ак вера народная, без почестей, без силы, исповедуемая в страхе малым числом ревностных её чтителей, ежедневно готова пасть от ненависти Мафана, нестерпимого самовластия Царицы и алчности пресмыкающихся во прахе её царедворцев. Здесь точно видим притеснение и несчастие…. И все сие заключено в речах Иодая, Авинира, Мафана и самой Гофолии. Но только в речах; а в действии мы видим, напротив, что Иодай составляет заговор теми способами, какие оставляет еще ему неприятельница его; видим осанливое величие Гофолии, видит хитрость, которая торжеством своим над силою обязана презорливой жалости, каковую умела она внушить своею притворною слабостию. Заговор происходит перед нашими глазами, о притеснениях мы знаем только по слуху. Если бы в действии мы видели беды, кои влечет за собою притеснение; если б видели Иодая, пробужденного, подвигнутого воплями несчастных, отданных на жертву чужеземцам; если б негодование народа к власти чуждой, точащей кровь сирых и бездомных, негодование, порожденное любовью к вере и отечеству, – оправдало в глазах наших поступки Иодая; тогда действие, таким образом дополненное, не оставило бы в душе нашей никаких сомнений, и Гофолия, может быть, явила бы нам идеал драматической Поэзии, покрайней мере такой, каким мы доселе его постигали.
Греки легко достигли сего идеала: их жизнь и ощущения, малосложные, могли быть изображены несколькими широкими и простыми чертами; но народам новейшим являлся он уже не в тех общих, чистых формах, к коим можно б было применить правила, начертанные по образцам древних. Франция, приняв их, должна была сжаться, так сказать, в одном углу человеческого существования. Поэты её употребили все усилия ума, дабы возделать столь тесное пространство; бездны сердца человеческого были измеряны во всю глубину, но не во всю величину свою. Очарования драматического искали в настоящем его источнике, но не исчерпали из него всех действий, какие можно было в нем извлечь. Шекспир представляет нам способы и обильнее, и обширнее. Весьма бы мы ошиблись, если бы предполагали, что он выискал и выказал на свет все их богатства. Когда Поэт объемлет судьбу человеческую во всех её видах, а природу человеческую в всех состояниях человека на сей земле, тогда он вступает во владение неистощимым богатством. Особенное свойство сей системы есть то, что она, по своей обширности, избегает обладания гениев частных. Можно находить её правила в творениях Шекспира; но он не знал их вполне и не всегда уважал. Он должен служить примерок, но не образцем. Некоторые Писатели, даже с отличным даром, пытались сочинять Драмы во вкусе Шекспировых, не замечая, что им недоставало одного: писать их так, как он, – для нашего времени, подобно как Шекспир писал для своего. Это такое предприятие, коего трудностей, может быть, никто еще зрело не обдумал. Мы видели, сколько искуства, сколько усилий употреблял Шекспир, дабы преодолеть те трудности, которые неразлучны с сею системою. В наше время, их еще более, и они еще полнее раскрываются пред критикой, которая ныне подстерегает самые отважные попытки гения. У нас Поэт, если б остался пойти по следам Шекспира, имел бы дело не только с зрителями, у коих вкус строже, а воображение ленивее и рассеяннее: он должен был бы приводить в движение лица, запутанные в отношениях и выгодах гораздо многосложнейших, обладаемые чувствованиями гораздо разнообразнейшими, вдающиеся в навыки ума не столь простые, и в страсти не столь решительные. Ни учение, ни размышление, ни тревоги совести, ни нерешимость мысли – часто не затрудняют героев Шекспировых; сомнение мало их озабочивает, а буйные их страсти скоро ставят их веру на стороне желаний, или дела их выше самой веры. Один Гамлет являет собою сие смутное зрелище ума, образованного просвещением общества, в борьбе с положением, которое противно его законам: нужно явление сверх-естественное, чтоб заставить его на что-либо решиться, – нечаянный случай, чтоб заставить его исполнить свое намерение. – Будучи ежечасно ставимы в положения, сим подобные, действующие лица Трагедии, написанной в нынешнем, романтическом духе, являли бы нам такую же нерешимость. Мысли теснятся и сталкиваются ныне в уме человека, обязанности – в его совести, препоны и узы – в его жизни. Вместо тех электрических умов, быстро сообщающих другим зароненную в них искру, вместо тех людей пылких и простых, коих замыслы, подобно Макбетовым, мигом переходят в руки. Свет представляет теперь Поэту умы, подобные Гамлетову, умы, глубокие в наблюдении той внутренней борьбы, которую наша классическая система почерпнула в порядке общественном, уже гораздо более подвигнувшемся вперед, нежели во времена, когда жил Шекспир. Толикое число ощущений, личностей, выгод и понятий, которые суть необходимые последствия нынешней образованности, могли бы сделаться, даже при самом простом их выражении, – затруднительным и неудобным для ношения скарбом в быстром ходе и смелых оборотах системы романтической.
