Характеристика — страница 4 из 24

КОМНАТНАЯ ТЕМПЕРАТУРА

I

Как ни странно, вокзальная суета и эта аэровокзальная, в частности, всегда настраивает меня на лирический лад. Охватывает, как в юности, тяга к путешествиям, мечты о дальних странах и загадочных красотах, реальный мир кажется серым и сирым. Лет семь-восемь назад я представлял свое будущее именно таким — красивым. До тридцати мы не допускаем и мысли, что впереди ждет что-то, кроме счастья, вольности, славы и любви. Но, перевалив на четвертый десяток, поневоле станешь скептиком. Посылки к доказательству? Первая: выясняется, что счастье — понятие в этом мире относительное. Ему (счастью) плевать, существуешь ли ты — некий «икс» или «игрек».

Вторая: твое будущее стало настоящим, а перемен — никаких.

От меня равно далеки большая наука, мир, слава и любовь, как в двадцать пять, так и в тридцать пять. Разница в том, что десять лет назад сам господь не разубедил бы меня, что это предназначено не мне. Ну конечно, всему виной гороскопы: сулили отличные данные, успехи и вообще радужные перспективы. Увы, большая наука и большая слава в немалой степени зависят от стечения обстоятельств. Можно быть Ньютоном в лет двадцать или до самой смерти физиком-середнячком. Мои источники познания мира — фильмы, журналы, командировки дней на пять, экскурсии… А моя «большая» любовь — Милена — должна вот-вот прилететь из Берлина. («Большая» в кавычках — не уверен, была ли это любовь?)

Здесь, в аэропорту, нас четверо: отец Миленки, профессор Филипов, директор моего института, его жена, Игнат и я. Все при параде, при букетах. Игнат тискает букет (роз двадцать, не меньше — со вкусом у него лады). Занимает профессора беседой. Филипова прерывает их, обращаясь к мужу:

— Пообещай мне при свидетелях, что больше не отпустишь Миленочку ни на какие стажировки! Это немыслимо, столько лет за границей!!

— Обещаю, обещаю! — Профессор, улыбаясь, поднимает руку, сдается. Игнат, наловчившийся из любой фразочки раздуть тему для разговора с начальством, и тут угодничает:

— Мини-информация, профессор. Нынешний декан нашего физфака, доцент Недев, намекнул, что ждет не дождется, когда ваша дочь придет к ним на работу.

— Так-так, премного благодарны! — с ехидцей бросает Филипов. — У нее за плечами две стажировки у самых светлых умов Европы, она — физик-ученый, человек науки! Если б я не терял столько лет чистого времени на лекции и экзамены… Она пойдет работать в наш институт! Пенсия моя не за горами, кто же будет двигать вперед науку? Один из вас займет мое место, и втроем вы сотворите чу-де-са!..

О пенсии Филипов ведет речь с незапамятных времен (мечтает поработать на покое), но мне кажется, его изберут и на следующие пять лет. (Он — величина международного масштаба, так сказать, олицетворение не одного нашего института, — всей отечественной физики.) Представить трудно, что станется с нашим институтом, если он уйдет. Без него (авторитет! исключительный такт предотвращать открытые стычки!) скопившиеся конфликты разом достигнут критической массы, взрыв неминуем. Тут-то и развернутся Игнат со товарищи, а мне останется одна дорога — в университет. Конечно, директорство стоит не один миллион нервных клеток и не один час, потраченный на канцелярщину, и я допускаю, что профессор искренен в своем желании уйти на покой. Хотя, вероятно, с удовольствием продолжит чтение лекций в университете — пусть он и ропщет частенько на старушку альма-матер, душа его — там. Филипов рожден первооткрывателем в науке и в людях (таланты, будущие дельные физики). Пока он ни разу не ошибся, и не случайно говорят о «школе Филипова». Исключений почти не бывает, разве что Игнат… Этот всегда и везде находит повод и возможность оказаться рядом с шефом, между делом выболтать свежие институтские сплетни, обмолвиться об опозданиях некоторых коллег (о моих — чаще всего). Иногда мне кажется, что Филипов не может его не презирать. Но, видно, Соломона потому прозвали мудрым, что он мог извлечь пользу из всех и вся. Н-да, смутные времена настанут, если посадят на царство Игната и его свиту. Или Гавраилова. О, первый интриган института, к власти яростно рвется уже несколько лет.

— Миленушка! Мы здесь! — Это Филипова уже спешит навстречу стройной молодой женщине в сафари. Да, тридцать три Милене не дашь…

Мать с дочерью обнимаются, подходит и наша очередь: сперва отец, потом (естественно!) Игнат, троекратно выпаливший: «С приездом!», и — замыкающим — я. Милена едва удерживает охапку шуршащих целлофаном цветов. В некотором смущении подношу три свои гвоздички и не менее смущенно свою повинную головушку. Легкий укус в щеку! Миленка всегда была самой великой сумасбродкой в мире, но ее поцелуй меня застал врасплох — последний раз такое было с десяток лет назад.

— Спасибо! — отвечает она разом на все приветствия и на вопрос матери: «Как долетела, милая?», а Игнат, демонстрируя свое усердие, отрывает от пола внушительных размеров чемодан Милены.

— Осторожно! У тебя в руках новая теория относительности! — Хозяйка багажа задорно смеется. — Смотри… не перепутай машины, а то еще вскочишь в какое-нибудь такси и через часок запатентуешь ее как свою!..

Потянулось неловкое молчание, Милена попала не в бровь, а в глаз. Дело в том, что два года назад, когда с Игнатом я поддерживал отношения, он действительно ухитрился выдать за свои результаты моего самого крупного исследования. Нет, он тоже принял участие, но как бы выразиться… Техническое? Да и это громко сказано. После той истории наши отношения обострились, он попер на меня в тотальное наступление, вербуя в союзники Филипова, наших общих коллег, ребят из других институтов. В результате миф «Антон Антонов» был фактически развенчан, и для многих из атланта «школы Филипова» я превратился в заурядного простого смертного, физика-неудачника.

Эту фразу Милена выдала преднамеренно или просто так? (В ее стиле называть вещи своими именами и говорить правду в лицо.) В любом случае я ей благодарен. А Филипов, по-моему, недоволен, считает, что момент для подобных намеков не самый подходящий. Занервничал, приглашает нас в машину с преувеличенной любезностью. Я, Милена и Игнат садимся сзади. Профессор включает зажигание, поправляет салонное зеркальце и, повернувшись к жене, усмехается:

— Вот они снова вместе, сидят рядком, прямо как у меня на лекции. Весь институт втроем… Первая тройка.

Мы улыбаемся в ответ, хотя кое-кому из сидящей тройки сейчас не до смеха. А десять лет назад… Вспоминаю один из студенческих праздников.

II

Восьмое декабря. День болгарских студентов.

Перед центральным входом в университет колонна студентов готовится к факельному шествию под звуки летящего со всех сторон «Гаудеамуса». Шум невообразимый, все суматошно носятся взад-вперед. А наша троица — с Миленой посередине — примостилась в ногах у одного из братьев Георгиевых (до сих пор не заучу, кто из них Христо, а кто Евлогий), кричим, смеемся, машем и красно-бело-зелеными студенческими шапочками, и руками, и ногами, хором участвуем в коллективных декламациях.

— Сэ-гэ-у-у-у-у-у-у… Сачок, гуляка, уникум!

Скорее всего университет вызывают ребята из Высшего химико-технологического, потому что наши не задерживают ответ:

— Вэ-хэ-тэ-и! Вошел хватом, талант испарился!

— М-Э-И! Мудрость, энергия, интеллект!

Но Миленка, сложив руки рупором, выдает более популярную версию:

— Мужики элегантные, импотентные!

В ответ наш поток бурно скандирует:

— Ми-ле-на! Ми-ле-на! Ми-ле-на!

Она, смахнув шапочку, жестом, достойным Цезаря, приветствует ревущую толпу. Да, попался я на удочку — черт меня занес к этим праздным гулякам. Правда, время от времени выдавливаю улыбку — ради Миленки, — но, как видно, она не ощущает нехватки в компаньонах, вот он, пожалуйста, Игнат. Через неделю коллоквиум, если даже случится чудо — не успею прочитать все, что собрал по теме у себя в мансарде. А еще разработка… Филипов хочет выдвинуть ее на национальный конкурс, требует теоретическую часть и тезисы, а я на нулях. Какой тут праздник! В принципе ничего против торжеств и гулянок я не имею, но меня-то оставьте в покое! А все Миленка! Она умна, спору нет, но хлебом ее не корми, дай повеселиться. Эта несерьезность мне слишком дорого обходится. А чего стоят ее шуточки над моей «профессорской суровостью», она словно соревнуется со мной в изобретательности, но по части… способов зряшной траты времени. Я попытался выставить за себя Игната, но она на третий раз заявила в ультимативной форме, что с ним больше никуда ходить не желает. Я ее натуру знаю, потому и приходится волей-неволей убивать свои вечера. Намекнул было, что коллоквиум, что национальный конкурс, что времени нет даже восьмого декабря, но разразилась такая буря, что пришлось идти на попятную. Ну уж в ресторан я ни за какие коврижки не пойду, нечего там делать! И у меня есть характер!

— Последний раз — идешь? — спрашивает она, когда колонна возвращается от Братской могилы в центральном парке.

Упорно разглядываю фланирующую по аллее публику. Голос у меня как неверное пламя догорающего в руке факела:

— Я уже сказал. Нет.

— Я спрашиваю не для того, чтобы ты говорил «нет».

Приникла ко мне, но эта ее нежность вызывает лишь прилив решительности, даю выход своему ущемленному самолюбию:

— А я говорю «нет»! И нет вопросов!

Она отстраняется, шаг назад:

— Да ты, дяденька, философ!.. Не знаю, как с физикой, но великий стоик в тебе уже пробудился. Великий, весьма древний, почти дремучий. Учитель, вещай… Валяй, мудрствуй! Я уже записываю.

— Пиши: «Не должно посягать на личную свободу! Хочет человек — празднует, не хочет — не празднует!»

Игнатушка плетется рядышком и, благоразумно держа язык за зубами, выжидает свой час.

…После тостов, пения «Гаудеамуса» вступительное слово декана Филипова. Отметив успехи факультета за истекшее десятилетие, он пожелает всем «больших удач на ниве научной деятельности».

— Коллеги! После официальной части я хотел бы поделиться с вами радостной вестью. Один из авторитетнейших польских научных журналов опубликовал доклад, который наш коллега Антон Антонов представил на симпозиум по атомной физике в Варшаве. Предлагаю выпить за это — успех Антонова наш общий успех!

Рукоплескания. Филипов подходит к месту, где сидят Игнат с Миленой:

— Где же ваш Антон?

— Он… — начнет дочка, но вмешается Игнат:

— Он чересчур занят, чтобы удостаивать вниманием дорогие нашим сердцам праздники…

И Милена солжет во спасение:

— Ты не знаешь! К нему мама приехала… Я сама видела!

И Филипов улыбнется:

— Коли так… Мать дороже всего на свете.

Игнат, разумеется, нимало не обескуражен первой осечкой. Наяривая шейк (я, несмотря на отчаянные старания Милены, так его премудрости и не осилил), мой лучший друг не отстает от Милены:

— Слушай, твой отец уехал! Давай и мы слиняем!

— Еще не время! Да и куда?

— Ко мне.

Милена, выдержав свою фирменную паузу, отвернется в сторону, бросив вскользь:

— Два предательства за один вечер. Не много ли?

— Я… Предательство? Я… люблю тебя! Ты…

— Слышали, слышали. Ты уже сообщал.

— Не веришь…

— Ну почему! Меня и другие любят. Не уродка, не дура, с виду легко доступна, и ко всему — дочь того, кто повелевает судьбами бедных студентов… В общем, выгодная партия, как говаривала моя бабка.

— Антон не стоит твоего мизинца, подумай!

И Миленка, бросив гримасничать, скажет тихо, но гордо:

— Он не такой, как все! Он личность! Это вы мизинца его не стоите. Он пробьется и без меня, я ему верю. И люблю!

Я за столом, заваленным книгами. Лампа под самодельным абажуром высвечивает скромную библиотеку, богатый календарь, театральные афиши (Милена расстаралась!), над столом — скрещенные длиннющий зонт и сабля почтенного возраста (с барахолки).

За окнами — ночная София, догорает студенческий праздник. Перекинутые скамейки, урны. Молодежь гуляет. У костерка внизу греются, танцуют под отчаянные импровизации гитаристов, фальшивит тромбон. Кто-то одним духом взлетает по лестнице на мою затворническую мансарду, дверь (латанная остатками трухлявой бочки) — настежь. На пороге Миле-на, запыхавшаяся, счастливая.

