За свою жизнь я встретил лишь одного пацифиста, который меня поразил, но не убедил. Несколько лет назад я проводил говение для студентов Оксфордского университета, и после первой же беседы ко мне подошел молодой человек и сказал: «Можно мне уйти, потому что вы не христианин?» Я ответил: «Конечно, вы можете уйти, но прежде вы должны мне сказать, в чем я не христианин, потому что у меня тоже есть право спастись благодаря вашему более глубокому опыту». Он сказал: «Вы не пацифист». Я согласился: «Да, я не пацифист, а вы?» – «Я пацифист». Тогда я спросил его, что бы он сделал, если бы вошел в комнату и увидел, что какой-то бандит собирается изнасиловать его невесту. Он ответил: «Я бы обратился к нему и попытался убедить его, чтобы он этого не делал». Я сказал: «Предположим, что, пока вы произносите свою речь, он продолжает. Что вы сделаете?» Он ответил: «Я встану на колени и буду молить Бога предотвратить это». – «А если ничего не произойдет, и этот негодяй изнасилует у вас на глазах вашу невесту и спокойно уйдет?» – «Я буду молить Бога, повелевшего из тьмы воссиять свету, чтобы Он повелел добру воссиять из зла». Мой ответ был таков: «Будь я вашей невестой, я бы поискал себе другого жениха». Знаете, мне кажется, что такой пацифизм, который состоит в том, чтобы чего-то не делать, – это выше меня. Так что, может быть, я и не христианин вовсе, а если и христианин, то уж точно плохой, в этом отношении вы можете отвергнуть даже мое притязание на то, что к концу своей жизни я стал начинающим христианином, но я считаю, что идти по пути непротивления можно только в том случае, если вы готовы превратить это непротивление в заступничество – и никак не меньше.
– Помните, в Евангелии есть отрывок, где говорится, что наша справедливость или наша праведность – некоторые слова очень трудно перевести на любой из современных языков – должна превзойти праведность книжников и фарисеев, которые рассуждают с точки зрения распределительной или наделяющей справедливости, награды и наказания. Что меня поражает в Боге вообще и в Писании в частности – это то, что Господь просто говорит: «Я призвал вас в эту жизнь и дал вам свободу быть такими, как вы хотите. Я принимаю вас такими, какие вы есть, теми, кто вы есть, со всеми вытекающими отсюда последствиями». И я убежден, что наше отношение к справедливости должно быть шире, нежели просто воздаяние или возмездие. Справедливость должна начинаться с признания того, что стоящий передо мной человек имеет право быть собой. В этом может быть трагедия для него и для меня, но с этого надо начинать. Следующим шагом вполне может быть попытка помочь этому человеку стать лучше или стать более настоящим, а не поверхностным, вспыльчивым и колючим, но начинать надо не с предвзятого суждения о том, каким человек должен быть и что я таки заставлю его таким стать! Я не хочу сказать, что мы, например, не должны предавать людей в руки правосудия, я имею в виду, что мы должны быть очень осторожны, чтобы не отвечать ненавистью и отвержением на человеческую трагедию и человеческое зло.
– Любовь может быть неверно направленной, то есть человек может умереть за то, что неправильно с точки зрения Бога или другого человека. Но если он отдал свою жизнь во имя любви, из преданности делу, которое больше него самого, он на правильном пути. Я имею в виду нечто совершенно конкретное. Знаете, я уже говорил, что воевал – потому что меня призвали на фронт, но также и по убеждению. Я бы пошел воевать, даже если бы меня не призвали, и даже если бы я не был врачом, и даже если бы мне пришлось взять в руки оружие. Признаюсь вам в этом. Я помню, когда мы были на передовой, принесли двух солдат – немцев, изрешеченных пулями, – и поскольку я говорю по-немецки, меня попросили сказать им несколько слов перед смертью. Я подошел к одному из них – что можно сказать в таком случае? Чтобы с чего-то начать, я спросил: «Вам очень больно?» Он открыл глаза, уже затуманенные приближением смерти, и ответил: «Я не чувствую боли. Мы вас бьем». Я не поддерживаю ту сторону, за которую он сражался, но этот солдат всю свою верность и все свое сердце посвятил делу и таким образом стал более достойным человеком, чем трус, который прячется от всего. Это не оправдание его дела, но это может стать оправданием его самого.
Мне кажется, что суд Божий – это суд Божий, и в Судный день, когда жертвы предстанут перед Богом, зная, что и они грешны, что и они не вполне чисты, что и они в большей или меньшей степени не свободны от зла, они не смогут осудить своих мучителей, если найдут в себе достаточно великодушия сказать:
«Прости, потому что теперь, стоя перед лицом воплощенной Любви, распятой и воскресшей, я понимаю, что прощение – это единственный ответ злу, что не прощать – значит вечно множить зло, и ничего больше».
