отвечал на ее поцелуи сдержанной, почти мальчишеской лаской. Эти короткие минуты нетерпеливой любви заставили их забыть все радости, все предшествующие разочарования. Женщина восхищалась его мужеством, добротой, которая мешала ему оттолкнуть ее, может быть, в самую трудную пору ее запутанной и, как ей казалось, бесплодной жизни.
В эту ночь она рассказала ему все о себе, о своем затянувшемся одиночестве, о работе…
Наутро он проснулся с чувством гложущего стыда и с мыслями о предстоящей встрече с женой. День выдался серый, братья уже уехали в городок, расположенный неподалеку, где они работали на какой-то фабрике. Женщина уже приготовила отцу липовый чай, а ему сварила ужасный кофе. Неожиданно старик заговорил о предстоящей свадьбе. Человек вздрогнул, словно коснулся чего-то горячего, его уклончивые ответы не смущали старика. В таком серьезном деле, как свадьба, надо обо всем поразмыслить и день выбрать для всех удобный. Старик ограничился тем, что желал уточнить на сегодня, где будет свадьба — в городе или здесь. «В городе», — ответила дочь. По лицу старика нетрудно было определить, как он воспринял это решение и то, что на вопрос, заданный жениху, отвечала невеста.
Неизвестно откуда взялась храбрость, но человек бросил неодобрительный взгляд и заявил улыбающейся женщине, что сегодня он уезжает обязательно. Она не возражала и, так же улыбаясь, сказала, что и она уезжает с ним…
Отец крякнул и неопределенно пожал плечами. Человек провел ладонью по обросшей щеке и заметил, что необходимо побриться.
Они собирались торопливо. Бросив сумки на заднее сиденье, попрощавшись с обиженным отцом, человек с облегчением хлопнул дверью спасительных «Жигулей»…
Они долго ехали молча, и наконец женщина не выдержала, его беспокойство было так мучительно для нее, что она наивно предложила поехать вместе с ним к его жене — «она все поймет, она же женщина…».
Человек решительно поднял руку, не согласился на такую нелепость. Он предпочитал сам объяснить жене эту фантастическую историю. Наступившее молчание снова нарушила женщина. Глядя через стекло на дорогу, ведущую к концу ее горького счастья, она неожиданно заговорила о том, как любила его в эту, уже прошлую, ночь. Человек недоверчиво улыбнулся, она продолжала рассказывать ему, как на исповеди, о чувстве, которое испытывает к нему. «Если ты позовешь меня, я приду…» — говорила она, глядя на летящую навстречу дорогу. Человек коснулся рукой ее колена, обтянутого джинсами, оба светло, спокойно посмотрели друг на друга. Преодолевая невероятную боль, человек ответил, что, будь он неженатым, непременно бы женился на такой женщине, как она. Он постарался сказать это с улыбкой, которая так нравилась его спутнице. «Верит ли она в то, что я говорю?» — подумал он. «Ты знаешь, что я верю тебе!..» — неожиданно ответила она на не произнесенный им вопрос.
И тогда он понял, как хорошо ему с этой странной женщиной. Он подвез ее к дому, они поднялись к ней, и он не мог не выпить предложенный кофе, так же неумело сваренный, как утром.
Человек признался, что он впервые за всю свою, впрочем, ничем не примечательную жизнь вот так вошел в квартиру женщины.
К вечеру человек припарковал машину к тротуару, рядом со своим домом. Он не торопился выходить. Его руки тяжело лежали на баранке. Он почувствовал физическую усталость, почувствовал, как в коленях появилась какая-то отвратительная слабость, он вспомнил, как бросил снятое с пальца обручальное кольцо — там, в комнате той женщины, он бросил его за шкаф… Он встряхнул головой, отгоняя только что возникшее видение, вышел из машины и направился к подъезду, яростно повторяя адрес женщины.
Тоскливый декабрьский дождь рассеянно моросил в тусклых огнях витрин.
Перевела Людмила Шикина.
Кирилл ГаневГОРЬКО!
I
Той осенью я вернулся из армии и искал себе девушку. Бывшие одноклассницы, которых встречал на улице, катили детские коляски. Мы здоровались, смущенные и удивленные, и расходились с чувством легкой досады.
