ения она не чувствовала.
В этот раз трюк со стаканом не удался. Едва она поставила его на стол, опять осушив одним махом, рядом возник Илья.
– Ого, – весело и немного удивленно сказал он, вешая пиджак на спинку стула. – Тяжелый день?
Илья рассмеялся, и Инга вспомнила, как ненавидела это: он всегда смеялся собственным шуткам в полной, несокрушимой уверенности, что все они остроумные.
– Нет, просто. Я заказала тебе «Олд фэшн».
Илья слегка скривил рот.
– Спасибо, конечно, но я вообще-то хотел пива.
– Закажи себе пива.
– Ну нет уж, теперь я выпью «Олд фэшн». – Он расстегнул пуговицы на манжетах рубашки и закатал рукава до локтя. Инга великодушно подумала: пусть шутки ему катастрофически не удаются, но вот это движение, которым Илья закатывает рукава, выходит хорошо, лихо как-то. Все-таки не был он плох во всем. Инга осталась очень довольна своей способностью беспристрастно мыслить, хоть и не понимала, чего в ней больше: вины перед Ильей за то, что бывала к нему несправедлива, или попытки убедить себя, что не зря с ним встречалась.
– Чиэрс, – сказал Илья на английский манер и стукнул своим стаканом по Ингиному, который она даже не взяла в руки. – Ты не задумывалась, что у всех народов есть какое-то специальное слово, с которым они чокаются, – типа «чиэрс», или «чин-чин» у итальянцев, или «скёлль» у датчан, а у русских ничего. Ну, не считая «на здоровье», но так никто не говорит.
– Все говорят «будем».
– «Будем…» – Илья словно попробовал это слово на язык, а потом сделал глоток «Олд фэшн». – Гм, ну да, «будем». Довольно бессмысленный тост, ты не считаешь?
– А «чин-чин» – очень осмысленный. Ты уже настолько мыслями в переезде, что заделался русофобом?
Илья поднял брови.
– Что опять с тобой такое?
– Ничего. – Инга посмотрела на свой высокий стакан с «Лонг-Айлендом» и теперь взяла его обеими руками. Цвет коктейля был не коричневый, а почти прозрачный. Инга где-то слышала, что так и надо – по правилам колы должны наливать совсем немного, но обычно бармены экономят на алкоголе. Тут, к счастью, не экономили, так что, наверное, этот бар и правда хорош. Не зря Илья его выбрал. – Я вообще-то хотела поговорить с тобой.
– Та-а-ак… – протянул Илья и откинулся на спинку стула. – Чувствую, разговор мне не очень-то понравится. Ну выкладывай.
Инга видела, что его озабоченность была притворной: он слегка улыбался уголками губ, явно не представляя масштаб надвигающейся катастрофы. Кто вообще говорит слово «выкладывай»? Так пишут только в книжках.
– Илья, – сказала Инга и замерла, словно поставила точку. Она снова перевела взгляд с него на свой стакан и покрепче сжала его двумя руками. Потом подумала, сделала глоток и опять поставила перед собой. – Илья, я не поеду с тобой в Париж.
Илья молчал, а она боялась открыто на него взглянуть. Вместо этого она смотрела на дальнюю кромку своего стакана, потому что так в расфокусе видела его лицо: как усмешка сбежала с его губ и уголки рта поползли вниз, а брови – вверх. Илья, однако, по-прежнему ничего не говорил, и Инга подумала, что он ждет продолжения.
– Прости, что не сказала тебе сразу, но мне нужно было время все оценить. И я не могу, к сожалению.
Илья прочистил горло. Когда он все-таки заговорил, в его голосе слышался сарказм:
– И что же тебе мешает?
– Я думаю, нам надо закончить отношения.
Едва сказав это, Инга снова схватила стакан и отхлебнула из него так жадно, словно это была вода, а она умирала в пустыне. Когда она думала над предстоящим разговором, она перебирала разные варианты формулировок: и «я ухожу от тебя», и «нам надо расстаться», и даже «все кончено» (это уже настолько отдавало мелодрамой, что хотелось зажать нос). Но только что прозвучавший словесный франкенштейн родился сам собой.
Илья, как оказалось, не просто откинулся на стуле, а покачивался на его задних ножках. Теперь он со стуком выровнялся, нависнув над столом. Инга, наоборот, чуть-чуть отклонилась и подвинула стакан ближе, словно хотела его защитить.
– И когда ты это решила, мне интересно? До того, как я позвал тебя в Париж, или после?
«Соври, – стукнулось в Ингином мозгу. – Соври».
– Я поняла это, когда ты предложил. Поняла, что не могу решиться на такой шаг.
– Врешь. – Илья опять откинулся на стуле. Теперь он разглядывал Ингу с отвращением, а она почему-то вдруг почувствовала себя настолько виноватой, будто заслуживала этот взгляд. – Давай говори, у тебя кто-то есть?
У Инги бешено заколотилось сердце, и она опять непроизвольно опустила глаза, вцепившись в стакан.
– Я так и думал. – Голос Ильи звучал теперь надменно и даже как будто брезгливо. – Я так и понял, когда ты мне ничего не ответила в том ресторане. Я, знаешь, не привык, чтобы телки не отвечали на «я тебя люблю».
У Инги горели уши.
– Нет у меня никого, – наконец выдавила она. – Но я действительно поняла, что не могу ответить тебе взаимностью.
– Ой, да не гони. Вон аж вся затряслась, когда я спросил. Я, блин, с тобой возился, и то делал для тебя, и это, а ты трахалась с кем-то за моей спиной и теперь говоришь: «Нам надо закончить отношения».
