– У нас в православии есть все те же виды грехов и глупостей, которые можно встретить повсюду, и мне кажется, помимо всего прочего, важно отрезвить людей, пробудить их к жизни во Христе – не глядя на тот ярлык, который они носят. Быть во Христе – это быть совершенно, подлинно человечным – в том смысле, в каком был человечным Христос, а не в смысле человеческой греховности и удаленности от Бога. Мне кажется, примета нашего времени в том, что люди в целом либо устали от формализма и хотят живых, непосредственных, естественных отношений с Богом, либо, если их воспитывали в набожности, в церковности, пытаются попугайничать за теми, в ком видят пример для себя. И когда нам говорят, что наше призвание – подражать Христу, это не значит, что мы должны попугайничать за Ним. Это нечто совершенно иное. Христос дает нам пример того, что есть человек, и этому надо у Него научиться. И каждому из нас необходимо применять это в разных конкретных ситуациях, принимая во внимание свою сущность, свое место в жизни, свои дары, свои возможности и ограничения, но никогда не пытаясь попугайничать.
– Знаете, мне кажется, внесение изменений всегда сопряжено с проблемами. На мой взгляд, должен быть долгий переходный период, когда одновременно допускаются различные формы и способы поклонения, разные последования богослужений. Человеку, с детства говорившему на одном языке, может быть трудно сразу перейти на другой, и верующему, привыкшему молиться на одном языке, не всегда легко переключиться на другой язык богослужения. Я, как вы знаете, русский. Я могу совершать богослужения на нескольких языках, но когда я молюсь по-русски, это получается совсем иначе, молитва исходит из самой глубины моей души, а ведь я принадлежу к более молодому поколению, чем эмигранты Первой мировой войны и русской революции. А теперь представьте себе, что почувствуют люди, которым уже за семьдесят или за восемьдесят, если сказать им: «Все, с русским покончено, переходим на английский, французский, немецкий».
Не то чтобы они не понимали языка – наши старики в большинстве своем говорят по-английски гораздо лучше меня, потому что некоторые из них прожили здесь всю жизнь. Я выучил английский в возрасте тридцати пяти лет, поэтому я делаю скидку на то, что он для меня относительно новый, в том смысле, что у меня нет в нем корней, которые появляются через школу, детство, друзей и так далее. Но представьте себе, какое это резкое изменение – переход на другой язык! Можно очень бегло разговаривать на каком-нибудь языке, но, чтобы начать на нем молиться, потребуется долгий период размышлений и освоения. Скажем, у нас в лондонском приходе широко используется английский язык, мы читаем Библию короля Якова[47] и псалмы в переводе Ковердейла[48]. Мы не пользуемся современными переводами, потому что прихожане плохо на них реагировали и не хотели их слушать и читать. Может быть, через несколько лет – пять, или двадцать, или тридцать – ситуация изменится, но у людей должна быть возможность поклоняться Богу так, как для них естественно, потому что даже у тех, кто воображает, будто не придает особого значения словам, эти слова живут внутри, и, услышав что-нибудь неожиданное, люди теряют состояние собранности и молитвенный настрой и возвращаются на поверхностный уровень, с которого им потом приходится снова с трудом опускаться на глубину.
На мой взгляд, это серьезная проблема, и не менее, если не более серьезная проблема связана с музыкой: помимо появления новых мелодий для песнопений, целому поколению верующих сейчас кажется совершенно неприемлемым молиться под гитару и тому подобные инструменты. Может быть, они к этому придут, а может быть, и нет. Но надо дать им время, и, возможно, время рассудит сторонников за и против, и, может быть, оно покажет, что одна из сторон была неправа. Или что неправы были обе.
– Думаю, тишине мы должны учиться сами и учить других. Тишина перестала быть естественным состоянием. Люди, которые жили в деревне, без радио и телевизора, знали, что такое тишина. По вечерам они собирались за столом всей семьей: читали, беседовали, но иногда они могли помолчать в тишине. А когда выходили на улицу, вновь погружались в тишину, которая есть в природе. А теперь тишине надо учиться. Помню, одна учительница старалась показать малышам, что такое тишина, и, когда они были чем-нибудь заняты или играли, она периодически говорила: «Стоп, слушаем!» И все дети сидели и слушали, и слышали тишину, и так учились понимать, что это такое: шум уже не бьет в уши, наступает момент, когда на тебя нисходят покой и мир, и в этот момент можно ощутить то, что описал французский писатель Жорж Бернанос[49]: «Он почувствовал, что тишина есть Присутствие».
Что касается общих богослужений, думаю, можно привносить в них тишину разными способами. Я участвовал, точнее, присутствовал при совершении литургии нового формата в римско-католическом храме в Лувене. Если взять сам текст последования литургии, он настолько короткий, что кажется, будто служба закончится, не успев начаться. Но этот текст написан не для того, чтобы его просто читали с начала до конца без остановки. Помню иезуитского священника, который служил довольно часто, и я при этом присутствовал, – он несколько раз за богослужение устраивал молчаливые паузы. Он выходил и говорил: «Мы находимся в присутствии Божьем, давайте помолчим». А затем садился. Потом он начинал литургию и в важные моменты давал прихожанам возможность помолчать, осознать то, что совершилось, и подготовиться к продолжению. Это была идеальная ситуация.