Девушка из техникума, с которой я встречался четыре года до армии, вышла замуж в другой город, и я ничего не знал о ней. В последний раз видел ее из окна автобуса, увозившего меня в часть. Заплаканная, с горящими, как пион, щеками, она стояла между моим отцом и матерью, становясь по мере движения автобуса все меньше и меньше, дальше и дальше…
На похоронах отца ее уж не было, она ушла из моей жизни так же случайно, как появилась когда-то в нашем классе, куда уже не вернешься.
Эта осень выдалась дождливая, главная улица пустела в часы сумерек, и только рекламы кафе отражались в асфальте, радуя глаз.
Кафе «Космос», где я раньше часто сиживал, находилось в конце улицы. Бывало, летом, до ухода в армию, мы приходили сюда, в летний садик, под своды акации, садились под тентами, расставленными во всю длину тротуара.
Мы были откровенны, меж ребят существовало понимание и доверие, и наши вечера проходили приятно. У нас был свой угол, и, когда погода портилась, мы забирались внутрь. Официантки принимали нас, насколько позволялось, как старых друзей, и мы платили им тем же. Это были молодые девушки, стажерки, и улыбки для них значили больше, чем наши чаевые. Как и для нас.
В тот вечер асфальт был золотист и мокр. Тенты свернуты, столики не покрыты, а стулья убраны. Дождь кончился, и умытые стекла «Космоса» смотрели празднично. За белыми занавесками, горшками с пушистой зеленью виднелся бар: зеркало, то вспыхивающее отражениями синих, белых, зеленых и красных глобусов, то отсвечивающее пластиком стойки.
Большинство ребят, с которыми я бывал тут до армии, этой осенью уехали, отправились в свои первые студенческие отряды, и я чувствовал себя покинутым и одиноким в нашем кафе. Официантки тоже изменились, стали нервные, издерганные, и одной улыбки было уже вовсе недостаточно, чтобы тебя обслуживали вовремя.
Незнакомые парни и девушки сидели на наших местах. В углу у окошка расположился диск-жокей, а самым ходовым танцем был теперь кон-фу.
Я устроился за столиком и стал наблюдать за двумя девчонками, которые танцевали там, где раньше сидели мы. Обе были в джинсах: ударяясь сначала задницами, потом плечами, они подпрыгивали, и это называлось танец. Ничего не зная о его происхождении, легко представить себе дикарей с тимпанами, скачущих в кругу.
Девушки уморились и сели. Одна из них, маленькая, полная, обмахивалась, как веером, листочком счета. Другая откинула голову, стряхнула волосы со лба и вздохнула. У нее были ярко-красные губы, черные волосы, а в ушах серьги, дрожа, рассыпали золотые отблески. Она была сильно накрашена, смотрела огромными, темными, миндалевидными глазами. Их блеск тревожил меня: как молнии в ночном небе, сверкали в них огненные язычки.
Я разглядывал брюнетку и не мог оторваться. Передо мной стояла уже вторая бутылка, я набирался упрямства и нахальства. Она смеялась, весело разговаривая с приятельницей. Похожа на куклу, однако прекрасна, как живая кукла. До меня, в промежутках, когда отдыхали усилители, доносились отдельные слова: «Хорошо было, дорогуша; вот увидишь, дорогуша; я же говорю тебе, дорогуша».
Первой на меня обратила внимание подруга, которая сказала, коснувшись локтя брюнетки: «Погляди-ка, как он набрался, дорогуша. Того гляди, тебя съест». Обе открыто уставились на меня, но мне это не было неприятно. Напротив, я был доволен, хотя несколько смутился.
Брюнетка подозвала официантку и долго шептала ей что-то на ухо. Официантка была молодая, длинными пальцами она крутила шариковую ручку. Потом, подняв голову, посмотрела на меня, засмеялась и понимающе кивнула. Взяв поднос, она, проходя мимо меня, вздохнула.
«Эге, мальчик, тебе, кажется, светит!» — сказал я себе. Но вместо радости почувствовал, как что-то сжало мне горло, словно петля затянулась. Вскоре официантка возникла передо мной и со словами:
— Вас угощают, — поставила стопку водки и томатный сок. Я взглянул на брюнетку, та опустила глаза.
— Спасибо, — сказал я. — Я тронут.
