Бог солнца Амон-Ра умирал. Он позвал Исиду, способную на великую магию и известную также за свои навыки исцелять. Исида ждала, ведь она была там с тех пор, как подложила змею на его путь.
Она хотела вылечить Амона-Ра в обмен на его настоящее имя — имя, к которому она могла бы взывать, чтобы использовать его силу. Амон-Ра перечислял имя за именем, пытаясь запутать её, но это не сдерживало её. И, зная Исиду, Амон-Ра боялся, что если она будет знать его имя, то и Гор будет его знать. И, зная Исиду, Амон-Ра не сомневался, что она может позволить ему умереть.
Короче говоря, у него не было выбора. Мама могла бы допустить его смерть прежде, чем она допустила бы какой-либо вред Гору. А я всё ещё украшала свою собственную могилу.
— Расслабься, — Рио облокотился на потрескавшуюся стойку. Длинные сухощавые линии его тела изображают расслабление, которое, как он рассчитывает, я повторяю за ним.
— Мы опережаем график. Всё равно мы не можем устанавливать лампочки, пока краска полностью не высохнет.
Я киваю, крутя между пальцами наш чек. Кажется странным то, что мы приходим есть в кафе, а не ждём, когда Тайлер и Скотт завезут нам ужин. Но у Рио есть повод, нам надо подождать. И благодаря его работе за последние четыре дня, мы можем себе это позволить.
К тому же, если я потеряю ещё немного клеток мозга из-за паров краски, то, скорее всего, не смогу вспомнить и собственное имя.
Тайлер несказанно рада возможности передохнуть, даже больше, чем я, когда я даю им со Скоттом билеты Сириуса на бейсбол. Они заслуживают веселый вечер на двоих, к тому же Скотт помешан на игре в бейсбол, что Тайлер почему-то находит очень милым. Мне не нравится сама мысль о том, чтобы находиться среди толпы людей, тихий вечер с Рио гораздо больше по душе.
Рио передаёт мне стакан, до краёв наполненный колой со льдом.
— Тебе это нужно.
— О, потоп, да. Спасибо.
— Всё идёт хорошо. — Он толкает меня локтём, и я улыбаюсь в свой стакан. — Ты определённо заработала этот вечер.
— А нам действительно надо сюда приходить? — Я не сноб и Рио научил меня, что самую лучшую еду здесь обычно можно найти в местах, выглядевших сомнительно, но эта жалкая потрёпанная мексиканская забегаловка выглядит совсем ничего не обещающе.
— Поверь мне. Как только ты попробуешь Карни Эсада Фрайс, ты уже отсюда никуда не уйдёшь. Это что-то вроде бурито, брошенного на тарелку с дешёвой картошкой фри.
— Ты же понимаешь, что подобное описание звучит крайне непривлекательно, хуже, даже нечего представить.
— Терпение, мой юный кузнечик. Скоро ты всё поймёшь.
Девушка по другую сторону стойки прислоняется к открытому окну между кассой и кухонной зоной, чтобы взять нашу еду.
— Этот парень самый красивый из тех, что я когда-либо видела, — говорит она приятным низким голосом на испанском языке девушке, передающей ей подносы.
Девушка с кухни улыбается, её тёмные глаза загораются.
— Может, стоит что-нибудь напутать в его заказе, чтобы ему пришлось возвращаться к стойке?
— Точно! Хочу посмотреть на него подольше. А не слишком поздно? — Её руки порхают над пенопластовыми крышками, словно она не может решиться на то, чтобы отдать нам наш полный заказ.
Я фыркаю в свой напиток от щекочущих пузырьков с газом. Если бы только Рио знал, о чём они говорят. На меня, конечно, тоже западают, но оно не идёт ни в какое сравнение с тем, с чем Рио приходится иметь дело каждый день. Чем больше я общаюсь с ним, тем больше понимаю, что его красота — не преувеличение.
Девушка за стойкой нервно смотрит на меня.
— Будете заказывать что-то ещё? — спрашивает она по-английски.
Я отвечаю на испанском.
— Нет, спасибо, но если вы хотите, то мы можем сесть так, чтобы вы могли получше его рассматривать.
— А это твой, э, парень?
— А, нет. Он друг. Но ведь нет же ничего плохого в том, чтобы смотреть на друзей, так?
Она ухмыляется мне и кивает.
— Приходите к нам ещё, — говорит она на английском и задерживается глазами на Рио. Всё это время он внимательно смотрит через переднее окно.
— Эй, я забыл свой блокнот в музее. Может, тогда и поедим там? Или устроим пикник.
— Конечно. — Я прихватываю приборы и стреляю извиняющейся улыбкой на девушку за стойкой, пока мы выходим на тёплый, влажный из-за океана, почти вечерний воздух.
— Ты говоришь по-испански? — Рио придерживает для меня дверь, пока я забираюсь в его пикап, и он передаёт мне еду.
— А, да. У меня очень разностороннее обучение.
— Хммм. — Он закрывает дверь и залезает в машину с другой стороны.
У меня появляется неприятное предчувствие.
— А ты говоришь по-испански?
— Я говорю по-гречески, по-английски, по-арабски и немного на языке девушек.
От облегчения я откидываю голову на сиденье, еда ощущается слишком горячей на моих бёдрах. Потом я понимаю, что он так и не ответил на мой вопрос.
— Hablas español? — Спрашиваю я, взглядывая на него.