Все как-то сразу стихло. Как в немом кино: я встаю, она порывисто бросается мне на шею, переворачивая настольную лампу.

Она целует мое лицо — спешно, страстно, а я стою как истукан. Эх, я должен показать характер!

— Погоди-погоди, да ты ли это? Я жду нападения разъяренной тигрицы…

— Ну и жди, дождешься! — Она бесконечно счастлива, смотрит влюбленно. — Я целую не тебя, дурачка, а Антона Антонова — светило мировой физики. Папа на вечере заявил, что «один авторитетный польский журнал опубликовал доклад, который наш коллега Антонов представил на симпозиум по атомной физике в Варшаве». А ты — тьфу! — зарылся как крот в свою темную нору! Свети, светило! Я тебя люблю!

Она целует меня. Давно я не был так искренне рад.

— Эх, у меня ведь только кофе и чай…

— Какой прогресс! Одевайся, идем к Игнату!

Только Игната не хватало! Но она выталкивает меня за дверь, мы целуемся, целуемся, и я согласен на все, не шотландское виски нашего друга, так второсортный лимонад.

— Кто? — несмело отзывается Игнат на долгий настойчивый стук Милены, она заговорщически глянув на меня, говорит томно:

— Это я, дорогой, Милена!

— Кто-о? — В голосе вечно самоуверенного хозяина страшное смущение. — Ах, Миленочка! Ты что хотела?..

— Мне что, кричать через закрытую дверь? Открывай! Кто-то приглашал на шотландское виски…

— Так поздно уже… — канючит Игнат. — Сплю я…

— Не дрейфь! Я при виде твоей голой пятки в обморок не грохнусь!

— Нет-нет, Миленочка… Только не сейчас! А домой я тебя провожу! Спускайся вниз!

— Благодарствую! Со мной Антон. Открывай, отметим его статью!

Слышно, как он уходит, вернувшись, на мгновение приоткрывает дверь, просовывает бутылку, в поле зрения попадают красные дамские туфельки, рядом на полу — бархатная юбка. Игнат сконфуженно:

— Миленочка, Антоха, брат, извините, приболел я…

— О, пардон! Мерси! Чао! — Милена многозначительно глянула на туфли с юбкой. И на лестничной площадке звенит пощечина.

Выходим на улицу. «Да-с, первая была не хуже», — говорит она. И на обратном пути я узнаю обо всех перипетиях праздничного ужина, о том, как Миленка в конце концов вывела Игната из зала и молча съездила ему по физиономии.

III

Утро. В комнате хаос. Милена спит на моей руке. Пытаюсь — безуспешно — повернуть к себе наручные часы. Который час? Голова свинцовая, я взбешен: значит, еще день псу под хвост.

— Иногда я спрашиваю себя: почему тебя люблю? — Милена говорит будто сама с собой. — Ты сухарь! В кино ходишь, чтобы сделать мне одолжение, в театр — чтобы не держали за деревенщину неотесанную, только народ собирается кутнуть — ты за дверь и бежать…

— Мне скучно!

— Не верю! Ты же молодой парень! Вы, близнецы, какие угодно, но не ограниченные… А ты все… все пересчитываешь на время и страницы, сам проговорился, точно! Чашка кофе — двадцать загубленных страниц! Фильм — тридцать. Вечерушка, к ней накинем и следующий день — все сто потянет! — Милена смеется саркастически. — А я? Сколько страниц, а? Скажи!

— Ну, ты мое сокровище бесценное…

— Не увиливай… Сколько? А? Сколько страниц? Скажешь ты мне? Антончик, пожалуйста, скажи! Скажи, если любишь! Сколько-сколько? Твоя кошечка ждет…

— Не знаю, не считал!

— Врешь! Считал! — Милена склоняется надо мной, глаза ее горят от возбуждения. — Голову даю на отсечение! Говори! Посмеемся вместе! Просто так…

Чуть поколебавшись, отвечаю, не отводя глаз от большущей паутины на потолке:

— Шестьдесят две тысячи.

Знаю, взгляд ее тотчас померкнет, но угрызений совести не испытываю. Наоборот, мое «я», эдакий крошечный Антошка, ликует, подпрыгивая на одной ножке. Вы просили? Мы вам отомстили! Сама заслужила! Сотни часов безвозвратно пропали благодаря ей! Будто люди не могут любить друг друга и при этом не тратить время на глупости! Кино, театр, концерты — ради бога! Когда, понятное дело, нет никакой запарки. Но от этих сборищ с бриджем, водкой, дреньканьем на гитаре меня воротит. Просто физически чувствую, как уходит время, бессмысленно уходит. А много ли его? Какие-то тридцать лет для активной работы, причем важнее первая половина. Если суждено тебе сделать открытие, то именно в эти годы. Потом шанс падает до нуля, это давно доказано. А кто из наших сейчас думает об открытиях? Один спит и видит учительское местечко с солидным отпуском, другой метит в начальники лаборатории заводика на периферии, третий лезет в мэнээсы — три рабочих дня и уйма времени на футбол, рыбалку и прочие развлечения. Да чем такая перспектива, лучше в петлю! Я их жалею, они меня ненавидят. Видно, считают карьеристом, только ловчее и лицемернее себя. Зубоскалят: как же, алкоголь он не переносит органически (по-моему, от водки несет лекарствами), не курит (и не собирается), футбол по телеку не смотрит (меня зло разбирает без дела сиднем сидеть). Но ни на что не променяю библиотеки, лабораторию, свою мансарду, на лекции — спешу… И еще — моя Милена… Кстати, лекция ее папочки через полчаса.

Миленка только теперь перехватывает мой взгляд — хвать горемычную «Победу» с тумбочки — и шарах об стену.

— Вот! Это ты! Тысячу раз говорила! Все у тебя рассчитано по минутам! Ты сам как часы! Автомат, кусок железа!..

И, как подкошенная, падает на кровать. Свернувшись калачиком, барабанит по ней кулачками, всхлипывая, как ребенок.

Меня прямо жалость берет, но время, я вскакиваю. А она — откуда только силы взялись — бросается на меня и валит на постель.

— Я… Часы хотел поднять, других-то у меня нет…

— Никаких часов! Хочешь удрать! Нетушки! Останешься здесь!

— Но, Миленочка! Десятый час! Полдня прошло! Это безумие!

— Ты еще вчерашний день приплюсовать забыл! Итого: полтора дня, это сколько страниц? — Ее лицо рядом, она почти овладела собой, лишь в глазах какой-то нездоровый блеск. — По моим скромным подсчетам, сто-двести… Займемся сложением: прибавь к ним еще столько же и смирись с тем, что отсидишь дома полтора дня!

Я в панике, после недолгой борьбы удается вырваться из ее рук. Одеваюсь, бормоча:

— Ты, раз понравилось, сиди хоть неделю. А я хочу через полчасика попасть в университет. На лекцию товарища Филипова, между прочим.

Мила, вскочив, рвет со стены мою сабельку. Обхватив рукоять двумя руками, замахивается:

— Иди-иди, я посмотрю, далеко ли! Разделю на два и глазом не моргну!

Она сможет! Ни дать ни взять амазонка: в коротенькой комбинашке, красивая, стройная, упруго стоящая на длинных ногах, глаза горят. Я, кажется, близок к пониманию того, как мужчины бросают все ради женщин. Может, и мне на всю плюнуть? Это минутная слабость, снова пускаю в ход примиренческий тон:

— Милая, пойми, мы — студенты, через двадцать пять минут мы обязаны предстать пред светлым взором твоего батюшки!

— Забудь о нем! Сейчас ты мой студент! Никуда не пойдешь!

Она начинает остывать.

Одевшись, стараюсь привести «Победу» в чувство, краем глаза наблюдая за Миленкой. Она немного расслабилась — сабля тебе не фунт изюму. Но едва повернулся к ней — молниеносно берет ее на изготовку. Молча смотрим друг на друга, и меня осеняет:

— Все-все, остаюсь.

Небрежно отшвыриваю сумку поближе к выходу, но она ловит ее клинком и кидает прямо в противоположную сторону, жестом средневекового рыцаря откладывает оружие и вешается мне на шею.

— Какой добрый слоник… Мила сейчас его поведет на прогулку в киношку, потом в парк, и потом сходим послушать новые записи Высоцкого…

Отпустив меня, тоже начинает одеваться, я — цап сумку и пулей на лестницу. Ей ничего не остается, кроме как проклясть меня в полный голос и с треском захлопнуть дверь…

IV

А вместо лекции — лабораторка, мы в белых халатах. Аппараты, установки. Пусти сюда хиляка филолога, из тех, что кропают статейки в «Студенческую трибуну», уж он бы непременно обозвал нашу лабораторию роддомом. С логикой у них слабовато. В роддоме все ясно: появляется на белый свет отрок или отроковица с генетически закодированным — читай: запрограммированным — будущим. А в науке рождение открытия — предсказуемая случайность. Многие открытия можно прогнозировать, не спорю. Но кто, когда их совершит? Явно не те, кто сейчас корпит над лабораторной. Закроется за ними дверь университета, и они забудут то, что им тут вдалбливали, и знаний по физике у них, за редким исключением, будет не больше, чем у обычного гимназиста. Милена, она не такая, есть в ней искра божья, а способность жертвовать всем ради дела отсутствует напрочь. Физика ей дается легко, но занимается она без особого желания, нет в ней того азарта, стремления к знаниям, когда проклинаешь себя за то, что каждый день нужно отдавать сну хоть несколько часов, а драгоценное время уходит… Милена… Почему я к ней привязан? Она печется о моем спартанском быте, ведь мама за сотни километров отсюда. Льстит честолюбию уверенность в любви первой красавицы факультета? Она смотрит на меня в детском восхищении — и испытываешь дикую гордость прамужчины… К сожалению, она скорее ценит во мне крепкого мужика, а не сильную личность. И умна она, и честолюбива, но она прежде всего женщина. А уж если Милена такова, об остальных и говорить нечего! Вполне могу предсказать и логику (женскую) ее действий: лабораторная начинается, она (после утренней истории в мансарде) садится с Игнатом, ну вот, заважничал, как индюк, на мою милость — ноль внимания.

У нас с ним странные отношения. Все считают нас близкими друзьями, доля истины в этом есть, но любая истина относительна. Ко мне он пристал с первых дней нашего студенчества. Мы были с ним на равных — два честолюбивых провинциала, даже снимали похожие комнатенки. Видно, он интуитивно почуял силу моего творческого потенциала. Он тотчас сориентировался в отношении Милены, но та откровенно выказывала свои симпатии мне. Сперва я порадовался — появились серьезные друзья, Игнат же рассчитал трезво: чтобы победить врага номер один, надо стать ему первым другом. А я, дурачок, полюбил его как брата и еще долго находился бы в неведении, но Игнат сам себя выдал беспрестанными перебежками на сторону Миленки при малейших моих с ней раздорах. Но уже сложилось мнение, что мы — неразлучная троица друзей, а Филипову — еще и надежная смена для его школы. Попробуй тут вырвись! Обзовут мелкой душонкой и карьеристом молодым да ранним. В конце концов должен я с кем-то общаться! С остальными у меня практически ничего общего.

Ну вот, рядом плюхнулась Пепа. Теперь лабораторную придется с начала до конца делать самому — для нашей красотки даже стройные системы частиц — дебри. Как она гимназию окончила, как прорвалась в университет? Родитель дипломатствует где-то в Африке, дочка болтается по не-представляю-сколько-комнатным апартаментам. О сборищах в ее дворце ходят легенды. Пепа сколотила себе свиту из пустобрехов и гулен, и они жизнь прожигают вовсю. Хотят и нас переманить, если не всех гуртом, то поодиночке. А до второго примерно курса нас вниманием не удостаивали. Нас — это, разумеется, меня и Игната, с Миленой все стремятся поддерживать добрые отношения. Игната (в отличие от меня) такое отношение задевало, но когда мы стали «троицей Филипова», он восторжествовал: «Ага, загнивающая и вырождающаяся аристократия идет на сближение с презренной процветающей буржуазией! Мы повергнем ниц хайлайфных дамочек-пепочек, мы — способные и честолюбивые крестьяне! Мы пробьемся и без связей, и без папашиных заслуг!» Я поинтересовался тогда: «Ну, победим, и что? Продадимся за квартиры, связи и титулы этих самых папаш, которые тоже когда-то наверняка пришли из деревни, будем кормить-одевать женочек-пепочек из своих мощных профессорских и членкорских зарплат, народят они нам деток — чтоб их победили очередные способные и честолюбивые крестьянские сынки? Где логика?» — «Смысл в том, — отвечал он злорадно, — что эти размалеванные крали, которые порхают на французских шпильках, будут глаза друг дружке выцарапывать из-за меня, который до восьмого класса ходил в галошах на босу ногу, из тех, что отцу выдавали бесплатно на работе, в МТС». Я ответил, что он разменивается на мелочи, все это треп: для него такая женитьба — поражение. «Тебе отведут функцию вьючного осла и непрестанно будут пилить, как же — из грязи в князи». Но Игнат держался своего мнения и помчался на первый же зов из дипквартиры. Мы с Миленкой посмеялись и решили объявить ему недельный бойкот, наказание подействовало: ходить в высший свет он перестал. Но экспансия дипквартиры и ее хозяйки повернулась против меня. Пошли приглашения на вечеринки (виски, джаз и «сюрприз»), слезные просьбы о консультации или подготовке к экзаменам (вдвоем). Но все вхолостую. Последний вариант — приглашалась вся троица — тоже был отброшен как несостоятельный, но и это не привело Пепу в отчаяние. Да, предводительница явилась на лабораторную явно не случайно…

Так и есть — тараторит без остановки (я свел ответные реплики до минимума), из кожи вон лезет, чтобы подчеркнуть свободу наших отношений: мурлыча, поправляет мне то воротник, то галстук. Ба, знакомые красные туфельки! Бархатная юбка. Диагноз болезни, свалившей Игната в ночь на девятое декабря.