— Было бы за что! — Официантка отошла к девицам, которым поставила то же самое.
Я поднял стакан, в ноздри ударил запах, в глаза туман. Поприветствовав брюнетку, показывая, за кого пью, я отхлебнул. Девушка улыбнулась, сверкнув зубами.
Набравшись смелости, я встал и со стопкой в руке подошел к их кабинке.
— Очень, девушки, мило с вашей стороны, — сказал я. — Благодарю.
— Не стоит, — ответила брюнетка. — Мне показалось просто, что вам скучно.
— Я тронут. Просто очарован, девочки.
— Не стоит, дорогуша, — сказала подруга.
— Вы бы не составили мне компанию сегодня вечером? — спросил я.
— Куда собираетесь?
— Поужинать в «Золотом якоре». Там у меня приятель играет. Уговорил пойти. (Не было у меня никакого приятеля-музыканта.)
— Очень любезно с вашей стороны, но мы заняты, — сказала подруга. — Ждем.
— Жаль.
— А я пойду с вами, — неожиданно решила черноволосая. — Хотите?
Я взглянул на нее, чтобы понять, шутит она или нет и чего ей надо от меня. Наклонив голову, она ждала ответа на свой вопрос. Сама скромность, сама чистота, сама робкая нежность.
— Еще бы я не хотел! Прошу вас!
Так мы познакомились с Магдаленой.
Ужин заканчивался. Она мне рассказывала о прежней любви, о моряке, который ее обманул, и я сочувствовал ей и ревновал к прошлому. Хотелось, оказаться с ней вдвоем на необитаемом острове. Хотелось, чтобы мы были чистыми, почти святыми, чтобы мы спаслись из мрака, который тянет назад, и улетели, обнявшись, к заветному берегу.
Она, наклонив голову, смотрела на дно бокала, где оставались крошки от пробки. Думала о своем капитане, который наверняка был простым матросом с рыболовного судна.
— Твое здоровье, Магда! Не думай о нем. Ни к чему.
Она возвращалась как бы из другого мира, глаза ее были усталы и печальны. Постепенно приходила в себя, преодолевая воспоминания, медленно выбираясь на поверхность, где ее ждал я, спаситель, с обещанием тихой пристани.
Среди бури вырос дом с вечерней лампой, в свете которой две взлохмаченных головы слагали азбуку жизни. Какой заманчивый свет открывался, какое блаженство в конце этой тягостной осени! Какая судьба, моя девочка, какая огромная радость!
Я делился с ней моими мечтами, а она раскрывалась навстречу им, как роза, лепесток за лепестком. Пурпурная мантия недоступности сползала мне в руки, ее лицо алело, глаза искрились странным блеском, они излучали свет и надежду, неумолчно струили неудержимый поток самоотверженности.
И она это подтвердила:
— Смотрю на тебя и думаю: такой парень! Только с тобой! А ты ничего себе, уставился своими глазищами — как зарезал. С первого взгляда влюбилась. С этим, сказала я себе, с этим и ни с кем другим!
— Мы поженимся. Хочешь?
— А ты?
— Я готов. Идем домой, объявим моим: невесту привел! Радуйтесь, старики!
— Поднимем их в такое время! Они уже видят третий сон.
— Ты знай свое дело, а мне оставь мое.
— Да, милый, тебе оставлю твое, никому другому — только тебе, но потом…
Она зябко сжалась, взяла меня за руки, глаза умоляли не оставлять ее, потому что она много страдала. И она опять закуталась в свою пурпуровую мантию, в свою непроницаемость, отдалялась. Я спешил за ней. Мое сердце билось, как безумное, на волоске от вечного блаженства. Я воочию видел тот самый другой берег, которого невозможно достичь…
— Ну, говори же, говори. Скажи что-нибудь. Что случилось, иначе я сойду с ума.
