— Знаю, что вам неприятно видеть меня с Бориславом, — сказала она неожиданно.
Доктор стиснул бокал.
— Его оперировали два раза. При первой операции внесли инфекцию. Он был прикован к инвалидной коляске; потом учился ходить с помощью костылей… Его оперировали второй раз, — продолжала девушка громко и торопливо.
Ему показалось, что она старается перекрыть своим голосом жизнерадостные ритмы музыки.
— Сколько воли, сколько усилий стоил ему каждый самостоятельный шаг, первая прогулка, танец! — Она восхищалась его мужеством, его борьбой с тяжелым недугом. — Вы не знаете его, не знаете, какой он человек!
Доктор Балев не слышал. Он еще не знал, что происходит в его сердце. Медленно стряхивая пепел с сигареты в пепельницу, стоящую посредине стола, он уже знал, что должен уйти в отпуск. Боль ползла по левой руке, переходила под лопатку. Он не понимал, что это не боль, а тоска.
Перевела Людмила Шикина.
Борис НинковТРУС
Йордан еще только поднимался по тропинке, когда Розалина поняла: к ним. Было что-то странное в приходе этого незнакомца… Собаки! Они не лаяли, хотя к дому приближался чужой.
— Добрый день! — улыбнулся Йордан.
Розалина же никак не могла прийти в себя.
— Почему на тебя собаки не лают? — забыла ответить на приветствие.
— А чего им лаять? — пожал плечами Йордан. — Я ж не воровать пришел, не убивать… — Помолчал, всматриваясь в ее лицо. — А тебя Розалиной зовут, верно?
Она кивнула.
— Одна дома?
— Папа в деревню спустился, скоро будет.
— Значит, разминулись…
Розалина смотрела на него во все глаза. Каких только историй не слышала она об этом Йордане, однако видела его впервые.
Третий год жила здесь — с тех пор, как мать убежала с соседом. Отец не вынес позора: на следующий же день запер дом и перебрался в горы, в эту старую, давно пустовавшую кошару. Тогда Розалина училась в девятом. Бросила школу и ушла с отцом — боялась за него. Долгое время он головы не поднимал, все в землю смотрел, что там видел — никто не знал. И молчал, целыми днями молчал. Дел было пропасть: отара, которую он пас, быстро росла — успевай только пошевеливаться. Розалине иногда казалось, что отцовская рана наконец зажила, что скоро удастся вернуться в город, а там она хоть как-нибудь да устроит свою жизнь. Но проходила неделя, вторая, и, напуганная, вскакивала она посреди ночи — отец громко бредил. Розалина трясла его за плечи, звала самыми ласковыми именами, пока он не просыпался и не приходил в себя…
— Заходи, подождешь его, — пригласила она Йордана в дом.
— Ничего, я здесь посижу… А ты не боишься?
— Кого?
— Ну, зверей диких, например. — Йордан уселся на траве недалеко от собак, продолжавших дружелюбно помахивать хвостами. — Батя твой наказал вас проведать — волк, мол, завелся, десяток овец уже вырезал.
— Одиннадцать! — подсказала Розалина. — Хитрый — жуть, никак не дается. Папа и яд закладывал, и капканы ставил — без толку.
— Посмотрим. — Йордан обернулся к лесу. — Давно в этих местах волков не было, издалека пришел. Раньше их полно водилось, потом запропастились куда-то…
Уже смеркалось, а отца все не было. Розалина собралась зайти в комнату запалить лампу, когда обе крупные собаки заскулили, задергали цепью… Йордан подошел к ним, погладил, но те не успокоились, шерсть на загривках стояла дыбом.
— Серый где-то рядом… Ну, мне пора…
— Куда?! — испугалась Розалина. — Папа вот-вот придет.
— К волку, — улыбнулся Йордан и расстегнул полушубок: на поясе была намотана толстая веревка.
Он отвязал собак и исчез в темноте. Было очень тихо. Розалина зажгла фонарь и пошла проверить, заперта ли дверь загона. Овцы, чуя зверя, жались друг к другу. В это время вернулся отец и еще с порога спросил про Йордана.
— Не дождался, — тихо ответила девушка.
Это походило на сон. Как и тот день, когда хищник появился впервые. Прежде она думала, что волки существуют больше в книжках, чем в горах. Но зверь превратился в реальность, таскал овец, оставляя после себя кровь и разорванную плоть, ночами долго и протяжно выл, проклиная кого-то за злую жизнь свою. Розалине иногда казалось, судьба — пакостливая старуха — из чистой вредности загнала и ее в эту кутерьму: и побег матери, и уход отца сюда, и ее словно раздвоение между людьми, которых она одинаково любит и понимает настолько, насколько и не понимает. Мать звала к себе, но не бросишь отца — одинокого и обманутого. Он не удерживал, наоборот, уговаривал вернуться в город, дескать, ты уже девушка на выданье и нечего дичать в глуши. Но когда она отказывалась, где-то глубоко в его глазах вспыхивала благодарность.
— Пойдем, — тронул ее за плечо отец, — холодно уже. Йордан авось уймет серого. Никто этого человека в толк не возьмет. Где что стрясется, все его зовут. Пожар ли полыхнет, река разольется или зверь объявится — всегда Йордан подсобит… Ты похлопочи, чтоб ему было где прилечь, как вернется.