Со всем тем, надобно всему угодить: самый успех того требует. Надобно, чтоб разум был доволен, тогда, как воображение будет занято. Надобно, чтоб успехи вкуса, просвещения, светскости и, словом, человека, служили не к тому, чтоб уменьшать или нарушать наши наслаждения; но чтобы соделать оные достойнее нас самих, способнее соответствовать новым нуждам, которые мы для себя изобрели. Если мы пойдем без правил и без искуства путем романтическим, то наделаем мелодрам, кои могут мимоходом растрогать толпу, но одну толпу, и то на несколько дней, равно как, влачась без дара, без оригинальности по следам классическим, мы угодим только тому холодному племени Словесников, которое в целой природе ничего не знает выше правил стихосложения и важнее трех единств. Не в этом должно состоять творение Поэта, призванного к владычеству умами и обреченного славе: он действует на поприще обширнейшем и умеет вещать умам возвышенным, равно как общим и простым способностям всех людей. Должно, в том нет сомнения, чтобы толпа стекалась слушать драматические сочинения, которые хотите вы сделать зрелищем народным; но не надейтесь стать Поэтом народным, если не соберете на сие позорища все степени умов, коих совокупное чиноположение возносит народ на высоту достоинств. Гений обязан следовать за развитием природы человеческой. Сила его состоит в том, чтоб он в самом себе находил, чем удовлетворить всегда и всему обществу. Такова задача, предлагаемая ныне на разрешение Поэзии: она должна существовать для всех, удовлетворять вместе и нуждам толпы народной, и нуждам умов возвышенных.
Без сомнения, сии строгия условия, кои могут быть постигнуты и выполнены только дарованием отличным, задерживают ныне ход Драматического Искуства; в самой даже Англии, где, под покровом Шекспира, оно могло бы дерзать на все, – едва смеет оно робкими шагами следовать за сим Поэтом. И совсем тем, Англия, Франция, вся Европа требует от Театра наслаждения и ощущений, коих не может более сообщать безжизненное представление мира, уже несуществующего. Система классическая зародилась в жизни своего времени; время сие прошло: образ его остался блистателен в своих творениях, но сей образ не должно списывать за-ново. Рядом с памятниками веков минувших, возникают ныне памятники веков новейших. Какой будет вид их? не знаю; но земля, на которой могут быть положены их основания, начинает уже выказываться. Этот слой земли не есть Корнелев и Расинов, ниже Шекспиров: это наш! но система Шекспирова одна, по моему мнению, можешь сообщить нам чертежи, но коим гений должен воздвигать сии здания. Одна сия система объемлет ту всеобщность отношений, чувствований и состояний, которая составляет ныне для нас позорище дел житейских. Будучи тридцать лет очевидцами величайших общественных переворотов, мы не стесним добровольно движений нашего ума в узком пространстве какого-нибудь события семейного, или в тревогах страсти усобной и личной. Природа и жребий человека явились нам в чертах самых выразительных и самых простых, во всей их обширности и во всей их движимости. Нам нужны картины, где бы отражалось сие зрелище, где бы человек являлся нам весь и привлекал нас к себе. Нравственное расположение умов, возлагающее сию необходимость на Поэзию, не изменится; напротив того, мы увидим, что оно со дня на день будет проявляться и раскрываться более и более. Выгоды, обязанности, движение, общие всем званиям граждан, будут ежедневно скреплять сию цепь обычных отношений, с которою связываются все общенародные чувствования. Никогда Искуство Драматическое не могло черпать свои предметы в порядке понятий, столь народных и вместе столь возвышенных. Никогда связь самых простых выгод человека с правилами, от коих зависят высшие судьбы его, не представлялись столь живо уму каждого из нас, и важность события может теперь раскрыться в самых мелких своих подробностях, как и в самых единых последствиях. При таковом состоянии общества, должна установиться новая драматическая система. Она должна быть обширна и свободна, но не без правил и законов. Она должна учредиться, как и гражданский быт, не на беспорядке и забвении всех уз, но на правилах, может быть, еще строжайших и труднейших к соблюдению, нежели те, кои требуются для утверждения порядка общественного против самовольства и безначалия.