Она была очень несчастлива, сделала аборт (ну, я человек с современными понятиями), очень тяжело ей было, только что закончила школу, и старики, ты их не знаешь, милый, когда им стало известно (не знаю, зачем тебе сейчас рассказываю), выгнали меня, я была в отчаянии и не видела другого выхода, хорошо, что приняли в учительский, иначе хотела уже сунуть голову в петлю, хотела пустить пулю в лоб, у отца есть ружье с патронами, которыми можно кабана убить. Она видела и другое: знаешь, как люди обманывают, да зачем я тебе рассказываю, потеряла себя и бросила якорь в «Космосе», и там пошла ходить по рукам, мусорной ямой стала, милый, если бы у тебя не были такие глаза, то…
— Убей меня… враз убей… У меня нет смелости, милый. Мои старики переживут…
У меня храбрости было на целую роту. По пути домой я целовал Магдалену, мы шли, обнявшись, и она прижималась ко мне, как дитя, ищущее помощи и утешения, побитая морозом роза в моей руке. Смогу ли я вернуть ее к жизни? Спасу ли? Выхожу ли?
Храбрости было хоть отбавляй. При свете уличного фонаря мы прощались и не могли оторваться друг от друга.
— В «Космосе», да?
— В пять буду там.
— Не опаздывай.
— Не опоздаю.
И все не могли расстаться.
Под конец она вырвалась, заспешила и утонула во мраке входной двери. Я глядел ей вслед. Провожал глазами и после тронулся к дому, радостный, весело насвистывая. Луна серебрила деревья, и мой путь вел меня навстречу рассвету.
II
Наша свадьба была роскошна.
Двоюродный брат Магдалены предоставил нам свой белый «мерседес». Две переплетенные золотистые ленты и великолепная кукла красовались во главе шествия, которое двигалось под липами главной улицы в тот ветреный осенний день.
В загсе Магда наступила мне на ногу, но я не рассердился на нее, поскольку она меня предупредила, что так делают все.
Перед рестораном «Золотой якорь» нас встретили две полные тетечки. С двумя хрустальными бокалами, связанными белой лентой. Мендельсоновский марш грянул, и мы выпили на брудершафт, к удовольствию всех дальних родственников, прибывших из сел в своих пестрых одеждах.
Наша свадьба была роскошна.
В ресторане отправились обходить приглашенных, сначала со сладкой ракией, потом с дарами, и под конец Магда повела хоровод невесты. Сбросила свою фату, растрепалась, монисто из двадцатилевовых бумажек подпрыгивало на ее груди, как будто нитка тяжелых монет.
Я сидел за столом и смотрел на маленькую белую сумочку, распухшую и доверху набитую, в которую приглашенные, как бы между прочим, двумя перстами складывали деньги за сладкую ракию и за дары.
Я был отчаянно трезв.
Мать моя еле-еле поспевала в хвосте златочешуйчатого змея, который вился, извивался, кричал громогласно.
Мать была счастлива, что сын женился, что она могла оказать внимание гостям. Я не был счастлив, даже не был спокоен.
Тяжелое чувство охватило меня еще до того, как я начал принимать поздравления, как начал чокаться за здоровье, как начал целоваться под «горько». Попрошайничество было настолько явным, что всякого мало-мальски интеллигентного человека от такого зрелища кондрашка бы хватил, а человек, просто еще не потерявший стыда, каковым я считаю себя, почувствовал бы омерзение — до спазма в сердце, до боли в желудке, до кривой усмешки. Так и случилось со мной, оттого не влился в хоровод, а остался сидеть один перед столом, заставленным жарким, салатами, красным вином и шампанским. И едва сдерживался.
Мгновение спустя со мной случилось нечто ужасное, непоправимое, потому что появилась черная кошка. Она выскочила из-под скатерти и начала торжественно расхаживать по столу, опрокидывая тарелки и бутылки. Из одной ноздри кошки торчала сигара, через другую ноздрю пускала дым. Глаза ее были зеленые, а усы белые. Мне стало плохо, я приставил руки ко рту и побежал в уборную. По-видимому, лишь я один видел кошку, поскольку веселье продолжалось.
По пути домой, когда мы уселись на заднее сиденье «мерседеса», жена притянула меня к себе, поцеловала и, касаясь ласково язычком моего уха, тихо сказала:
— Дорогунчик, какое счастье!.. Мы покрыли все расходы.