Ай да Игнат! Уморил! Повернувшись к его столу, наблюдаю, как он сломя голову бросается выполнять любую просьбу Милены, демонстрируя всем свои исключительные права. Хоть бы взглянула, все сидит спиной. Красные туфельки Пепы — недурной повод заговорить! Выручает Игнат: отходит сверить данные по справочнику. Быстрее! (Задеваю прибор на столе, но поднимать некогда.)

— Мил, выйдем, есть новость, — шепчу ей на ухо, но, крутанувшись на стуле, она снова показывает мне спину.

Вернулся Игнат. Выпаливаю первое, что приходит в голову:

— Я к тебе, принес спортивный костюм. Напомни, чтобы отдал.

— Ладно.

— И… это… Пришла посылка от мамы. Вечером я вас жду?

Не посмеют же они нарушить священную двухлетнюю традицию! Но Игнат подсекает коротко и ловко:

— Мама — святое дело, всегда пожалуйста… Знаешь, старик, мы с Миленочкой вечером идем в концерт, никак не получается к тебе…

Она сосредоточенно пишет, как будто меня и нет, это безразличие и молчание оглушают сильнее пощечин, на которые она мастерица.

V

В моей мансарде — тишина. Согнувшись в три погибели, колдую над кофеваркой. И вдруг (неужели при переутомлении начинаются слуховые галлюцинации?) — звук пощечин. Все, лицемерие Игната осточертело. Ах, великолепная троица! А я от него устал, разыгрывать фарсы не приучен. А что подумают другие — наплевать!

Кофе готов, разгибаю спину. Шаги на лестнице? Показалось. Плюхаюсь на кровать, смакую горячий кофе. Что привязывает меня к Милене? Любовь? Сомневаюсь. К примеру, я знаю, что люблю физику, ради нее готов на любые жертвы. А ради Милены? Величины несравнимые: физика и женщины… им несть числа.

За работу! Надо читать! Все напрасно — книжка в сторону. Стучат?

— Да!

За дверью никого. Лгать Милене дольше непорядочно. Скажу: «Мне с тобой приятно, но не более. И кроме того, в ближайшие десять лет я жениться не собираюсь». Это, конечно, веский аргумент, он поохладит ее пыл: всякая женщина в конечном итоге мечтает о свадьбе. Хотя Милена мечтает и о научной карьере. Создавать семью сейчас, без крепкой базы: ни жилья, ни денег, ни постоянной прописки? Идти в примаки к Филиповым — слуга покорный. Жениться после тридцати пяти — другое дело, тогда у меня будет для этого все: приличная зарплата, квартира; вероятно, машина, и главное — я сделаю  с в о е  открытие, я стану величиной в научном мире. Понятно, допускается вероятность (один-два процента), что до тех пор я не сделаю  с в о е  открытие. А раз так — хоть женись, хоть в воду: разница невелика.

Кофе в горло не идет. Хоть легкую уборку начну (продолжения хватит до конца моих дней). Глянул бы кто со стороны: типичная старая дева в ожидании гостя. Остается кисло улыбнуться и хоп — мусорная корзина с черновиками, порожними сигаретными пачками, высохшими цветами, шоколадными обертками летит на пол. Нет, определенно кто-то топает к двери. Аж дыхание зашлось, ну кто там?!

Никого.

Деревянная лестничная площадка шатается под ногами. Никого и ничего, далеко в пролете первого этажа ржавый светляк консьержкиной сорокаваттки.

Дверь закрывать не буду…

Сама прибежит.

Бежит!

Пепа. Притащилась. Давно пробило полночь. Еще на лестнице мурлыкала, вылетел из двери как сумасшедший. Но она сделала вид, что ничего не заметила, потянулась целовать в щеку, небрежно сбросила пиджак и по-свойски растянулась на кровати. Чего я не выставил ее сразу?

— Раз гора не пришла к Магомету, произошло обратное. Ты моим призывам не внял, я и решила без приглашения подняться к тебе на заоблачные высоты и поглядеть, где ж обитает новое светило физики. Что, выгонишь, козлик?

Дурацкое «козлик», с которым она обращалась ко всем, бесит. Но я не говорю «да» и закрываю дверь. Сельский атавизм какой-то — уважение к гостю. Ну, прогоню я ее, она же всем растреплет, смех да и только!

— Будь как дома.

— Ого-о! Да тут, кроме присутствия физики, видны следы жизни, — она наткнулась взглядом на батарею бутылок, которые я собирался сдавать (это называлось «талон в столовку»). — Предаетесь пороку в компании или тайно, как? А я всем доказываю, что твой родитель не страдал от алкоголизма.

— Чистая правда, козли… к. Еще вопросы?

— Так и знала, все — сплетни. А я верю только собственным глазам!.. А! — Она будто только сейчас вспомнила. — Знаешь, кого я сейчас повстречала в баре? Филипову и Игната. Ты, как вижу, предпочел коллективу коллоквиум…

Вот так концерт!.. Впрочем, они могли туда зайти после. А если Пепа врет? Она прожженная интриганка: видела, что у нас какие-то трения, и готово дело: «Видела в баре…» Нет, едва ли. Раз притащилась сюда, значит, уверена, что я один дома. Выходит, видела?

— Козлик, да на тебе лица нет! Привыкай! Сэ ля ви!

Но я уже не слушаю — по лестнице, вниз!

Ну, Игнат…

Как всегда, использует любую трещинку в наших отношениях с Миленой, чтобы вклиниться. Средства? Концерт (в стиле Миленки), бар (их общий стиль), бесконечные мелкие услуги и разговоры (тут он мастак), и, чем черт не шутит? — может, они отправились сейчас к нему?

Спокойно. Сначала факты.

Игнат явно в контакте с Пепой. Доказательства: встреча в баре и то, что Пепа отыскала меня, хотя мой адрес знают только он и Милена. Чего добивается наша красотка Пепа? Оказывает услугу Игнату, получает обильную пищу для сплетен… И, по-моему, эта мадам рассчитывает, что рано или поздно персидские ковры и титулы ее предка добьют бедного провинциала. Пусть ее надеется…

А Милена? Женщины мстительны, возьмет и уйдет к Игнату. Ох и скотина же я! Кто-кто, но не она! А если пойдет? Просто так, чтобы отомстить… Точно, пойдет, и глазом не моргнет. А я-то дурак! Сам ее бросил!.. Ну нет, Игнат, дорогой, у тебя номер не пройдет по крайней мере сегодня ночью! Отыграем в шпионов и сыщиков до утра, но с завтрашнего дня оставьте меня в покое, да! У меня есть дела и посерьезнее!

…Воротник плаща поднят, руки в карманы поглубже. «Как могила пустая, город черен и мрачен», — очень часто вспоминаю строчки Христо Смирненского с тех пор, как живу в Софии. Наверное, и он блукал среди шикарных витрин и домов, всем чужой, лишний, но покорил этот город! И тысячи умов! Даже при моем рациональном мышлении память цепко держит столько его стихотворений… И я одержу победу! Не вдруг, но постепенно. Все телеграфные агентства мира будут передавать сообщения о моем великом открытии, и придет час возмездия за все идиотские комплексы, которыми бездушная столица давит на сознание робкого провинциала, дерзнувшего поднять руку на ее владения… Когда я приехал в Софию не экскурсантом, а студентом, то ощутил себя потерпевшим кораблекрушение и выброшенным волей рока на необитаемый остров. Ни с кем не знаком, ни единой близкой души, подохнешь тут на чердаке, никто и не вспомнит, разве через месяц любопытная соседка притащит домоуправа к двери, за которой будут покоиться мои тленные останки… а может, и раньше — когда хозяин подумает взыскать свои денежки!.. А потом жизнь вошла в колею: университет, куда все ходят, как чиновники на службу, отсиживают, принудительно отрабатывают часы, а уж потом — киношки, театры, кофейни, вечеринки, библиотеки, потом домой или на вокзал — подзаработать десятку за ночь на разгрузке вагонов. И тут — Милена… Она мне показалась самой серьезной и самой интеллигентной из всех, к тому же дочь крупного ученого-атомника (тоже ореол недосягаемости…). Но первой на меня глаз она положила.

Ох эти женщины! Мягко стелют… Милена начала садиться на лекциях со мной и с Игнатом, постепенно включаться в наши разговоры, и к началу второго семестра мы уже считались неразлучной троицей в экспериментальной студенческой группе ее отца. Рядом сидели в читалках, разом ходили в кино, на концерты (тут уж она нас взяла в оборот). На концертах бывали и ее родители, профессор стал приглашать нас время от времени на ужин, и наши отношения в троице — и мои с Миленой — постепенно укрепились. Филиповы, безусловно, все понимали, чего яснее, но не то чтобы противиться, они были довольны! Запрети профессор или его жена встречаться с Миленкой, я бы все подметки стер, бегая за ней. У нас в Петриче ротный твердил: «Македонец не отступает, македонец не отступает…» И я стал уклоняться от семейных вечеров (Игнат выражал превеликое огорчение). Да и при родителях я робел, терялся, держался хуже не придумаешь, мне представлялось, что они все знают о наших отношениях и презирают меня за то, что до сих пор я не сделал их дочери предложение. Сказал я как-то ей об этом, она хохотала до колик: «Ты что, с луны свалился? Моя личная жизнь — моя вотчина, а отец сам меня приучал с колыбели к самостоятельности. Я сама за себя отвечаю и решаю. Они, может, считают, что мне пора замуж, как только я диплом получу. А я, может, в тридцать лет выйду, а то и вообще не выйду» В таких откровениях я ей верил не до конца: кто откажется от своего счастья, от семьи? Но (в этом я убеждался не раз) типично бабские мечтания Милене не свойственны, а самостоятельность ее — факт, и притом бесспорный. Независимый характер — вот, наверное, главное, что надолго привязало к ней. Мне, в отличие от традиционных мужчин — семейных тиранов, импонируют уверенные в себе женщины, кто поступает вон как в народной песне моя землячка Сирма, которая сколько турок-поработителей зарубила. Короче говоря, нравятся мне боевые женщины, и все тут! А Милена по натуре своей боец. Наверное, не случайно корень ее по отцовской линии — нашенский, прадед ее, осевший в Софии после Илинденского восстания, был из Кукуша, погиб в ополчении. Мой дед тогда уцелел, и мы в детстве все просили его рассказать о том, как они рубились с турками под Одрином, как «на нож пятерых насаживали».

Ну-ну, ударился в воспоминания. Не отвлекаться: должен был я вчера пойти на лекцию Филипова? Должен. Обязан я выполнять чьи бы то ни было капризы? Нет. Мадемуазель Филипова, когда вы наконец осознаете, что для меня важнее всего Ее Величество Физика, а все остальное — мелочи жизни? Чего торчать у Игнатова подъезда? Посмеются они вволюшку, когда меня здесь увидят… А если они уже наверху? Ломиться в дверь? Вправе я это делать? Чуть не сорвался…

Все.

Оставьте меня в покое.

Из-за угла появляется Игнат. Один! А я — в телефонную будку. Повернувшись к нему спиной, снимаю трубку, набираю какие-то цифры. Проходит мимо и исчезает в подъезде, а мой маленький Антошка скачет и хлопает в ладоши от радости!