Он передразнил Ингу, произнеся последние слова тоненьким голоском. У нее же теперь горели не только уши, но и шея, и щеки, хотя уже не от стыда, а от злости.
– Ни с кем я не трахалась, – прошипела Инга, поднимая, наконец голову и прямо глядя Илье в глаза. – Ты себя со стороны видишь вообще? Мне не нужно было ни с кем трахаться, чтобы не хотеть больше с тобой встречаться.
– И что же во мне такого?
У Инги даже дыхание перехватило от всего того, что ей хотелось сказать: ты бесчувственная скотина, эгоист, у тебя эмоциональный интеллект как у веника, ты вечно хвастаешься своим дурацким дорогим вином, ты трус, никто не смеется над твоими шутками, ты ничего про меня не знаешь, ты никого не любишь, кроме себя, ты ничтожный, отвратительный, ты скулишь, когда я бью тебя плеткой. У Инги даже округлились глаза, когда она представила, как сейчас все это выпалит, и она вздохнула поглубже, но в самый последний момент вдруг передумала – не из милосердия, а потому что верх взял инстинкт самосохранения. Илья и так был зол, и Инга не желала проверять, на что он способен, если она заденет его сильнее.
Она глотнула «Лонг-Айленд» – в нем бряцнули кубики льда – и сказала:
– Я не собираюсь это обсуждать. Если бы ты не предложил переехать в Париж, я бы, наверное, сейчас не решилась, но теперь, когда ты и так скоро уедешь, я не вижу смысла продолжать отношения.
Илья залпом выпил «Олд фэшн» и резко встал, сдернув пиджак со спинки стула.
– Я надеюсь, на работу это никак не повлияет, – поспешно, вдогонку сказала Инга.
– Ну да, – хохотнул Илья. – Ну да.
Он стремительно вышел, а Инга отметила про себя, что сейчас он впервые не расплатился по счету. Впрочем, она его не винила.
Она достала телефон и написала Максиму.
«Ну и как это было?» – спросил он.
«Да не очень. Он решил, что я ему изменяю».
«А ты что?»
«Сказала нет».
«Умничка. Только начальника с уязвленным самолюбием тебе не хватало».
«Мне показалось, он и так чересчур уязвлен. Боюсь, что будет мне мстить как-то».
«Да ладно тебе, дай мужику время. Ну не изверг же он. Люди расстаются. Сейчас поненавидит тебя и успокоится».
Инга надеялась, что именно так и будет, но на душе у нее было тревожно.
Проснувшись на следующее утро, Инга мысленно обыскала себя, чтобы найти радость от свершившегося избавления. Никакой радости не было и в помине. В детстве отец всегда говорил ей, что утро вечера мудренее, и Инга не верила: она считала, что это фальшивое утешение для детей, которых не принимают всерьез. Однако со временем она действительно стала замечать, что на следующий день настроение выправляется и вчерашняя проблема не кажется смертельной. Это правило не подводило ее многие годы – до сегодняшнего дня, и теперь Инга чувствовала себя обманутой.
Тянущее чувство в животе, с которым она проснулась вчера, снова было на месте. Инга хотела поваляться немного в кровати и этим перехитрить организм – мол, нечего паниковать, я лежу и расслабляюсь, но внутри у нее словно сидела сжатая пружина, готовая вот-вот выстрелить. Пока этого не случилось, Инга поскорее встала и занялась обычными утренними делами, чтобы отвлечься.
Она увидела сообщение от Антона, отправленное ночью. Он спрашивал, когда они увидятся, и жаловался, что ужасно соскучился. Инга отложила телефон, ничего не ответив. Она думала, что когда произнесет перед Ильей волшебные слова «мы расстаемся», то накормит свою совесть досыта и та наконец-то замолчит, а оказалось наоборот: к чувству вины теперь примешивался страх, похожий на звон в ушах, незаметный, но назойливый. Инга боялась того, что ждет ее сегодня на работе. Ей совсем не понравился вчерашний разговор. Она и раньше его опасалась, но воображение рисовало ей бесформенное нечто, и это нечто хоть и давило своей массой, но как бы размазывалось по Инге целиком, нигде особенно не концентрируясь. Когда разговор состоялся и оказался в самом деле безобразен, это нечто приобрело форму, вылепилось, и страх тоже будто заострился и теперь бил точно в цель, причиняя почти физическую боль.
Очередной приступ этой боли нашел Ингу в ванной, когда она чистила зубы. Она уже давно заметила, что чувство стыда или ужаса чаще всего подстерегало ее именно в такие безобидные моменты. Пока ее рука совершала механическое движение, сознание блуждало по опасным дебрям, беззащитное перед всеми водившимися там чудовищами. Инга сплюнула и торопливо умылась, стараясь мыслями вернуться к простым и понятным вещам: звуку воды из крана, крему в банке, отражению в зеркале.
Она все-таки ответила Антону, что увидеться они могут завтра. Договариваться на сегодня она трусила, словно до вечера могло произойти что-то неведомое и плохое. Инга сама себе придумала срок – один день, решив, что если он пройдет спокойно, то и дальше ничего страшного не случится. Ей просто нужно пойти в офис, встретиться там с Ильей и понять, как он теперь собирается вести себя. Если внешне все будет по-прежнему, то и волноваться не о чем. Потом на нее уж точно снизойдет долгожданное облегчение, она расслабится и почувствует вкус свободы.