– У Воплощения есть две стороны. Бог стал человеком – да, это правда, – но в Писании еще говорится, что Слово стало плотию (Ин. 1:14). Другими словами, Бог соединяется со всем человеком – не только с его душой, умом, сердцем. Он пронизывает Собой всю материальную действительность. И это, на мой взгляд, очень важно для нас. Ведь если одно человеческое тело было способно соединиться с Божественной природой, значит, и вся материя этого мира способна соединиться с ней. Писатель VII века святой Максим Исповедник приводит такой образ: человечество и Божество соединяются во Христе так же, как огонь может соединиться с металлом. Меч в жаровню вкладывают бесцветным, серым, мертвым, а вынимают раскаленным. Огонь остался огнем, железо осталось железом, но теперь можно резать огнем и жечь железом. И это, как мне кажется, охватывает много больше, чем только Тело Воплощения. Это распространяется на всех нас и на весь тварный мир. Когда мы читаем отрывок из послания апостола Павла, где говорится, что придет день, когда будет все и во всем Христос (Кол. 3:11), мы можем это понимать как то, что весь тварный мир, вся материя этого мира будет пронизана Божеством и станет причастной Божественной тайне, не становясь при этом Богом, – подобно тому, как металл, раскаленный огнем, соединяется с огнем.
– Мне думается, молитва – это естественное развитие отношений с Богом, построенных на любви. Когда любишь человека, хочется с ним общаться – словами, молчанием, всеми возможными способами, – вот это и есть молитва. Бывает, что молитва выражается в сложных богослужебных последованиях или во фразах из молитвослова, бывают, говоря словами апостола Павла, воздыхания неизреченные (Рим. 8: 26), то есть воздыхания души, которые нельзя выразить словами. В псалмах Давида есть места, очень близкие к этому состоянию. Псалмопевец начинает очень замысловатую и изысканную фразу, а потом вдруг, обращаясь к Богу, произносит как бы в скобках: «Ты радость моя!» Потому что он что-то говорил, а потом переживание Бога, чувства к Нему заставили Давида прервать свою речь, чтобы сказать: «Я Тебя люблю!» – а потом продолжить. Бывает также молчаливая молитва – ведь когда у нас с кем-нибудь складываются глубокие отношения, нам не нужно все время говорить. Мы постоянно говорим с теми, с кем хотим поддерживать связь, чувствуя, что иначе мы ее теряем, но всем нам знакомы блаженные мгновения, когда мы сидим рядом с кем-нибудь, кого очень сильно любим, с кем мы чувствуем себя в безопасности и не нуждаемся в словах, и чем глубже тишина, тем глубже общение. Это случается в отношениях между людьми и в отношениях с Богом.
Есть, если можно так сказать, «классические определения» молитвы: хвала и благодарение. Для меня это самое простое, потому что всякий раз, сталкиваясь с чем-то или Кем-то замечательным, с чудом, легко говорить: «Спасибо!» или «Как Ты чуден!». Но куда сложнее произносить эти слова, когда ничего приятного не происходит, когда приходится петь хвалу Богу из пламени, как трое отроков из Книги пророка Даниила, или в трагической ситуации, как некоторые люди, – один из таких примеров я приведу чуть позже.
Есть молитва, которая представляет собой наше общение с Богом, и есть просительная молитва, в которой мы говорим Богу об определенной ситуации или об определенном человеке и обращаемся к Нему за помощью. Однако очень часто такая молитва превращается в зачитывание Богу перечня Его упущений: там голод, там наводнение, там пожар, там война, там беда, там болезнь, там эпидемия, почему Ты ничего с этим не сделаешь? […] Но, как я раньше уже говорил, заступничество – это шаг внутрь ситуации. Не знаю, помните ли вы, – впрочем, вы, наверное, не читаете Диккенса в отличие от людей моего поколения, – в «Записках Пиквикского клуба» есть описание человека по фамилии Тапмен, о котором Диккенс рассказывает, что никто в Пиквикском клубе не мог сравниться с ним в щедрости и сострадательности – потому что никто в клубе не посылал к своим друзьям такое множество нуждающихся в помощи. Часто именно это мы и делаем, обращаясь к Богу с молитвой о других, тогда как должны были бы задать себе вопрос: каково наше собственное отношение к этой ситуации? Вспомнили ли мы о ней лишь мимоходом, или она поразила нас в самое сердце, так, что мы не можем избавиться от нее? Приведу вам два примера.
Я был в Индии в начале 1960-х годов и вернулся под страшным впечатлением от того, что там видел: голод, нужду, страдания. Меня попросили рассказать об этом одной христианской общине в пригороде Лондона. Я говорил со всей страстью, на которую способен, – а я могу вложить в свою речь настоящую страсть, когда я ее испытываю. После этого мы помолились о голодающих, о нуждающихся, о страдающих. И когда я стоял у дверей храма вместе с настоятелем и прощался с прихожанами, ко мне подошла старушка, протянула руку и сказала: «Спасибо вам, отец Антоний, за такой интересный вечер!» Вот что она вынесла из этого вечера? Послушала о судьбе несчастных индусов, бездомных и голодных, и пошла домой пить чай или ужинать и рассказывать об этом всей своей семье: внукам, сыну и невестке? «Хочешь еще пирога? Подлить тебе еще немного чаю? Представляешь, а у них-то ничего этого нет!» Вот это-то и кажется мне во многом ужасным в заступничестве.