Вперед! Дверь будки распахивается с треском, выхожу в бодрый холод уходящей ночи. До сознания доходят внешние раздражители: трамвай скулит на центральной улице, «Волга» — наверняка персональная, где-то недалеко разгружают ящики со стеклотарой (как люди могут спать в таком содоме — бог знает). Чаще встречаются прохожие, жмутся в своих пиджачках: предутренние часы — самые холодные. Одному мне жарко, плащ нараспашку, холод даже приятен, и город выглядит не так враждебно, как час назад… К черту мысли о земных благах, о теплых квартирах… Все в мире относительно. Окажись кто из софийцев у нас в Петриче без крова — несладко и ему там придется. А у меня там родной дом (не роскошь, но со всеми удобствами). Сказано, что самое большое богатство дается один раз — шанс появиться на свет от нужных родителей. Я должен быть доволен, что не получил такого первичного ускорения; отец скорее отдаст, чем возьмет, до всех и вся ему есть дело, и чудо, что пока его миновал второй инфаркт. Меня бы грызли сомнения: достиг ли я всего благодаря собственным способностям или мне дали фору? Теперь я уверен, что сам смогу кой-чего добиться, сам дойду, своей головой (Милена считает, что у меня римский профиль, а по мне — так на плечах обычная южная тыква). Милена обожает историю искусств и постоянно проводит параллели с античностью, на что я заметил, что пора менять профессию. Так вот, что касается моего профиля. Я бы предпочел сходство не с каким-нибудь римским бездельником, развращенным вином и женщинами, а с моим прадедом, гайдуком Велю Хромым. Рубил он, как и дед Либен из Копривштицы, головы и христианам-предателям, и туркам, а их деньгами дань не одного села платил… Постарев, обзавелся Хромой солидной торговлишкой. Но продавал муку много дешевле турецкой — сбивал их цены, подговорил несколько отчаянных голов изгнать из города владыку — фанариота, его и застрелили дома два наемника. Вот человек! О нем до сей поры у нас в крае песни поют!

Только не время сейчас партизанить-воевать. В детстве я страдал от того, что история несправедливо отнеслась к моему поколению. Но потом в жизни моей появилась физика и я понял, что борьба с природой не менее важна, чем борьба с социальной несправедливостью, ведь наука до сих пор далека от полного познания мира. Для меня физика не просто профессия, как для большинства (как для Милены, Игната), а смысл жизни. Дай мне библиотеку, чего-нибудь поесть раз в день, и больше ничего не требуется. Ну и пусть еще в гости заглядывает хоть изредка Миленка (мой проклятый южный темперамент). Да, еще телефон — буду звонить Филипову для консультаций, у него ума палата, точнее, информации хватит на Народную библиотеку…

Умолкни, философ! (Древний и мудрый, — так Милена говорила?) Не мешало бы выпить горячего молока или кофе. И к девяти будь готов: лекция Филипова. Так как с Миленой? Демагог несчастный, болтал, болтал, а толку? Типично римская черта — демагогия. Хорошо, хоть не слышал никто.

VI

Желтый бородатый человек в очках на просторной и черной доске — я. Подпись: «Академик Антон Миленин Филипов». Все так громогласно выражают одобрение смешками и выкриками, что на меня известное время не обращают внимания. И Милена не заметила, распахнув двери, взлетает на кафедру, в три приема стирает шедевр и глухо, даже угрожающе говорит в наступившей тишине:

— Это я могу стать Антоновой, Антону быть Филиповым без нужды. Это к сведению пытливых умов. Можете законспектировать.

Только тут (или мне чудилось?) все поворачиваются разом в мою сторону, я вхожу по ступеням амфитеатра к середине, автоматически сажусь на постоянное место нашей троицы. Следом за мной садится Милена. Пересаживаться неудобно. Прямо перед Филиповым прибегает и Игнат. Плюхнувшись на скамейку, вынимает тетрадку и давай писать не поднимая глаз.

Я и не стараюсь вникнуть в объяснения Филипова. Кровь прилила к голове, стучит в висках, ощущение, что голова вот-вот взорвется. Я будто в невесомости, тела своего не чувствую, голова, в которой пульсирует кровь… «Академик Антон Миленин Филипов». Так и хочется выкинуть какую-нибудь глупость: вскочить, к примеру, на стол и заорать: «Гады вы все и сволочи!» Да, что-то чересчур я нервный с одной бессонной ночи.

— Не обращай внимания на эту муру! — Милена склонила голову ко мне. — Они от зависти!

Инстинктивно сдерживаю желание повернуться к ней, делая вид, что ничего не слышал. Не могу с ней разговаривать. Эти широкие жесты (у доски) раздражают, хотя подсознательно и понимаю, что она говорила искренне. Но все-таки отдергиваю руку, которую она гладит под столом.

— Сегодня срок твоего отлучения истек, — шепчет Милена строгим голосом и шаловливо дергает меня за руку. — Антон, руки на стол! — Она придвигается вплотную. — Ты что, подумал, что… я с Игнатом?.. Я же просто так, тебя позлить…

С нижнего ряда, слава богу, на нас шикает какая-то девица в очках. Прилежно разглядываю доску, уже исписанную формулами и чертежами. Пустует клочок в нижнем углу со следами желтого мела. Черт, мне и в голову бы такое не пришло, а ведь логика верная: через дочку к профессору! Вот с Игната бы сталось. Так-так, обшлаг его рукава запачкан желтым мелом. Проследив за моим взглядом, Милена тут же запускает руку к нему в карман и, выудив кусочек мела, кладет перед собой для всеобщего обозрения. Смерив нас обоих презрительным взглядом, снова начинает писать.

Красный как рак Игнат уткнулся в тетрадку, все пишет, его это не касается. В критических ситуациях у него реакция замедлена (мой давний вывод), и он себя выдает. А это выдает в нем честную крестьянскую закваску, думаю, даже временами чудится Игнату после его подлостей какой-то из дедов, недовольно грозящий пальцем. Но если дед предпочитает смерть бесчестью, то его внучек исповедует другую веру. Законы просты: не останавливайся ни перед чем, если хочешь достичь всего. Что ж, после лекции поговорим.

Миленка испугается, как же, будем мы драться, но все-таки выйдет: мужской разговор есть мужской разговор, и я скажу: решать должны мужчины! Или занимаемся наукой, или угреваемся на груди профессорских дочек! И пусть потом не болтают, что, мол, проныра, исхитрился, затесался Филипову в зятья. Я от такой перспективы отказываюсь. Он согласился сразу, подозрительно быстро. Прошу вытереть с доски остатки портрета, и когда Милена, не выдержав, ворвется в аудиторию, ожидая увидеть два хладных трупа, мы, живые и здоровые, будем крепко жать друг другу руки, стоя у доски.

…Всю дорогу от аэропорта профессор вспоминает былые дни, а каждый из «неразлучной троицы» погружен в свои мысли и не слушает его словоизлияния.

Милена, открыв сумочку, немного нервничая, достает сигарету. Я и Игнат одновременно подносим ей зажигалки, но она прикуривает от своей. Три горящие зажигалки, как три погребальные свечи.

VII

— Миленушка ушла, — отвечает Филипова, — только что, с Игнатом.

— А когда вернется? Скоро?

— Едва ли, они собирались где-то поужинать. Вы бы с ним график составили и развлекали ее по очереди, других-то кавалеров здесь нет. Ох уж эти стажировки…

— Конечно, конечно… Нашей дружбе стажировки-то нипочем — у нее стаж изрядный!.. Премного благодарен! Простите, что побеспокоил.

Получил? Представляю себя со стороны: озлобленный и обманутый тридцатипятилетний мужчина.

Игнат в эти минуты — воплощение самодовольства! Как же, и тут обскакал. Они в национальном ресторанчике (его слабость) высшего разряда, кавалер пустил в ход самые изысканные манеры, мелким бесом рассыпается. Угодник, расчетливый, больше и слов нет. Лет десять назад я бы вполне мог описать этот вечер.

У Милены излюбленная интонация человека заинтересованного и участливого (это поза, так легче выведать все, что нужно).

Игнат: Твой отец золото человек, но сверхмягок. Гавраилов и его команда вставляют палки в колеса — он терпит. А кто же режиссер этих пакостей? Представь, наш милейший друг-приятель Антон. Он и сам вошел в роль: изображает буфер, охраняет нервную систему профессора. И втихаря ему же роет яму. Кончится власть Филипова, один из них взберется в директорское кресло, помяни мое слово.

Милена: Что ж плохого? Значит, власть захватим мы, молодые! (Смеется.)

Игнат: Тебе бы все смешки да хаханьки, а дело нешуточное. Если прорвется в директора Антон, наша с тобой песня спета. Ты женщина, а его мнение о деловых способностях слабого пола не секрет. Будешь статисткой, на вторых ролях. Меня он ненавидит и жаждет первенства в нашей теме. Ну и… Я обладаю кое-какой информацией, нежелательной для него, одно мое присутствие вызывает в нем раздражение.

Милена: О, свежий анекдот: Антошка — и тайны с индексом «супер». У тебя в руках ключ к великой сенсации!

Игнат: Увы, сенсация со знаком «минус». Это горькая истина: отец его был явный алкоголик. А сын предается пороку дома, бережет репутацию. Ни одна живая душа не в курсе его связей с женщинами, ну и я об этом молчу…

Тут Милена должна ему закатить паузу, если еще не разучилась это делать, потом отказаться танцевать, оплатить половину счета. Вероятно, в машине Игнат сделает ей предложение, всерьез расписывая выгоды от этого брака для продвижения по службе.

Милена (с иронией): Так какую пользу принесет институту наш брачный союз?

Игнат: Как какую? Мы — единое крепкое ядро: я, ты, твой отец. Антон присоединится — спасибо. Нет — в обиде не будем…

Милена: А… это…

Игнат: Что «это»?

Милена: Кажется, «чувства» называется…

Игнат: Да я тебя люблю! Сама знаешь, с каких пор!..

Милена: А я?

Игнат: Мы друзья столько лет! В конце концов для брака это важнее, любовь уходит, остается взаимопонимание.

Милена: Не знаю, у меня нет такого богатого жизненного опыта. (Она должна включить приемник на полную катушку и следить только за дорогой.)

Должна… Должна, но кто знает, что будет. Милена, которую я знал десять лет назад, так бы и поступила, на сто процентов, но теперешняя? Все мы изменились, видишь, поехала же она с этим субъектом в ресторан… В тридцать три не ждут сказочных принцев. Ведь ты сам ее продал, рукопожатием под желтым портретом. В сущности, объяснения отпали сами собой. Милена перестала со мной разговаривать. (До вчерашнего дня.) И мы расстались. Достойно, без сцен. О ней я узнавал из институтских сплетен: четыре года работы на периферии по собственному желанию (нас с Игнатом оставили при институте), две стажировки за границей. Могу представить, что она испытывает ко мне. Давняя обида переросла, вероятно, в глухое, притупленное временем, но глубокое презрение. А все-таки она пришла на помощь (хоть я и не просил), когда Игнат присвоил результаты моих исследований.

VIII

Заварушка эта случилась два года назад. Милена только прибыла со своей первой стажировки и, ходили слухи, собиралась работать в институте. Все шесть с лишним лет ее отсутствия как-то сблизили нас с Игнатом (хотя после нашего с ней разрыва он незамедлительно предпринял безуспешный марш-бросок по руку Милены). Мы дорабатывали мой (студенческий еще) проект, который я забросил в университете, тогда не было экспериментальной базы. Я вернулся к исследованиям, поднакопив опыта и знаний за годы работы в институте, потому что понял, что моя старая идея — ключ к вещам куда более значительным. От Игната, в принципе, проку было мало, функции он выполнял чисто технические (с этим справился бы и лаборант), но он напыщенно восклицал: «Старая дружба — превыше всего!» Подошел срок получения окончательных результатов, мне предстояла командировка на симпозиум в Париж. Когда я вернулся, на весь институт только и разговоров было, что об Игнатовом открытии.

Первый человек, от которого я это услышал, была Пепа (при ее абсолютной ограниченности и пустозвонстве даже всесильный папаша с трудом выбил ей местечко в нашем институте — нечто среднее между лаборантом и научным сотрудником, вполне приемлемая форма вегетативного существования для пепоподобных за сотню левов в месяц).

— Хэлло, козлик! С приездом! — Внутренний телефон завибрировал ее голосом, едва я переступил порог кабинета (видно, наблюдала за автостоянкой из окна).

— Ты весьма любезна.

— Рассказывай!

— А есть необходимость?

— Ого, еще какая! Как там заграница? Как француженки?.. О подарках я и не заикаюсь, всегда помню, что ты принципиальный противник.

— Молодец, в твоем лексиконе масса новых слов (от панциря ее притворства срикошетирует любая ирония!).

— Ах, козлик, я все-все знаю. А ты? Как! Не знаешь последнюю новость?

— Сгораю от любопытства. — Я слушал ее вполуха, постоянно думая о своей разработке.

— Ты правда не в курсе? — В ее голосе прозвучала нотка искреннего сочувствия, и я насторожился. — Козлик, я мигом лечу к тебе!