Они легли, оставив в керосиновой лампе лишь слабо мерцающий огонек. Долго не могли заснуть, прислушиваясь, не донесется ли вой волка или лай собак, но только вязы шептались о чем-то тихо и бесстрастно. Небо растеряло где-то облака, и над огромными кронами повисла тощая луна.
На заре проснулись от тяжелого удара в дверь. В комнату ступил, чуть не вполз Йордан. Лицо его было пепельно-серым, на лбу краснела широкая царапина. Они вскочили, помогли ему лечь, сняли разорванную одежду.
— Здорово он его… — сплюнул отец. — Хотя опасного ничего нет. Через день-другой оклемается. Настырный он, выкарабкается… Сбегай-ка за первачом… да чистые тряпки захвати.
Розалина только шагнула за порог, как послышался ее визг. Отец кинулся к двери. Дрожащей рукой она указала ему на ближайший вяз. Под ним темнело что-то большое.
Это был волк, связанный, с толстой дубиной, торчащей поперек пасти. В робком свете зари он казался огромным, глаза сверкали вызывающе и дико. В них было все, кроме ужаса. Зверь лежал, уже смирившись со своей позорной участью: его — мудрого и могучего, ловкого и отчаянного — поймал и связал человек. Откуда-то налетели собаки, захлебывались лаем, однако боялись наброситься — даже в веревках он внушал страх и трепет…
Перевязанный, Йордан походил на здорового, пухлого ребенка, укутанного в разноцветные пеленки. Над верхней губой белели нежные усики — след парного молока, которое принесла для него Розалина. Большой ребенок спал, и только сейчас девушка увидела огромную силу, таящуюся в молодом мужчине. Только сейчас она поняла, как слаб и беспомощен ее отец — будь он Йорданом, он не искал бы спасения в бегстве, не принимал бы жертву дочери…
Йордан проснулся под вечер. Встал, сделал несколько нерешительных шагов и, перекосившись от боли, присел на кровать. С тех пор как вернулся, он не проронил и слова, даже не охнул ни разу, и сейчас впервые заговорил, чтобы спросить о волке.
— Он там, где ты его оставил, — ответила Розалина. — Папа привязал собак, чтоб не разорвали его.
— Да, — покачал головой Йордан, — набрасываться на связанного зверя каждый может, — лицо его все больше расслаблялось, наполняясь добротой. — Бате скажи, чтоб прогнал этих собак, пусть других себе найдет. Вчера пошел с ними, оглянуться не успел, а их уж и след простыл…
— А как ты волка нашел?
— Не я его, а он меня… — рассмеялся Йордан. — Ох и злющий же, дьявол!
— Тебе не страшно было? — не отрывала глаз Розалина.
— Как не страшно, страшно. Это же зверь. Подбросил ему дубинку в овечьем жире, а он ее одним щелчком надвое. — Йордан прикрыл глаза и с каким-то наслаждением произнес: — Зверь! Большой, сильный!..
— Папа сказал, тебя все зовут, когда не могут сами управиться…
— А чего ж тут такого, ну зовут… Думают, я ничего не боюсь. Не правда это, конечно, меня тоже мать рожала… Только мы, мужчины, рождаемся не единожды, первый только раз — от женщины, остальные — от жизни, от схваток с ней…
Йордан замолчал, подпер лицо кулаками, задумался. Давно так повелось — самые высокие деревья он обрезал, молодых непокорных коней он объезжал, в первый раз буйволов он запрягал… Его переезжали, лягали, бодали, он падал, тонул, горел, но всегда выживал. И все же ему казалось: это случалось с кем-то другим, а он лишь смотрел со стороны, или нет — не со стороны, а откуда-то сверху, как бы с самих звезд. Теперь, когда в его сознании прокручивалась ночная битва, чудилось, что сидишь на своей звезде, молча наблюдая за всем этим. На другой, соседней звезде — эта молоденькая женщина, запеленавшая его, как ребенка. И оба далеки и недостижимы, ничего не боятся. Только сейчас пришло в голову, что все время, пока тысячу раз умирал и снова воскресал, его страх оставался здесь, на земле, а он, Йордан, сидел на звезде.
Он медленно открыл глаза, в них медленно вошла Розалина. Ему казалось, плавно и неторопливо спускались они вдвоем со своих звезд, чтобы прийти сюда, в тесную комнатку, окруженную отовсюду лесами, далекую от людей. Оба молчали. Йордан ощутил покой и очищение. Рядом сидела эта маленькая, до вчерашнего дня незнакомая, женщина. На дворе волк ждал приговора, еще вчера свирепый зверь, сегодня — обмотанная веревками горка мяса, костей и шерсти. Розалина же не знала, что говорить. За годы, прожитые далеко от шумного и пестрого мира, она незаметно и естественно распрощалась с детством и как бы неожиданно превратилась в женщину.
Йордан подошел к окошку, надолго задержал взгляд на толстом потрескавшемся вязе.
— Уходишь? — тревожно спросила Розалина.
— Надо!
— Можешь переночевать… Папа скоро вернется с пастьбы.
— Нельзя!.. Лучше уйти…
Йордан почувствовал что-то напряженное и тревожное вокруг себя. Отвернул лицо от лица Розалины… и понял, что снова поднимается на звезду, чтоб наблюдать за собой с выси.
— Подумают еще, что волк загрыз, если вечером не вернусь…
— Кто подумает, ты же один живешь?!