Угрожающий гул, который почти смолк, пока Инга осуществляла план бегства, зазвучал с новой силой, как только она села в такси. Сонный водитель молчал. Окончательно рассвело, и стало ясно, что день будет солнечным. Инга некоторое время смотрела в окно на то, как солнце отражается в стеклах проносящихся мимо домов, словно перескакивая из одного в другое. Когда она поняла, что гул снова подобрался к ней слишком близко, то открыла чат с Максимом и приготовилась писать.
Но только что писать? Инга уставилась на их с Максимом последние сообщения – разговор обрывался на его вопросе про то, как люди обычно знакомятся. Инга мотнула переписку вверх, просматривая сообщения. Странное дело: от вчерашней обиды не осталось и следа. Наоборот, Инга теперь отчетливо видела собственное лицемерие. Конечно, Максим был прав: она просто считала, что слишком хороша для какого-то охранника. Сегодня честность давалась ей без усилий.
Тем не менее в свете этого прерванного разговора начинать новый было непросто. Особенно учитывая, о чем Инга собиралась рассказать.
А, в общем-то, о чем? Как это назвать? Слово «изнасилование» вертелось на языке, но следом перед глазами вставал образ маньяка в темной подворотне. Инга, конечно, достаточно читала соцсети, чтобы уверенно отвечать: изнасилование – это любой секс без согласия, но она все равно не могла найти в себе смелости бросить это слово, пусть даже не самому Илье, а Максиму. Ее обвинениям придало бы веса то, что она отбивалась и кричала «нет», но она не делала ничего такого. Она вообще не сопротивлялась.
Когда раз в полгода в соцсетях вспыхивал очередной скандал, связанный с насилием, Инга следила за ним с жадностью. Ей доставляло тягучее, мучительное удовольствие разбираться в деталях. Было стыдно, но так приятно сидеть в уютном кресле по другую сторону экрана и злорадно рассуждать: а чего она ждала, идя к нему домой? А почему так долго молчала? Или – да он всего-навсего погладил ее по коленке, нашла из-за чего страдать! Инга была девушкой прогрессивной, поэтому все правильные ответы знала наперед: нельзя обвинять жертву, молчала – потому что боялась осуждения, порог травмируемости у всех разный. Однако в глубине души она все равно не могла справиться со злорадством: с ней бы такого никогда не произошло!
Если бы она сейчас захотела объяснить, отчего ей так плохо, пришлось бы рассказывать с начала: как Илья пристал к ней с глупыми сапогами, как ей стало противно, как он ей нахамил и как она была взбешена, как после этого он подошел к ней по-хозяйски и стал целовать, хотя не мог не видеть, что ее трясет от отвращения. Воспоминания об этом окатили ее жаркой волной, и она на секунду опять ощутила обездвижившую ее тогда ярость. Но чем больше деталей произошедшего перечисляла Инга, тем больше чувствовала, что как будто оправдывается. Ей всегда казалось, что «изнасилование» не должно было нуждаться в контексте, это слово само по себе несет сразу и страх, и унижение, и беспомощность. Если ей, Инге, нужно было сопровождать его пояснениями, то это уже как будто и не изнасилование вовсе.
Инга выключила телефон и снова посмотрела за окно. Таксист выбрался из паутины переулков и теперь быстро гнал по Тверской.
В приступе внезапного самобичевания Инга подумала, что все это произошло из-за ее собственных неправильных решений. Она продолжала отношения с Ильей, хотя больше не хотела с ним оставаться. Вместе с тем, не начни она встречаться с Антоном, Илья и его нелепые сексуальные фантазии не раздражали бы ее так сильно. Она бы посмеялась в ответ на его просьбу надеть в следующий раз корсет и сапоги, а может, ей бы даже самую малость польстило, что он видит ее в таком образе. Но в последнее время ее злило в Илье все – скомканные чеки на бочке-тумбочке у двери, запах его духов, которые она же и подарила (они оказались более сладкими, чем почудилось ей в магазине, и совсем ей не нравились), вечно не заправленная кровать и забрызганное зеркало, то, как долго Илья укладывает свою прическу гелем, стараясь придать ей небрежный вид, его короткие пальцы, постоянно соскальзывающий с одного плеча рюкзак, как он разговаривает, едва заметно растягивая букву «а», как стонет во время секса, как сидит, развалившись в рабочем кресле, на планерках и как трусит поцеловать ее в кафе. Но самое главное, ее злили все эти кляпы, плетки, наручники, повязки на глаза, и она презирала Илью за то, что он этого хотел. Пережив первый, давний приступ гадливости, Инга попыталась относиться к его желаниям как к новому опыту – пусть это ее не возбуждало, но хотя бы интересовало своей новизной. Однако с тех пор как в Ингиной жизни возник Антон с образцово нормальными желаниями, секс с Ильей превратился в наказание. Илья досаждал ей своими просьбами, которые он произносил с неизменным придыханием, и само это придыхание досаждало ей тоже.
Поэтому вчера она была так раздражена. Теперь же видела: расстанься она с Ильей сразу, ничего бы не случилось. Выходит, что и обвинять его особо не в чем. Он, несомненно, был груб, эгоистичен и чуткостью мог сравниться разве что с табуреткой, но заподозрить его в умышленном злодействе как-то не получалось.