Не успел я возразить, как зажужжали короткие гудки. Я, крепко впечатав трубку в аппарат, пошел переодеваться. Никогда себе не прощу, что единственный раз в жизни проявил беспринципность и воспользовался услугами Пепы. Год назад подходила моя очередь на получение квартиры, но ее увели перед самым носом: я-то холостяк, а были остронуждающиеся семьи. Доказывал, что мне нужна отдельная жилплощадь, кабинет, но все доводы били мимо цели. Пепа как раз оформилась в институт. Не виделись мы года три, она осталась все той же, только связей поприбавилось в дополнение к папочкиным. По одному из ее «каналов» я и получил квартиру — комнату и мансарду, связанные внутренней лестницей, сперва это показалось таким шиком, что я подумал, не перевезти ли к себе маму. Ломал голову, отблагодарить ее, но мадам сама «подсказала», заявившись (как когда-то) в гости за полночь… И началось… Бесконечные сплетни, истории семейные, истории любовные… Ее бабки и тетки в Софии и по всей Болгарии без передышки ругались за золотые перстни с миллионными камешками, делили наследства, дома и наделы, зарабатывали неврозы, истерии и инфаркты, заболевали раком, пытались кончать жизнь самоубийством, затеивали тяжбы, составляли и изменяли завещания (в ее, естественно, пользу — как же, любимицы всей фамилии) — меня с души воротило. Параллельно шло развитие темы сватанья и женитьбы с пятидесяти- (и более) летними докторами наук, профессорами, членкорами, дирижерами, оперными певцами: «Ах, козлик, какие культурные и галантные, истые рыцари», они покоряли весь свет с ее именем на щите, готовы были бросить многочисленные семейства, угрожали — по одному сценарию с тетушками и бабушками — самоубийствами, устраивали фантастические вечера при свечах на серебре и золоте, дарили дорогие подарки и т. д. и т. п. — и все ради того, чтобы коснуться губами кончиков ее пальцев…

В общем, в покое она меня не оставляла. Я слишком поздно узнал, что она растрезвонила на весь институт о своей новой «жертве». Пришлось вести объяснения на повышенных тонах. Тогда она начала новую кампанию: на меня вылился не один ушат информации о подземных лабиринтах отношений и связей в институте и вне его стен (о чем я имел весьма смутные представления). Пепа в рекордные сроки изучила все досконально. Окажись половина, да что половина — треть ее информации верной, это бы выбило из колеи кого угодно: работать в одном здании и ежедневно общаться с толпой интриганов, развратников, доносчиков, тупиц и еще бог знает кого… Таков был мирок Пепы… Каждый ищет в людях то, что его интересует… Запретил ей подобные разговоры — она модифицировала тему: «Антон Антонов и коллектив». Оказалось, что все меня ненавидят, завидуют, всем плевать на мою злосчастную особу, одна лишь Пепа, как тигрица, защищает своего неблагодарного козлика. Она попыталась переключиться на «любовные авантюры некоторых наших общих знакомых за границей», и я выставил ее из кабинета.

Хоть белый халат успел надеть до ее появления. Размалеванная физиономия, кричащие одежки — одно к одному. Прямо француженка… с пляс Пигаль. Произвел тактический маневр — встал за стол, пресекая; ее возможное желание облобызаться. Пепа, не ожидая особого приглашения, уселась на стул и закурила.

— Ну, что опять? (Тон раздраженный, у человека отнимают драгоценное время!)

— Известие европейского масштаба, козлик, — томно описывая рукой с сигаретой полукруг, она выговаривала слова терпеливо, загадочно и с явным превосходством, дескать, цену себе знает.

— Что ж за известие? Я только из Парижа, там что-то ни о каких суперновостях не слыхать.

— Кто ездит в Европу за суперновостями, а кто дома тихо делает супероткрытия…

— Кто? — вдруг кольнуло в сердце.

— Пока ты шляешься по заграницам, друзья твои время зря не теряют. Игнат…

Кабинет вертанулся, как ярмарочная карусель…

Когда я пришел в себя, вернулась способность анализировать. Хоть и с опозданием (как всегда), но я понял готовность Игната помочь «хоть чем-нибудь», его дотошность в деталях, особенно к сути самых первых студенческих исследований, стремление окружить полной тайной мою работу: «Сам пойми, а вдруг осечка?» Двое суток я просидел дома и решил поговорить с Филиповым. А тот, не поинтересовавшись даже результатами моей парижской поездки, с порога начал хвалить Игната. Я перебил его, едва тот перешел к тому, что я давненько не предлагал ничего интересного:

— Мою последнюю работу присвоил себе Игнат.

Филипов автоматически поднял на лоб очки в толстой роговой оправе и после значительной паузы холодно поинтересовался, могу ли я это доказать.

Что я мог? Работали мы тайком, а всю документацию — и мою студенческую разработку включительно — я перед отъездом оставил Игнату…

Группа Гавраилова раздула бы эту историю в надежде скомпрометировать Филипова. Выдвинув свое обвинение (не имея на руках доказательств), я бы косвенно помог злопыхателям и выступил против человека, к которому отношусь с сыновней почтительностью. Отказаться? Значит, признать, что готовил пакость. Филипов свою точку зрения на случившееся не стал высказывать никому. Этим воспользовался Игнат, развив бурную деятельность. Он приставал как банный лист ко всем и в считанные дни повернул общественное мнение в институте в свою пользу. Завершающий удар он провел на заседании нашей секции, на котором результаты «его» исследования должны были официально утвердить. Великий ученый разыграл небольшой спектакль.

Игнат (в горе): Друзья, с прискорбием хочу сообщить, что не вправе начать изложение тезисов моей работы. Сначала я вынужден снять с нее ложное обвинение. Коллега Антонов, выдвинувший обвинение, должен отказаться от него публично, ибо (торжественная пауза) оно ложно. Если нет, я вынужден буду передать иск в гражданский суд, документация и аргументы у меня готовы.

(Гробовая тишина весьма способствует обдумыванию решений.) Кому, как не Игнату, знать, что я, в отличие от него, не пожертвую добрым именем Филипова, да и что суд? У меня на руках доказательств не было. И я отказался от своего обвинения, попросив освободить меня от заседания по состоянию здоровья. Отказался от трех лет каторжного труда, от восторженных студенческих надежд. (А разрыв с Миленой!) Отказался от шести лет работы в институте, от возможности идти своим, оригинальным путем к открытию, начало которому положило украденное исследование. Игнат дальше не продвинется, но мне-то придется в будущем ссылаться на него! Главное: суть последующей работы коренится в нынешних выводах. Не случится ли однажды, что плагиатором обзовут меня, скажут: это давно предвидел другой и чуть было гениально не открыл.

И я отказался.

Своим самоуничтожением я угодил всем, за исключением Гавраилова, который рассчитывал на скандал. (Еще один удар по Филипову! Тогда пополз слушок, что директора хотят спровадить на пенсию, но нет, переизбрали.) Ведь из борьбы за директорское место при любом исходе дела выбывали и я, и Игнат. Да, Гаврюха расчетлив. Он просто внушает физический страх и, по-моему, в хвост и в гриву эксплуатирует это свое свойство в отношениях с людьми. Мне всегда виделись в лице Гавраилова признаки болезни Дауна. Все диву даются, как можно назвать его человеком науки, но ничего не попишешь, у него блестящая карьера: в тридцать семь лет старший научный сотрудник, доктор наук, не за горами перспектива выйти в профессора. Хотя в науке абсолютный нуль, и кандидатская его и докторская (де-факто) — компиляции, причем безграмотные… Случайно я познакомился с его бывшим соучеником по гимназии. В отрочестве нашего ученого считали слабаком, все над ним измывались, даже девчонки были посильней… Вполне возможно такое объяснение его манеры поведения и отчасти характера: с грехом пополам влез на первую ступень научной карьеры (при нашем широко понимаемом либерализме и вкривь и вкось толкуемой заботе о человеке это не так сложно), дальше — больше, а потом он стал вымещать на других свои детские комплексы (непрестанно изобретает клички, прозвища, пугает громкими именами, ногами топает, командует). Никто с Гавраиловым связываться не желает, вот он и ловит рыбку в мутной воде и сталкивает всех лбами, поодиночке, группами — он замыслил взять в оборот весь институт…

В день заседания Гаврюха догнал меня на стоянке и втиснулся в мой «фольксваген», я его недавно купил.

— Слушай, парень! — зыркнул по сторонам — не заметил ли его кто, расплылся в одной из самых добронамеренных улыбок. — Дурнее тебя я давно никого не встречал! Отступиться от единственного, может, шанса войти в историю науки ради этого… Ты что, слепой? Он же вас на поводке водит, молодых, в черном теле держит, ждет, пока на ваших надгробьях выбьют: «Здесь покоится мэнээс имярек…» Ты способный малый — поможем, в гору пойдешь, я о тебе уже словечко замолвил где надо, мнение о тебе самое благоприятное… Мы должны держаться друг за дружку. Филипов отпелся, приказ уже на подходе. — Так бы тебе и врезал, чтоб ты знал! Он попытался меня трясануть за плечо, но ощущение было, что к рукаву просто прилип комок теста. — Все уже на мази. Тебе помогут выиграть журналисты. Моя команда будет свидетельствовать в твою пользу. Мы знаем, кто из вас настоящий ученый, народ знает, как вы вдвоем работали… Пепа — я как чуял, попросил ее вас из виду не упускать — кое-что своими глазами видела, все подтвердит под присягой…

— Где тебе выходить?

— Брось эмоции, Филипову наплевать на твои сантименты. Если б он о тебе хоть раз серьезно подумал, то не принес бы так легко в жертву. Он только собой и занят, ему только бы перекантоваться еще чуть-чуть, доченьку пристроить, и привет… Он таких только балбесов, как Игнат, и может терпеть! А ты…

Торможу, выдергиваю его из машины и прямым справа посылаю прямехонько в сторону управления милиции у спортзала «Универсиада». Дамочки вокруг распищались… Только спустя несколько минут, уже в машине, охватило слепое желание бить его, бить, бить… Потеря человеческого в себе — ответная реакция на нечеловеческий облик других… Еще одним разговором об этой истории я обязан Милене.

Меня вызвал Филипов:

— Видишь, ли, мой мальчик, в твою пользу готова дать показания Милена. Но вещественных доказательств у вас нет. Не знаю, что и думать. Милена любила тебя, не исключено, что продолжает любить, а женщины в таком состоянии способны на все. Я верю и в тебя, и в нее. Докажите, что Игнат виноват, пусть идет в тюрьму или дадут условно, пусть покончим с ним… А если не докажете? Решать вам. Дознание, следствие, статейки, сплетни… Сумасшедший дом!..

Я поднялся как раз, когда он говорил, что, невзирая ни на что, готов содействовать установлению истины.

— Я уже все сказал на секции. Передайте мою искреннюю признательность вашей дочери…

Тогда я был задет ее великодушием, восприняв его как пощечину, но сегодня воспоминание об этом оставляет возможность верить, что Милена будет держаться с Игнатом как раньше, по крайней мере мне этого хотелось бы…

IX

Нет уж, Игнатушка, сегодня мой черед. Прибавим газу, машинка! Балбес я, балбес! Греет тебя, что сам выбился в научные сотрудники? Уважаю тех, кто в силе. Чуть сдал позиции, и тебя любой цыпленок заклюет. Вон после той истории как презрительно буфетчица меня осаживает, смотрит свысока…

На сложном «листке» перед отелем «Ропотамо» налево, к телебашне, «фолькс» теряет скорость — дорога в гору, приходится переключить на третью, в остервенении давлю на газ. Откуда эта уверенность, что вчера Милена поставила Игната на место? Разговорчики! Да пройди она десять стажировок, женщина — она женщина и есть. А в тридцать три поневоле может развиться комплекс старой девы. Представляю, как ее донимают старики…

В конце концов я был у нее первой любовью. А если единственной?..

— Здравствуй, Милена!

— Здравствуй, Антон!

— Прошу! Мой «фау — тысяча двести» к услугам фрау! До любой звезды за десять минут! (Так искусственно, ужас!)

— Ну уж и до звезды! У нас этап ресторанов. Это во-первых. А во-вторых, не на твоем «фоксике», а на моем «Жигуле».

Конфуз!

— Это почему?.. Кто из нас кавалер!

— Ну если не хочешь, езжай следом…

— Нетушки! Без машины даже лучше. Дама дарит шанс пить шнапс, грешно не воспользоваться. А твой удел, милая, кока-кола!

Милена, открыв дверцу справа, ждет, пока я сяду. Как заправский шофер — хлоп дверцу, обошла машину сзади, села за руль. Настроение немного падает. (То, что машину она обошла не спереди — это суеверие шоферское или женское?)