Он ухмыляется, но ничего не говорит.
— Иди ты! — Как он может знать так много языков? По всей видимости, не стоит верить разговорам про американскую систему образования. Они серьёзно подходят к своей работе.
— Эй, не моя вина, что вы вечно обсуждаете меня на языке, который, как вы полагаете, я не знаю. И полагать так довольно неуместно, учитывая, что здесь почти каждый хотя бы мало-мальски, но говорит по-испански.
— Так ты же сам поощряешь девушек полагаться на это!
— Я не хотел вгонять кассиршу в краску. Плюс, теперь я знаю, что тебя не смущает тот факт, что я наслаждаюсь, когда смотрю на тебя.
— Я… ты не… я этого не говорила.
— Тогда цитирую: «Но ведь нет же ничего плохого в том, чтобы смотреть на друзей».
Не покраснею. Не покраснею. Не покраснею.
— Я могу участвовать в клинической оценке физических особенностей. Я же могу признавать привлекательность человека, не увлекаясь им.
— Что плохого в том, чтобы увлекаться кем-то? Это естественное явление.
— Да, и рак тоже естественное явление, и мы всеми силами стараемся побороть его.
— Ты сравниваешь любовь с раком. Это неправильно.
— Вообще-то, мы говорим об увлечении. И ты подтверждаешь мою точку зрения о том, что надо избегать увлечения, потому что оно тут же приводит к влюблённости. Но да, рак — неплохая аналогия любви. Что-то, что растёт внутри нас вопреки нашим желаниям и без нашего согласия, медленно и верно завладевает жизненными органами, пока не убивает. Всё совпадает. — Я улыбаюсь от удовлетворения.
— Так, всё, — говорит Рио, нахмуриваясь. Глубокая складка образовывается между его бровей. — Это не смешно.
Это повергает меня в шок. Я так много грязи вылила на Рио, особенно за последние несколько бессонных дней, пока мы так тесно работали. Обычно он смеётся. О, нет! Нет-нет!
— Прости меня. Ты потерял кого-то из-за рака? Прости мою бестактность.
— Нет, дело не в этом. Это просто… нельзя так относиться к любви. Я серьёзно.
Я пожимаю плечами, между лопатками, глубоко в душе, начинает зудеть.
— От неё боль даже сильнее, — говорю я, наконец, когда мы вылезаем из пикапа, потому что только это я могу честно заявлять Рио, прямо сейчас и здесь, насчёт любви. Если бы я не любила родителей, что уж говорить, я поклонялась им, то правда о том, что они лишь использовали меня, не стала бы для меня таким страшным ударом.
Мы останавливаемся рядом с моим любимым деревом под пешеходным мостом, и Рио забирается под ступеньки в корни. Я следую за ним, и мы открываем нашу еду, ни слова не говоря.
Кроме… о, глупые Боги, почему вы не выбрали эту часть мира в качестве своих маленьких грустных резиденций? Потому что Карни Эсада Фрайс, вне сомнений, самая вкусная и отвратительная пища за всю мою жизнь. Я сгребаю её в свой рот. Сметана с гуакамоле, свежий соус пико-де-гальо, мягкая картошка, плавленый сыр, нежное мясо. Каждый кусочек подобен раскрытию тайны того, насколько идеально могут сочетаться эти ингредиенты.
— Думаю, они придумали эту штуку после амброзии, — говорит Рио, наблюдая за мной с неуверенной улыбкой.
— Я чувствую, как еда засоряет мои сосуды, но мне плевать. Это будет приятная смерть. — Я доедаю раньше него и опираюсь на корни, постанывая и держась за живот. — Слишком много. Но можно ещё.
Он смеется, и я пристально смотрю на кусочки неба, чересчур обрывочные, чтобы прорываться через плотные, запутанные сплетения ветвей. Мне не помешают сейчас мятные леденцы. В горле начинает покалывать от сухости, появляется странный химический вкус, который забирает всю влагу, отчего мой язык ощущается толстым и покрытым мелом.
От покалываний в шее я резко оборачиваюсь.
— Что-то не так? — Спрашивает Рио, вытирая рот салфеткой.
— Ты чувствуешь этот странный запах? — Я никого не вижу, но и не хочу верить в паранойю.
Должна быть какая-то причина этому запаху, такому же, как в день взлома в дом Сириуса.
— Нет, а что?
Прежде чем я успеваю ему отвечать, звонит мой телефон. На дисплее светится мамин номер.
Древний египтянин внутри меня задаётся вопросом, возможна ли связь между странным запахом и страхом с мамой, а также со спутанными воспоминаниями, которые снятся мне каждую ночь.
— Это мама. Я отвечу.
— Конечно. Сбегаю за тетрадью и сразу вернусь. — Он берёт наш мусор и уходит. Его хромота смотрится необычайно изящной, почти как развязность, но без высокомерия. Мне нравится, благодаря такому изъяну в его физическом совершенстве, он выглядит интересным, а без него он станет совсем нереальным.
О, грёбаный потоп, я не смотрю за тем, как он уходит.
Я отвечаю на звонок отстранённо.
— Алло.
— Сердечко, — говорит мама, её голос звучит устало. Может это и в порядке вещей для мамы, но она всегда такая энергичная, Исида никогда не устаёт. Я снова начинаю волноваться. В своих письмах она говорит, что Нефтида круглые сутки проводит с ней. Как бы и я хотела быть там с ней.