Инга заметила, что они почти подъехали к ее дому, и убрала телефон в сумку. Если она хочет окончательно понять для себя, что вчера произошло, ее мыслям нужно отстояться. Сначала приведет себя в порядок, пойдет в офис и займется делами – до Парижа оставалась всего неделя. Работа точно ее отвлечет, а скоро она вообще оставит все это в прошлом и наконец-то начнет жить по-настоящему.
Максим потребовал, чтобы она привезла ему из Парижа какой-нибудь алкоголь «в изящной бутылке». Вообще-то он мог этого не говорить, потому что они и так неизменно привозили друг другу из поездок выпивку. У Инги скопился уже целый полк бутылок от Максима (все изящные), и в каждой было какое-то неведомое местное пойло – Максим любил аутентичность, хотя и соглашался, что пить это невозможно. Мать сказала, что ей ничего привозить не надо. Этого она тоже могла не говорить, потому что это было неправдой. Инга знала, что, если она действительно не привезет ей никакого сувенира, как однажды случилось, мать хоть и сделает вид, что не заметила, все равно обидится.
Последние дни перед отъездом Инга провела в радостном предвкушении. Она даже добавила в приложение с прогнозом погоды Париж и теперь каждое утро проверяла его, решая, что взять с собой из одежды. Погода обещала быть замечательной.
Илью Инга избегала: на сообщения отвечала скупо, от встреч уклонялась под предлогом подготовки к пресс-туру. Они виделись на работе, но наедине не оставались, а потом Илья улетел в Лондон.
Перед отъездом Инга с Антоном ходили гулять. Они с Антоном встретились на Маяковской, прошли вдоль Патриарших прудов, мимо ажурного особняка, оказавшегося домом приемов МИДа, вышли к Арбатской, оттуда к Пушкинскому музею, потом спустились к реке и пошли по набережной. Инга буквально висла у Антона на руке. На Патриарших люди толпились перед барами или сидели на подоконниках в огромных, до земли, окнах. В переулках и жилых дворах, по которым Инга с Антоном пробирались к центру, было, наоборот, тихо и пусто, на Волхонке им навстречу неслись машины, а на набережной, трезвоня, велосипедисты. Инге было так хорошо, что ей казалось, будто она нежится на перине. Антон то и дело останавливался, разворачивал ее к себе и целовал. Одна балетка немного натирала Инге ногу, но это было даже хорошо: от незначительного неудобства безупречность того дня казалась только рельефнее.
В воскресенье рано утром она поехала в аэропорт.
Накануне Инга плохо спала: ей снилось, что она заблудилась в аэропорту и никак не может найти нужный гейт, а самолет вот-вот улетит. Она проснулась за двадцать минут до будильника, который и так стоял на несусветную рань, но была только рада, что ее муторный сон закончился. Такси приехало быстро, дороги были свободны, поэтому в аэропорту она оказалась почти за полчаса до назначенного срока. Инга купила кофе и встала под табло с расписанием вылетов, где договорилась встретиться с журналистами.
Командировку в целом Инга предвкушала с удовольствием, но этот первый день заранее ее тяготил. Она считала себя ужасно неорганизованной – ей даже собственные сборы давались с трудом, что уж говорить о десятке людей. Перед самым выходом Инга, волнуясь, еще раз просмотрела распечатанные билеты, сложила их вместе с паспортом в папку и убрала в сумку, но, едва сев в такси, заволновалась, что папку забыла. Потом ей стало параноидально казаться, что какой-нибудь билет волшебным образом испарится, – и даже несмотря на то, что все они хранились еще и в почте, Инга постоянно дергалась и кидалась проверять. Она мечтала, чтобы никто не опоздал, и заранее пугала себя фантазиями, что будет, если кто-нибудь все-таки опоздает. А что будет, если возникнут проблемы на паспортном контроле? А если потеряется багаж? А если за ними уже в Париже не приедет арендованная машина? От каждого такого вопроса Инга холодела.
Опасения оказались почти напрасными: восемь из десяти журналистов приехали вовремя, а по-настоящему опоздал только один, но и он нагнал их в очереди на границе. Все были сонные, поэтому неразговорчивые. С одной стороны, Ингу это радовало – она и сама пока не находила в себе сил разговаривать, но с другой стороны, опять же, пугало – если они такие хмурые, то наверняка оттого, что уже недовольны ею, Ингой! Она старалась улыбаться больше обычного и соглашаться со всеми их замечаниями. От собственного заискивания ей было тошно, но побороть его Инга не могла.
Нужный гейт был совсем рядом, и когда они подошли к нему, до посадки оставался еще час. Всем тут же куда-то понадобилось – за кофе, за водой, в туалет, поискать курилку. Инга вызвалась посторожить вещи, и журналисты разбрелись по аэропорту.
Окруженная кольцом чемоданов, она примостилась на холодном металлическом кресле и полистала фейсбук. Сразу же наткнулась на пост своей знакомой, сторонницы правильного питания. Та писала, что решила отказаться от кофеина – в ее случае не от самого кофе (то, что она все еще пьет кофе, было кощунственно даже предположить), а от зеленого чая, который раньше позволяла себе один-два раза в день. Засыпается легче, уверяла