Первой протягивает она и сигареты, едва мы тронулись (настроение все падает, хоть зажигалкой скорее щелкнуть), прикуривает от той зажигалки, что в салоне (как по дороге из аэропорта). Молчим. Я — потому, что чувствую себя обманутым. Она, видно, давно не водила, а сейчас час «пик». Только на станции, пока заправлялись, спросила, куда поедем обедать.

— Все едино.

Едем в «Мельницу», в Драгалевцах. Ощущение, что Игнат привозил ее именно сюда — Милена не преминет заявиться на то же место.

…Официант сразу приносит лепешки. Моя визави тянется к теплому хлебу.

— Помнишь, как ты делала маникюр, смешно махала руками и приговаривала: «Сохни лак, сохни лак»?

— А ты помнишь, как сразу все бросал и ходил за мной по пятам, чтобы я, не дай бог, чего не опрокинула на твоем чердаке?

Не помню, но смеемся вместе.

Ужин подан. Мы старательно занимаемся едой и молчим. От воспоминаний становится как-то неловко.

Так-так… Милена начинает внушать мне уважение (а ведь я всегда относился к ней с видимым снисхождением). Две стажировки (если судить по нескольким репликам и обмену мнениями с Филиповым на пути из аэропорта) сделали из нее отлично информированного и ориентированного в последних достижениях Запада физика-атомника. Внешне также девически стройна и юна. Но ощущается зрелость, глубокая, внутренняя уверенность в себе. Жесты, взгляды, слова — сама непосредственность — и тонкий шарм. Это я деревенщина неотесанная. Костюм старозаветный, потуги на светские манеры, приборов — тьма, на старости лет пора б научиться вилку и нож держать в руках. А руки! Грабли! Деревяшки, ногти синие от бесконечных ремонтов «фолькса»… Ба, да в тебе развивается комплекс неполноценности. У нее сейчас более выгодная позиция: я завишу от ее решения, а не она от моего… Да и для такой массированной атаки нужны нервишки покрепче…

Милена берет в руки обливную чашку — официант забыл налить кока-колы! — понимаем это одновременно, спешу исправить оплошность. Да так, что кола плещет через край. Веселая суматоха: Миленка вскакивает, пьет залпом. Встречаемся взглядами, и ко мне возвращается былая смелость.

— Ну, видишь, опять ты мне помог. Раньше водил по своему чердаку дамочку с накрашенными ноготками, направь и сейчас на путь истинный. Я хочу сориентироваться в институтской обстановке. Ты знаешь, я буду работать у вас.

— Когда?

— Скоро.

— Что сказать?.. В институте не все безмятежно.

— А конкретнее?

— Например, Гавраилов. — Поиграю в безразличие, пусть сама поспрашивает.

— И что же он, расскажи толком.

— Метит в директора. Располагаю конфиденциальной информацией, что уже в позапрошлом году был настолько уверен в успехе, что дал дома маленький прием для нового институтского правительства. После победы Игната.

— Кстати, что стало с той твоей работой?

— Дело прошлое, не стоит спрашивать.

Она и не спрашивает, возвращает разговор в старое русло.

— Игнат в лагере Гаврюхи?

— Наш пострел везде поспел. Наушничает Гаврюхе, строит глазки твоему папа́, а потом обоих подведет под монастырь. Да и наверху у него связи ого-го. Прет мужик в директора… Странно, что Филипов до сих пор не откроет глаза на то, что происходит вокруг него, не поймет, что Игнат карьерист и подонок.

— А ты сам ему скажи…

— Ходить в завистниках? Уволь. Я пока в опале, а Игнат — особа приближенная.

— Если скажу я?

— Что ж… Предупреди, что Игнат опаснее Гаврюхи…

— Кстати, Игнат сделал мне предложение.

— Не сомневаюсь. Он только этим и занимается с тех времен, когда с тобой познакомился.

— Я думаю согласиться.

Вид у меня, наверное, дурацкий, она громко смеется. Влип так влип!

— Ну… твое дело… Да, настанут для института смутные времена. Карьерист-директор!

— Это, похоже, наваждение, — ее голос доходит как сквозь толщу воды. — Все вообразили, что, женившись на мне, получат директорское место в приданое! Я бы на месте отца произвела раздел, как в сказке: одному царь вручает дочь, а другому — царство. Что, справедливо? Ты от меня отказался сам, Игнат навязывается уже десятый год…

— Милена, я… — хотел сказать, что я не питаю никаких надежд ни на отцовское кресло, ни на отцову дочку, но она не дает договорить.

— Знаю, знаю, ты такой же закоренелый холостяк, как и я. Поэтому мне с тобой приятнее, по крайней мере от тебя не дождешься разных глупых предложений, как от Игната. Я пока ему не ответила. Хоть бы пригласил потанцевать по этому поводу!

Голова кругом — Миленка постоянно меня подкалывает, весь мой план летит в тартарары. Делать ей предложение теперь — абсурд. А может, это игра и она меня испытывает?

Медленная, нежная мелодия, запах ее духов, сладостная счастливая дрожь. А сердце сжимается от мистического предчувствия непоправимой потери.

Милена положила голову мне на плечо и тут же встрепенулась:

— Антон! Есть идея. Пожертвуешь субботой и воскресеньем, тогда скажу!

— Идет!

Она сверлит указательным пальцем лацкан моего пиджака:

— Давай отправимся по местам, где бродили когда-то. Вдвоем.

Через два часа, выходя из машины перед ее подъездом, я с удивлением отмечаю, что думаю только о будущем уик-энде, а институт, дела переместились куда-то на периферию головного мозга. Попытка закурить не удалась — в моей зажигалке, видно, кончился газ. Милена протягивает свою:

— Возьми. На память об этом вечере. — Подает на прощание руку. — Значит, в субботу перед университетом!

— В девять ноль-ноль!

— Доброй ночи.

— Доброй ночи, Мила!

Второй раз за вечер наши взгляды скрещиваются и задерживаются на секунду дольше принятого. Жду, она входит в подъезд. Я вскакиваю в свой «фолькс», врубаю приемник и лечу!

Ночная София почти безлюдна, пролетаю на красный мимо ошалевшей парочки. Парень орет вдогонку: «Алкаш проклятый!» Я ведь и вправду пьян. Оставляю машину в первом же переулке и трогаюсь пешком. Хорошо, что кругом ни души, люблю гулять один. Эх, молодежь, мотались небось по скамейкам. Посидели бы где-нибудь. Надо Милене предложить! А что? Сходим в бар… В другой раз, время еще есть. Какое время? Тебе все кажется, что те, у светофора, юнцы, а ты родился тридцатипятилетним дядькой. Н-да, дяденька… Надо было дать им денег на бар.

У подъезда отчаянное мяуканье. Наклоняюсь и, близоруко щурясь, усматриваю котенка — черненького дьяволенка, трясущегося от холода. Отправляйся за пазуху, снаружи прихватил рукой. Дома наливаю ему молока. А сам — на диван в коридоре (то есть в библиотеке). Закуриваю.

От Милениной зажигалки исходит запах дорогих французских духов, ее духи… Закрыв глаза, вспоминаю ее слова, движения, взгляды…

Милена…

Да, впервые в жизни у меня нет ощущения, что в ресторане я губил свое время…

X

Звонок телефона окончательно будит меня. Тянусь за трубкой — и ушам своим не верю!

— Алло, Антон? — глуховатый мягкий баритон Филипова.

— Да, профессор. Доброе утро.

— Доброе утро. Извини, что беспокою так рано, я хотел бы сегодня поговорить с тобой, вчера тебя не было в институте, решил узнать, ты не болен?

— Нет, что вы. Просто вчера…

— Ну-ну. Я просто спросил, не болен ли ты. Значит, я тебя сегодня жду?

— Да-да, конечно.

Прощаемся.

И так всю жизнь: «Разумеется, профессор, хорошо, профессор!» — скромен, как институтка. Все, даю зарок! Надо с шефом держаться пожестче. (Мужику тридцать пять, а он!) Филипов в твои годы уже профессором был! Правда, история с Игнатом меня несколько озлобила, долго не мог с ним разговаривать, даже видеть его не мог, на заседаниях молчал. Демонстративно. О причине нетрудно было догадаться, но Филипов о том случае и словом не обмолвился. Но о нем самом я ни разу не подумал плохо, слова плохого не сказал. А Игнат удесятерил усилия, доказывая свою преданность. Я чувствовал себя в изоляции. Мои отчеты завсектором выслушивал вполуха с нескрываемым пренебрежением, а работы Игната бывали разбираемы в деталях и оценивались исключительно в превосходной степени.

Котенок пьет молоко, спинка дрожит от удовольствия (или от слабости). Такой смешной, миляга! Милене надо его показать обязательно.

С вечера я непрерывно думаю о Милене, обо всем, что связано с ней. Представь, Антон, дорогой, что мадемуазель Филипова придет с визитом? И что удивит? Квартира — хаос и запустение, паутина, спасет только ремонт. Господи, а шторы! Раньше я внимания не обратил бы, купил и купил, тем более что посоветовала продавщица. Они же не в тон обоям. Ванна потемнела, зеркало в пятнах, махровые полотенца облысели и продрались, половики в холле на ладан дышат. Все нужно срочно менять. Скромная кухонная утварь убога: тарелки, разномастные ложки-вилки, по всей квартире чашки, чашечки, стаканы… Покажи свой дом, и я скажу, кто ты! Можно, конечно, опротестовать: мол, это вопрос времени, возможностей, денег, наконец, но в большей степени — отношения к вещам. Мне все равно, где, на чем, как есть и спать, голова моя занята вещами слишком далекими от гармонии в цвете штор, обоев и мебельного гарнитура. Но сейчас! Милена обращает внимание на все и… Как это мне до сих пор в голову не пришло?! Картина! Для Миленки человек без картины в доме (хоть одна, но чтоб висела!) нищ духом и убог. Так было еще в студенчестве, да и вчера вечером она меня с полчаса просвещала: Дрезденская галерея, Дрезденская галерея… Любой ценой надо доставать картину. Продавщицам — никакого доверия. Как же выбрать, я же не дока? Пойдем логическим путем: если картина дороже, то она ценней, значит, берем самую дорогую и самую маленькую, то есть качество гарантируется наверняка.

Одежда. Миленка одета стильно, а я все из «дудочек» не вылезаю. Итак, на первый случай: костюм посветлей, куртка есть, отдам шить брючную пару (не вопль и не крик моды, но немного клеш). Пиджаки есть. Рубашки, галстуки (с большим узлом!) — срочно покупаю, белье, носки — тоже. Ох-ох-ох, Антон, душечка, совсем ты себя забросил, хорошо, хоть Милена появилась, будет повод собой заняться! Все это отправимся покупать вдвоем. Она будет самым компетентным консультантом — ее вкусу доверяю на все сто. Нечего ей знать, как я тут жил бирюк бирюком, холостяк холостяком.

Пойдем по магазинам вместе. Она будет выбирать мне одежду, чертовски приятно! В детстве я ходил с мамой и папой. Детство. Семья. Стабильность. В первый раз Антон, дорогуша, тебе захотелось жениться. А?

Ночью выпал снег. Еле расчистил дорогу своему «фольксвагену».

Эх, машинка! Как я раньше обходился без нее? Когда она в ремонте, я просто болен. С ней я независим от времени. Может, это возраст и характер, но в машине и дома мне лучше всего, я один. Никто не досаждает, ни с кем я не должен считаться, открыто высказываю каждому, кто меня заденет, все, что о нем думаю. Для людей с такими нескладными характерами, как у меня, машина — освобождение. Мой «фолькс» — как друг.

На стоянке у института пока две-три машины, и среди них Игнатов «Москвич». Хозяин снимает дворники. Ставлю машину недалеко. Он внимательно наблюдает за мной. Не снимая дворников, небрежно захлопываю дверцу и направляюсь к институту (два года, после той истории, мы не сказали друг другу и слова). Едва поравнялся с ним, Игнат зашагал рядом:

— Как вчерашняя акция? Надеюсь, прошла успешно, по всем правилам стратегии и тактики?

— Военные действия, как и удары из-за угла, — не мой удел, дорогуша! Как пугает твой дружок Гавраилов: «Особое внимание — завершающему удару»… Да, кстати, чем обязан чести разговаривать с вами, магистр?

— Антон, я не с того начал. Захотелось поговорить, а с чего начать? Ничего в голову не пришло. У меня к тебе предложение. — Он вынимает сигареты, отрицательно качаю головой. Пока он закуривает, ухожу вперед, Игнат догоняет вприпрыжку. — Давай забудем прошлое! Предлагаю снова работу в тандеме. А хочешь, заявим наш мини-коллектив официально.