Я не знаю ни одного англиканского прихода, где бы был внедрен такой радикальный метод, хотя там это возможно. А в православных богослужениях это очень трудно. У нас не предусмотрена тишина во время службы. Если хочется всем вместе помолчать, приходится прибегать к различным уловкам. Так что я довольно часто устраиваю тишину после освящения Святых Даров – просто молчу и не перехожу к следующему этапу, так что многие говорят: «Господи, какой же он медлительный, вообще не поспевает за ходом богослужения». Что ж, пусть, но зато у них есть возможность побыть в тишине. И в прошлом я совершал нелитургические богослужения, молебны, которые целиком состояли из кратких молитв, вступительных слов и долгих пауз – и эти паузы, возможно, помогали людям понять, какой бывает тишина. Я думаю, учиться и учить тишине очень важно, об этом я упоминал и раньше, говоря о вечернем молитвенном правиле: для начала следует успокоиться, помолчать в присутствии Бога, пока не наступит такой покой и тишина, что Присутствие станет ощутимо.
Добавлю еще слово к тому, что я сказал о тишине. Есть одна вещь, которой, как мне кажется, следует избегать, – это пение текста богослужения прихожанами или хором под аккомпанемент органа, такой громкий, что он гремит, гремит, гремит и бьет по ушам. Вы знаете этот оглушительный звук органа, который играет перед или во время службы просто для того, чтобы в храме не было тишины. Помню богослужение в окрестностях Дидкота, там был я да три старушки – и грохочущий орган. И за органом этих бедных старушек совсем не было слышно. Помню, я тогда спросил викария: «Вы что, пытаетесь обмануть Бога? Думаете, Он там наверху слышит весь этот шум и полагает: „О, наверное, там огромный приход“».
Помню, когда я занимался молодежной работой и служил в армии, один офицер научил меня: «Если хочешь, чтобы твои команды производили на людей впечатление, говори как можно тише, чтобы приходилось прислушиваться, потому что если говорить громко, люди отшатываются, а если говорить ровно так, чтобы можно было услышать каждое слово, и не громче, тогда твои слова до них дойдут». Думаю, в этом отношении службы нуждаются в улучшении везде – и в Православной Церкви, и в Римско-Католической, и в Англиканской, и в Свободной – надо, чтобы было поменьше шума.
Часть IVВремя жизни
«Я всегда чувствовал, что победа есть»[50]
– Вы говорили, что лучшим временем вашей жизни был период с 1933 по 1945 год. Что сделало именно эти двенадцать лет такими важными?
– В начале этого времени я был еще школьником, с наивным и слегка растерянным отношением к жизни, совершенно не готовым смело и дерзновенно в эту жизнь войти и в ней действовать. К концу этого периода, думаю, я стал гораздо более зрелым человеком, как интеллектуально, так и эмоционально, и, несомненно, способным к деятельной жизни.
– И символом этого нового состояния взрослости стало ваше рукоположение в священство в 1948 году?
– Я думаю, да.
– Давайте вернемся к тому незрелому школьнику в 1933 год. Что тогда случилось, что дало толчок к перемене?
– Мое поступление в университет. Я стал студентом естественнонаучного факультета Парижского университета, и жизнь наполнилась новым содержанием и смыслом. Жизнь развернулась передо мной всем своим величием и глубиной, она учила меня уже тем, что я смотрел на некоторых людей, которыми восхищался, и понимал, что такое интеллектуальная и духовная цельность, что такое смелость и дерзновение в исследовании, насколько важен разум. В то же время я стал осознавать границы этого разума: факт, что особенности интеллекта проецируются на познание, одновременно и ум человеческий, и его взгляды, и сам человек поднимаются на новую высоту в процессе познания и обучения. Я обнаружил, что фактор сомнения – это один из положительных моментов. Обычно верующий человек боится сомнений. Но что сразу поразило меня: ученый сомнений не боится. Сомнение для него – инструмент, путь к открытиям, потому что в основе его мировоззрения лежит уверенность в том, что реальность не может быть повреждена недостатком его знаний или понимания, реальность – вот она, объективная. В самой реальности мы уверены. Сомнение никогда не влияет на объективную реальность, оно касается неточных формулировок, гипотез, моделей, которые мы создаем, и поэтому в тот момент, как совершается открытие, ты с такой радостью ищешь слабые места в собственной логике, новые факты, которые бы взорвали всю систему построений. Иначе она кажется невероятно складной – и поэтому мертвой уже в самый момент своего рождения. И потрясающее чувство вдохновения от этих поисков приносило мне радость и уверенность, и его можно было внести в мою религиозную жизнь.