Ее брат взглядом поймал нас в своем зеркальце, покрасневшее его, блестящее от пота и духоты лицо просияло, и он, повернувшись к нам вполоборота, ущипнул Магдалену правой рукой за щеку и сказал грубым голосом, пьяно пуская слюни: «Ну, сестричка, что воркуете шепотком». И после этого долго смеялся своей шутке невыносимым хриплым басом, поглядывая в зеркало, тряся головой, мигая и гогоча, но мы уже сидели далеко друг от друга на разных концах заднего сиденья. И ничего не сказали больше.
Дома Магдалена втолкнула меня в вонючий чуланчик, поскольку в других комнатах продолжался пир, закрыла дверь, поставила белую сумочку на мою детскую коляску, воткнула мне в руки лист бумаги и огрызок химического карандаша и произнесла: «Давай-ка сразу посчитаем доход». Она вынимала измятые купюры, расправляла их, складывала в пачки и сообщала мне цифру. Я записывал.
Столько денег сразу я не видел за всю свою жизнь.
— До чего ж мало собрали! — сказала она наконец. — Что это — три тыщонки? Совсем ничего.
— Разве это мало?
— Совсем ничего.
— Чего же ты хочешь?
— Ну, не будь дураком! — сказала она и резко толкнула меня в бок.
— Перестань! Давай выйдем. Гости заждались.
— Пусть подождут, — простодушно заявила Магдалена. — Какие у них дела!
— А у нас какие дела в этом вонючем чулане?
— Нужно решить, что будем делать с деньгами.
— Мы их зароем во дворе, — попытался пошутить я, не выдержав.
— Не желаю, чтобы в один прекрасный день наш ребенок был хуже других.
— Чей ребенок? — Ее слова застали меня врасплох. Она взяла мою руку и приложила к своему животу.
— Ничего не чувствуешь?
— Ничего.
— Так знай, — сказала она, зевнув, и я увидел ее огромные миндалины. Потом махнула рукой и чмокнула меня в щеку. — Глупыш, отцом станешь.
— Ого! — удивился я, чувствуя себя так, будто кто-то ударил меня по лицу мокрой тряпкой. — Хм, видишь ли… Даже не знаю, что тебе ответить. А сколько уже?
— Почти два месяца.
— И не сказала мне?
— Хотела убедиться.
— Ах…
— Понял теперь, почему я настаивала на свадьбе?
— Нет, — сказал я. — Почему настаивала?
— Чтобы собрать хоть сколько-нибудь денег. Чтобы наши дети не были хуже других.
Я тогда убежал из дома. Знал, как опасен может быть мужчина, раздраженный и озлобленный тем, что его провели.
III
Наша свадьба была роскошна… да.
Но с той поры каждую ночь я вижу во сне черную кошку, лезущую по моему одеялу. Она появляется из темноты бесшумными шагами, вероятно, вылезает из-под скатерти на столе или из-под моей детской коляски, входит в комнату и ходит по моему одеялу. Зеленые глаза, гипнотизируя, приковывают меня к постели, и, когда кошка доходит до моего лица, я просыпаюсь. Дрожу от страха, а Магдалена нежно похрапывает. Она запретила мне ее будить.
Хочется уйти в спальню родителей, спрятаться между ними, прижаться к маме, как делал в детстве, когда видел кошмары, но не смею выйти и спуститься в пристройку, где она сейчас. С некоторого времени живет она одна.
— Не нужно, чтобы она вмешивалась в наши дела, — сказала как-то Магдалена. — Деремся ли, миримся ли, все сами — между четырех глаз… и, кроме того, дети…
Сколотили лежанку, постлали несколько шерстяных одеял, перетащили буфет, с которым мама не рассталась бы ни за что на свете, потому что он достался ей от родителей, и она осталась внизу, доживать.
Иногда прибегут мальчишки, она развяжет узелок и даст им по пятаку. Они бегут в бакалею на углу, покупают себе конфет, а фантики бросают через отверстия в решетке. Мама слышит шелест бумажек, но ничего не видит последнее время, и, когда я прихожу к ней, весь пол усыпан разноцветными бумажками.
Я хочу рассказать маме про кошку, про свою нескладную женитьбу, про тысячу вещей, которые нас с мамой связывают, и не могу открыть рта. Сяду на кровать, возьму ее немощную, морщинистую, со вздувшимися синими венами руку и глажу. И молчим. Мои невыплаканные слезы блестят в ее глазах.
Перевел Николай Лисовой.