Наглость Игната меня давно не удивляет. Как и его подлость. Сказать ему пару ласковых или выдать пару горячих? Молчу, он не унимается:

— Ты же сам кричал, что главное прийти к цели, любыми средствами?!

— Да, на средства ты горазд. Да и по части интервью и снимков на первую полосу силен. А как насчет цели и идеи? Слабо́ вытащить на свет божий? — Я, стукнув пальцем по своей голове, смеюсь. — Так я и предполагал. Жаль мне тебя, браток!

— Я даю тебе единственный шанс извлечь хоть минимальную пользу из той работы. Ты не дурак, соглашайся.

— А ты уверен, что не дурак?

— Брось прикидываться, я тебя знаю. Ту работу так просто не выкинуть из головы. Да и твой знак зодиака… Он не рекомендует останавливаться на достигнутом.

— Железная логика. Только формальная, и датирован гороскоп задним числом. Твой бывший приятель уже два года, как порвал с Близнецами и перешел в Тельцы. Мы люди простые, без талантов, шансы нам ни к чему, однако ж, не в пример некоторым, недоверчивы, мстительный расчетливы…

— Вот и рассчитывай. Этот шанс — единственный. Ты уже столько лет ничего не делаешь, свалят Филипова, вылетишь и ты. Гаврюха тебя взял на карандаш и постоянно повторяет: око за око, зуб за зуб.

— О, твой друг безумно деликатен. В наших краях на библейские мудрости плюют. Там говорят иначе: голова за око, полголовы за зуб. И мстительны все — страсть! Как Тельцы.

— Я серьезно.

— Ну, если серьезно… Сколько дашь, если я подскажу, как закончить разработку?

— Ты что, правда?..

— Честное бизнесменское! Ты пока цену обмозгуй, а я пойду на службу…

Теперь бежать, Игнат никогда так скоро не выпустит — начнет еще пытать, последнее это мое слово или нет?! Эх, войны-битвы. Пистоль бы в руки… Грохот музыки и голоса в институтском кафе поэтому, наверное, показались похожими на канонаду.

XI

Филипов встречает меня, выходя из-за стола. Сердечное рукопожатие. Выглядит он резко постаревшим, бодрость его показная.

— Располагайся, Антон, на диване… — для официальных бесед он зовет к столу. — Да, ты не болен? — Утром я уже отвечал на этот вопрос! О пресловутой профессорской рассеянности и речи быть не может, не наблюдалось за шефом и симптомов склероза, напротив, по остроте и быстроте ума он всему институту даст сто очков вперед. Скорее всего он растревожен.

— Спасибо, нет, — а сажусь я, между прочим, до сих пор по-ученически, поджав под себя ноги. Сколько можно! Осуществляю почти революционный акт: закидываю ногу на ногу — будем как дома.

— Как начать, ума не приложу, — и эту фразу слышу сегодня уже второй раз. — У меня на совести большой грех, и ты просто…

— Кто старое помянет, как говорится, — неожиданно для самого себя перебиваю Филипова, он кладет мне руку на плечо:

— Нет и еще раз нет! Прошлое не уходит бесследно! Ни для тебя, ни для меня, ни тем более для науки, — смотрит в одну точку, вниз, сплетенные пальцы рук неспокойно подрагивают. — Я поступил по отношению к тебе несправедливо, но сделал это неумышленно. Ошибка моя в том, что я доверился Игнату, а не вам с Миленой, а ведь она клялась и мне, и матери, что правда на твоей стороне.

Интересно, ни о каких клятвах Миленки до сих пор слыхом не слыхивал, но приятная горячая волна всплеск застарелой злости гасит. Хотя, в принципе, проблемой директора было избежать огласки. Если я соглашусь с ним сейчас, то обесцениваю жертву!

— И все же не будем касаться давно прошедшего. Куда важнее, что вы поверили мне. Остальное не столь существенно, тем паче изменить ничего нельзя. И коль скоро это вас беспокоит, — я даже выдавливаю из себя подобие улыбки! — будем считать, что все забыто.

— В том и беда, что беспокойство мое иной природы, — он вздыхает, идет к столу, достает из выдвижного ящика пачку «Астора», возвращается с пепельницей. Предлагает мне, закуривает сам. Дело, видно, серьезное — профессора редко увидишь с сигаретой. Этот «Астор» трава травой, но не обижать же старика! Он сосредоточенно закуривает. — В институте грядут перемены и весьма кардинального свойства, полагаю, что требуется мое вмешательство… Итак, все по порядку. Вчера президиум академии принял решение выпроводить на пенсию всех директоров НИИ, у кого в этом году заканчивается срок, и всех избранных повторно. Пара-тройка коллег-старейшин попытались было возвысить голос протеста, но оказались в меньшинстве. По всему видно, новая директива: давать дорогу молодым. Я нисколько не против, даже наоборот — на пенсии я наконец займусь делом и отдохну от склок. Мы пытались опротестовать срок — один месяц! Кто, скажи на милость, сможет за месяц подготовить себе заместителя? Да и, скажу тебе, есть доля обиды… Сегодня решение приняли — а завтра выметайся?! Ну да этот вопрос не в нашей компетенции, хотя мы к нему вернемся на более высоком уровне… Главное: я в тот же час отправился к Ненову, думаю, знаешь, науку курирует. Он мне земляк, отношения у нас приятельские, правда, он помоложе. В пятьдесят втором его осудили, ни одна… живая душа из тех, что у него в друзьях ходили, слова в защиту не сказала — да и как скажешь? — потому-то после реабилитации он ото всех отошел, избегал. Так вот, вчера он принял меня радушнее, чем я мог себе представить, причем дома. Оказалось, о решении он знает, слово за слово, вынимает он из стола папку. И что в ней? Представь, доносы. На меня и кое-что на тебя. И кто же авторы? Гавраилов и твой приятель Игнат. Все собственноручно подписаны — никакой анонимности, все честно и благородно, как же, радетели за добрую славу института и отечественной науки… Гавраилов начал кропать доносы пять лет назад — едва вышел в доктора и старшие научные сотрудники, а Игнат — с той поры, как сделал себе имя за твой счет. Они туда приплели и Миленку, и Пепу Георгиеву, и какого-то твоего незаконного ребенка — уверен, это ложь, и еще бог знает что… В общем, что касается Гавраилова — я не удивлен, это люмпен без морали, я бы удивился, если бы он этого не делал… Но Игнат? Ведь я вас как родных детей… Вперед мне наука… За все приходится рано или поздно расплачиваться, — он словно телепат прочитал мои мысли вслух.

Секретарша вносит сок и кофе:

— Игнат пришел, товарищ Филипов.

— Вон! — вскипает профессор. (Игнат в приемной и через открытую дверь не может этого не слышать.) — Так и передайте ему: — вон! — Это он повторяет уже спокойно, у секретарши едва не валится из рук поднос, а я готов поверить, что Филипов — из нашенских краев, дай только пистоль в руку. — Я поинтересовался, почему он мне показывает только сейчас. Если хоть одна десятая того, что тут написано, правда, меня же под трибунал и в двадцать четыре часа… Как с тобой тогда… Мой институт, пишут, нанес ущерб в десять миллионов в валюте, а я и слыхом не слыхивал?! «Потому и не слыхивал, — Ненов мне в ответ, — что я тебя знаю получше, чем твои фискалы. Этим бумажонкам дальше моего стола хода нет. Да и не показывал бы я их, если б не стоял так остро вопрос о твоем заме. Право выбора за тобой, а там уж мы будем смотреть. Знал бы ты, как мы глотки друг другу грызли с такими простаками, как ты: все норовили в заместители деляг, которые им ямы копали. Только им-то я всей истины открыть не имею права, а то ведь начнут еще счеты сводить и черт-те что станет»… — мне покоя не дает, что же трепал обо мне Игнат во время их конфиденциальных бесед в этом кабинете. — Антон, я всю ночь обдумывал свое решение. Недорого мне директорское кресло, дорог мне институт, здесь — моя жизнь, здесь и в университете. Там я, несомненно, читать еще смогу. Лекции лекциями, но вот институт — сердце мое не на месте, не могу его передать в чужие руки. Прикидывал я, прикидывал, перебирал в уме всю нашу верхушку, завсекторами, но ни одна кандидатура мне не внушила абсолютного доверия. Я не против установки, нужно давать дорогу молодежи, без ложной скромности скажу, что это всегда входило в мои планы. Короче говоря, я предложу тебя, вернее, уже предложил. Я утром звонил Ненову.

— Вы не учли одной малости: я не приму такой чести.

Филипов не ожидал такого поворота. Принимая свежесваренный кофе из рук секретарши, выпаливает с поспешностью (как это похоже на Милену!):

— О, наши друзья будут тебе признательны до конца жизни. Институт — тоже. А правда о твоем лазере будет погребена на веки вечные.

— А я уже ее похоронил.

Я спокоен, я абсолютно спокоен!

— Какой скорый… Так вот, когда похоронят меня, я хочу перед святым Петром предстать с чистой совестью, ясно, молодой человек? Время у вас еще есть! Можете идти, — и он хлопает меня по коленке (честно говоря, этот его жест для меня значит больше, чем рассуждения, об апостолах и директорских креслах).

XII

Закрываю Миленины глаза ладонью. Она, смахнув мою руку, улыбается:

— Эй, дяденька, ты что! Это ж курам на смех!

— Ну уж и дяденька! А куры здесь ни при чем!

…Главное здание университета. Прошло десять лет (для меня целая вечность), а тут все по-прежнему, если не принимать в расчет макси: а) юбки у девчат, б) прически у парней (кое-кто даже при бороде). Теперь физики переселились в здание бывшей семинарии, а в свое время мы слушали лекции здесь, в старом ректорате, для нас с Миленой именно здесь — университет, все так же стоят у входа братья Георгиевы, все так же я не разберу, кто из них кто. Сегодня восьмое декабря. Пока стоял у входа, выяснил, что суета вокруг не случайна: новый ректор возродил старую добрую университетскую традицию и через час — факельное шествие. Ректор и деканы в черных мантиях, все выдержано в лучшем европейском стиле. Милена не случайно выбрала именно этот день… Как легко было решать: два дня мы вместе, и как тяжелы эти дни. Оба держимся так, будто ни о чем и не договаривались, оценивающе разглядываем девчонок и ребят — одеты они много пестрее и красивее, чем мы когда-то, мини, макси, миди, — приходим к единодушному заключению, что блузоны и штаны-«бананы» ни в какие ворота не лезут, мешок да и только. Милена, заметив, что так ходит вся Европа, признается, что сама собиралась сегодня прийти в таком же наряде, но: «Мне и самой не по душе, а ты в моде — профан, обойдемся без жертв».

Стоим у самого входа, нахлынувшая толпа увлекает нас за собой в фойе. Милена любила, встав в центре, хлопать в ладоши или топать каблучком — и слушать долгое эхо. (По-моему, это интерференция звуковых волн: эффект возможен, если человек стоит точно по центру.)

Милена, видно, тоже вспомнила об этом:

— Жаль, сейчас не получится эха — народу много. А нужны тишина и уединение, — она смеется. — Как и для любви.

Я не без зависти думаю, что Милена почти не отличается от теперешних студенток, а ваш покорный слуга — увы — годится им, пожалуй, в дядюшки.

— Тишина и уединение сейчас только в аудитории шестьдесят пять. Давным-давно там жила-была любовь… — Она увлекает меня в южное крыло, где читал лекции профессор Филипов.

Он, всходя на кафедру, первым делом убеждался, что доска чиста, а уж потом поворачивался к аудитории. Потому что (это он объяснял позже) для него важнее было лекцию преподнести, а не донести до каждого. Ему ли не знать, что красноречие свое он тратит на десять-пятнадцать человек, а остальные пройдут тему перед экзаменом, а пока читают что ни попадя, играют в карты, морской бой, пишут письма и записки, а то и отходят после вчерашней вечеринки.

Наша троица записывала лекции дословно — в ход шли особые значки: тридцать стенографических и еще столько же собственного изобретения — для записи терминов. Даже если мы не успевали, Милена к следующему дню тайком переписывала, что нужно, из бумаг отца. «На компромисс ведь иду, только ради друзей готова использовать свои преимущества профессорской дочки. И нечего думать, что я всю жизнь буду пастись в папкиной папке! Настоящим физиком я стану все равно!»

Чувствую прикосновение ее руки, наши пальцы сплетаются — сильно, до боли в каком-то тихом исступлении. Медленно поворачиваю голову, она отдергивает руку, напряженно засмеявшись:

— Айн момент — начинаем лекцию! — Встав из-за стола, спускается вниз, встает за кафедру. Откуда ни возьмись появляются на носу очки, и Милена «читает лекцию» голосом сурового профессора. — Итак, коллеги, студент должен овладевать знаниями! Для этого он обязан слушать лекции! М-да… — Она поправляет деловито очки и, полистав воображаемую тетрадь, заводит: — Тема сегодняшней лекции: «Прошлое, настоящее, будущее»… Современная наука ставит вопрос так: прошлое познаваемо, но безвозвратно, настоящее — познаваемо и изменяемо, а будущее — непознаваемо, но реально осуществимо… Пожалуйста, вы двое, да-да, которые играют в морской бой, встаньте!.. Так-так… Сколько ж у вас бойцов оказалось! Все с лекции шагом марш!.. Получается, что вы, коллега Антонов, один не в ногу со всеми: бросаетесь не в морской бой, а в науку? Ничего, ничего, не волнуйтесь, лекцию я отменять не стану. Пусть лучше меня слушает один студент, но вдумчиво, для меня настоящий студент тот, кто во имя большой науки способен отказаться от суетного… Вы, коллега, хотели что-то сказать?

Я как будто смотрю на себя со стороны (я это или нет?): встаю, спускаюсь вниз. В горле пересохло.

— Я люблю тебя. — Раскатывается шепот, в аудитории отличная акустика, и ясно слышно дыхание идущей навстречу Милены.

Через несколько часов мы в эпицентре праздника — как он похож на наш, десятилетней давности! То же столпотворение перед факельным шествием, те же декламации хором:

— Сэ-гэ-у! Вэ-хэ-тэ-и! М-Э-И!

А на нашем месте — во-он там, высоко, в ногах каменных братьев Христо и Евлогия — расположилась другая троица, машут руками, привлекая к себе внимание. Мы же с Миленой стараемся не выделяться из толпы. Ну, теперь мы сойдем за своих: кто-то сунул нам в руки по факелу, можно и поорать со всеми. Недостает еще пригласительного на праздничный ужин, но я просчитал и этот вариант: после шествия мы отправимся в мою былую студенческую мансарду.

Перед самой дверью останавливаемся. Внутри гремит маг, веселье полным ходом, но я стучу. Открывает какой-то бородач.

— Вам кого?

Снова я в нерешительности! Еще секунда и, извинившись: ошибка, мол, — а бы повернулся и ушел, но рядом Милена!

— Ищем хорошую компанию!

Кто-то убавил звук, и, поскольку разговор идет через порог, наши слова слышны всем.

— Принимаем! Да здравствуют заочники!

Борода чуть отодвигается и, сопроводив широким взмахом руки широкую улыбку, приглашает:

— Милости просим!

Входим. Компания изучает нас с интересом (точнее, не нас, а Миленку). Раздевшись, садимся рядом с остальными прямо на пол. В ногах мигом приземляются две зеленые пластмассовые чашки. Замечаю, как грустно Милена оглядывает комнату, и тут кто-то выдает тост:

— За здоровье заочников и особенно заочниц!

Смех, врубают маг, танцы. Милена и меня вытащила в круг, она танцует великолепно. Молодая, стройная — от двадцатилеток не отличишь. А я в современных танцах медведь медведем. Пусть молодежь резвится. Иду к окну покурить. Внизу знакомые крыши, а слева что? На месте трехэтажного особняка в стиле итальянского — или французского? — барокко конца прошлого века (это заключение Милены) торчит многоэтажка. И парк, и телебашню, и Витошу загородила. Телебашня, парящая над однообразным массивом лесопарка, была для меня символом надежды, скрашивая студенческие будни.

Кто-то кладет мне руку на плечо. А, Борода.

— И долгонько вы здесь тянули?

В его взгляде нет насмешки, и я отвечаю. Нынешний хозяин узнал обо мне от художника. Тот снимал этот чердак лет за десять до меня, но до сих пор не изменил своим привычкам: носил всклокоченную бороду, жил где-то в Европе, раз в два-три года прибывал на студенческий праздник. Мы с ним спорили, может ли мир жить вне спора о физиках и лириках… Сперва он представился одной из парижских знаменитостей, рассчитывая, видно, что напал на зеленого юнца, но в последнюю нашу встречу, на следующий год после разрыва с Миленой, он в стельку упился и, рыдая, признался, что летом туристов рисует за гроши на одной из парижских улочек.

— Ведь это великое искусство! Я делаю моментальные фотографии! Пшик — и готово! Вот твой чертов портрет! Гони свои чертовы франки! Гони, не с голодухи же мне подыхать!

Я над ним посмеялся и выставил, когда тот маэстро полез на меня… Что нашло: я начал учить Бороду жизни! Чувствую, что говорю в точности как тот художник, и нет, чтоб замолчать, все больше погружаюсь в глубины собственного красноречия.

Хорошо, Милена вовремя уводит меня танцевать, извинившись перед хозяином.

Звучит блюз, свет, погашен, теплится свеча. Все вокруг танцуют и целуются. Мы замедляем шаг. Лихорадочные ласки ее рук, поцелуи и плач, поцелуи и плач… взяв ее голову в руки, я как в беспамятстве шепчу: люблю тебя, люблю тебя…

Потом все завертелось как в кошмарном сне: и концерт нашей компании для гитары (Борода) с оркестром свистяще-кричаще-улюлюкающей публики на лестнице перед университетом, и путешествие по Русскому бульвару верхом на театральном фургончике, в который впряглась развеселая команда; завершается буйство студенческого праздника швырянием фургончика в парковое озеро под вой пьяного пса. Начинается самая счастливая ночь в моей жизни.

XIII

Праздник угасает в глубине камина. Глаза открывать — ни малейшего желания. Утро мглистое и неприветливое, прямая противоположность вчерашнему — солнечному, ослепительно яркому. Весь день мы провели на Витоше. На полдороге пришлось бросать машину — путь наверх засыпало снегом. Шли пешком по лыжне, бросались снежками, дурачились, валясь в пушистые сугробы. Промокли до нитки. «Спасти может наш славный пребольшущий камин». И мы двинулись на дачу детским к Милене.

Утро. Просыпаюсь с позабытым ощущением: стряслось непоправимое, ужасное. Поэтому нет сил открыть глаза.

Плывет теплый аромат кофе с молоком. Милена гремит на кухне. Занимается хозяйством. Хозяйка дома. Почему это вертится в голове? Да, вчера вечером с этого завязался наш разговор.

— Представлять себя домохозяйкой — моя маленькая слабость, — и улыбка ее была извиняющейся.

Она шикарно сервировала наш не слишком богатый ужин у горящего камина.

— Странно! При твоем характере…

— А какой же у меня характер?

— Не… женский.

— Неизбежность кочевого способа жизни — мужчинам это не по нутру!

Садимся за стол, она зажигает свечу в кованом подсвечнике.

— Все относительно. Сперва это меня пугало, но потом показалось ужасно привлекательным.

— В глобальных масштабах или только в моем конкретном случае?

— Не знаю. Ход моих суждений возможен от частного к общему…

Мы засмеялись, но она быстро умолкла, даже не глянув в мою сторону, и вдруг:

— За отшумевшее бабье лето, наше лето.

— Какое?

— Неужели не слышал? — Она нервно усмехнулась, закурила. — Бабка рассказывала давным-давно так: «Это солнышко, вишь, расшалилось, когда было время летом — буянило, а теперь мы работаем, виноград собираем, а оно землю греет, лучиками играет…» Игра… И наша любовь стала только игрой.

— Не понимаю…

— Понимаю — не понимаю! Мы взрослые и достаточно умные люди, чтобы изображать непонимание. Десять лет назад мы расстались, а сейчас, когда есть шанс занять место моего отца, ты ко мне снизошел. Почему бы не пойти еще одной дамой козырной под Игната? Надо быть последним идиотом, чтобы не воспользоваться Филиповой, уж она-то у меня всегда в руках. Что, не так?

— Так… было. Но только сначала. Потом…

— Потом ты увлекся и заиграл искренне. — Милена закурила. — Может, потому, что и ты когда-то меня любил, сам того не сознавая… Сейчас ты слаб. А любит именно слабый. Сильного — любят. Как я тебя десять лет назад. А теперь… Теперь ты уязвим. Первое: понял, что ты не гений, по крайней мере на сегодняшний день ни одного открытия за душой, а что и было, позволил увести из-под носа. Второе: чувствуешь, как охладел к тебе отец. Игнат сумел-таки втереться к нему в доверие. Третье: потеряв уверенность в себе, ты превращаешься — как и твой дружок — в примитивного карьериста. До четвертого, слава богу, ты дошел своим умом: жизнь уходит, и оставаться при формулах и великих идеях невмоготу… Тебе не хватает элементарных человеческих радостей. Друзей нет. А девицы, которых ты иногда приводил, не включая свет на лестничной площадке, не годятся для сантиментов. Потому ты и стал играть искренне, но в твоем подсознании все сводится к директорскому креслу моего папа́…

— Неправда! Нет, правда, я согласен со всем, но только не с выводом! В тебе просто гнездится маниакальная страсть выволакивать отовсюду на свет божий подсознание!.. Ладно, объясни мне тогда свое собственное поведение в эти два дня! Тоже игра? И в душе ничто не дрогнуло?

— Я скажу… Мне давно хотелось заставить тебя стать таким, как бывало иногда, чтобы ты забыл все на свете ради меня. Хм, — она горько усмехнулась, — прости, я мечтала об этом с того самого дня, когда поняла, что люблю тебя, это превратилось в идефикс… Я решила добиться этого во что бы то ни стало и вырвать эту любовь с корнем. Но вышло наоборот…

— Значит, ни о какой игре и речи нет? Мы оба не обманулись! И выкинь из головы все эти фикс-комплексы!

— Я — с удовольствием, но из тебя это выбивать бесполезно. А игра игрой. Истинную любовь ценишь выше всяческих выгод и польз… Ты выбрал физику. И свое честолюбие и гордячество. А сейчас… жизнь вынудила полюбить меня, понимаешь? Мне противно…

Милена ставит на столик у дивана кофе, я крепче заплющиваю глаза.

— Подъ-ем! Тоже мне, мужчина! Соня!

Пытаюсь привлечь ее к себе — вырывается.

— Встанешь ты или нет? Работа не ждет! У меня же первый день в институте! Я же с сегодняшнего дня — мэ-нэ-эс! Как был бы рад отец это «эм» возвести в энную степень.

— А как насчет законного права гражданки на отдых?

— Какой отдых! Дома я с тоски помираю! Тут и мамочка масла в огонь подливает: в тридцать три не замужем. Выход один…

— Аминь!

…Всю ночь она плакала, вцепившись в мое плечо, не пустила даже подложить дров в камин. Заснул я почти на рассвете, Милена, по-моему, вообще не сомкнула глаз: в такую рань накрашена, волосы уложены, завтрак готов.

Пьем кофе. Она внезапно вскакивает:

— Бежим! Уже полвосьмого!

— Мила! Давай останемся на весь день, а?

— Абсурд.

— Брось, никуда институт не денется, если два нээса не явятся на службу.

Но она уже в блузке и в брюках — стоит в дверях, в руке дубленка.

— Товарищ Антонов, вы забываете, что через двадцать пять минут вы обязаны присутствовать в институте профессора Филипова.

Мгновенно вспоминается кадр из студенческого прошлого: Милена-амазонка с саблей у врат моей убогой мансарды. Попробую-ка хитростью.

— Иди, я остаюсь.

Она чуть раздраженно снимает со связки один из ключей, бросает:

— Только запри как следует.

И выходит.

Одеваюсь по-солдатски, за пальто — и во двор. Пока вожусь с замком, ее «Жигули» уже на улице. Бегом через двор, ворота закрывать некогда, кричу вслед уезжающей под гору машине. Не видит, что ли, или делает вид? Рвусь вслед, пятьдесят метров, сто, не хватает дыхания, машина останавливается.

— Какие планы на неделю? — выдавливаю я, отдышавшись минут через пятнадцать, когда мы крутимся в водовороте городских улочек.

Задумалась.

— Пока ничего конкретного. На мне диссертация висит. А вообще всем семейством планируем выбраться разок в театр или на концерт, минимум раз в неделю суаре для родительских друзей, которые взялись водить к нам толпы таких же старых холостяков, как я. Да, два вечера — английский, записалась на курсы, надо держать марку.

— Увы мне! Что остается на долю горемыки Антона?

— Позвони к концу недели. Что-нибудь придумаем. Я еще не сходила в новую галерею…

Молчим довольно долго, пробиваясь через скверный перекресток у гостиницы «Хемус».

— А в институте?

— Тут уж я навек твоя — в читалку и в курилку…

Как все просто со стороны (представляю): серый «Жигуленок» вливается в ревущий уличный поток делового серого утра и в конце концов превращается в маленькую точку.

Перевела Марина Шилина.

РАССКАЗЫ