– Никто бы больше не решился. У нас тут… не принято было о таком говорить.
До Инги не сразу дошло значение сказанного, но когда она поняла, то едва не подскочила на стуле:
– Ты хочешь сказать, что такое уже было?! Что об этом знали?
– Н-нууу, не совсем такое. Но кое-что было, да. – Мирошина опять опустила глаза и несколько раз нервно погладила края крышечки. Инга завороженно следила за ее движениями, переваривая информацию. – В общем, ты не первая, к кому Илья проявил… особый интерес. Я просто подумала, что ты должна об этом знать.
– Алевтина, – проговорила Инга, по-прежнему глядя на пальцы Мирошиной.
Маникюр у той был безупречный. Однако стоило Инге произнести имя, как пальцы замерли. Она подняла глаза и увидела, что Мирошина впервые смотрит прямо на нее с явным недоумением.
– Нет, почему. Я.
– Ты?
– Ну да. Почему ты решила, что Алевтина? Ты что-то еще знаешь?
– Нет, я просто подумала… Да это неважно. У меня нет никаких особых доказательств. То есть ты хочешь сказать, что Илья к тебе приставал?
Мирошина некоторое время не сводила с нее глаз, словно силясь разглядеть то, о чем Инга не сказала, а потом опять сосредоточилась на крышечке.
– Да. Это давно было. Вскоре после того, как я пришла в компанию.
– И… как далеко это зашло?
– Я не очень-то хочу в это углубляться, – сердито буркнула Мирошина. – Я, как видишь, никому раньше об этом не говорила. И уж тем более не писала посты. Но это длилось недолго. Не так, как у тебя. И когда все закончилось, я подумала, что лучше сделать вид, что ничего и не было.
Инга вспомнила, как Мирошина в туалете говорила, что Илья постоянно заводит себе любимчиков и что это быстро заканчивается. Она тогда советовала ему не доверять, а Инга расценила это не как дружеское предостережение, а как угрозу. Теперь-то ясно было, что Мирошина в тот момент думала о своей собственной истории. И неудивительно, что Илья всегда так плохо о ней отзывался, оставаясь с Ингой наедине. Говорил, что она безмозглая и как сотрудник никуда не годится. Сразу нужно было догадаться, что начальник не будет так отзываться о подчиненной, если только не затаил обиду. Значит, это ждет и ее. Если каким-то немыслимым образом Илья все же сохранит работу, то, когда заведет себе очередную протеже, будет выдумывать гадости про Ингу тоже.
Она посмотрела на Мирошину с состраданием. Каково же ей, наверное, было. Она ведь замечала, что Илья к Инге неравнодушен, и это наверняка бередило ее собственную рану.
– Мне очень жаль, что с тобой произошло такое, – тихо проговорила Инга.
Мирошина усмехнулась в ответ.
– Да уж, ничего хорошего. Не самая светлая страница моей биографии. А теперь ваша история всплыла, и я постоянно об этом думаю. Могла бы я тогда всем признаться? Ну, не писать в фейсбук, но, может, в отдел кадров пойти или еще куда-то.
– А сейчас ты могла бы?
– Что могла бы?
– Ну, рассказать об этом? Сейчас есть только мое слово против его. Но если ты подключишься, нас будет уже двое. Может, и еще кто-то признается. Но главное – даже двух наших случаев будет достаточно, чтобы всем все стало окончательно ясно.
Мирошина оторвалась от созерцания своей крышечки и вперилась глазами в Ингу. По тому, как она молчала, Инга уже догадывалась, что ответ ее не обрадует, тем не менее лицо у Мирошиной оставалось задумчивым.
– И что ты мне предлагаешь?
– Они проводят проверку. Когда вызовут тебя, расскажи об этом!
– Меня уже вызывали. По-моему, они уже весь наш отдел вызывали. Ты не знала? Ну да, остальные предпочитают при тебе это не обсуждать. В общем, я уже ходила и ничего не сказала.
Инга, кажется, впервые сделала глоток кофе.
– А о чем у тебя спрашивали? – поинтересовалась она, желая скрыть разочарование. Ее не только расстроило, что Мирошина промолчала, но и задело оброненное замечание, что остальные при ней стараются ничего не обсуждать.
Мирошина неопределенно пожала плечами и тоже наконец отпила кофе.
– Да ерунду всякую, если честно. Какая атмосфера в коллективе. Нравится ли мне работать с Ильей. Как у меня складывались отношения с тобой. Как у тебя складывались отношения с остальными. Замечала ли я что-то между тобой и Ильей. Могу ли я вспомнить случаи неадекватного поощрения им тебя.
– И что ты ответила?
– Ответила, что ничего не знаю. Мое мнение: я не хочу в это встревать. Чем меньше я скажу, тем лучше.
– Но при этом ты решилась рассказать мне, что Илья к тебе приставал. Я очень это ценю и понимаю, как тебе непросто, поэтому ужасно благодарна. Только, видишь, если я одна буду знать об этом, ничего не изменится. Вдруг моих обвинений покажется мало и они его восстановят?
Пока Инга говорила, Мирошина продолжала ввинчиваться в нее взглядом. Выдержав паузу, она произнесла, сделав особое ударение на первое слово:
– Я точно ничего никому говорить не буду.
Инга сжала губы от досады, но в следующую секунду ее озарило:
– Постой. Ты ничего говорить не будешь, а если я скажу? Мне уже терять нечего. Я могу написать еще один пост. Тогда ни у кого не останется сомнений. Главное, ты будешь готова подтвердить?
– Я сказала тебе, что не хочу встревать. Просто знай, что ты не одна. – Мирошина поднялась со стула. – Я сама всем об этом рассказывать не буду. Дальше сама смотри. Мне надо в дамскую комнату, так что ты иди, увидимся наверху.
Она вышла из кофейни, оставив недопитый стакан на столе. Инга посидела несколько секунд в одиночестве, а потом направилась в офис.
Пока она ехала в лифте, внутри нее, словно следуя за движением кабины, нарастало воодушевление. Понимала ли Мирошина, какой царский подарок ей сделала? Ингины обвинения против Ильи выглядели неубедительно – теперь, когда на горизонте замаячило подкрепление, она могла позволить себе признаться в этом. Но если добавить к ним слова Мирошиной, то все становилось ясно как день. Ни одна комиссия не устоит против таких доказательств. Илью уволят, Инга победит. Интервью, Париж, икона феминизма.
Пока она стремительно шагала между столами к своему месту, ей стало немного совестно перед Мирошиной. Та поделилась с ней тайной, а Инга даже толком не могла пробудить в себе сочувствие, все заслоняло предвкушение торжества. Однако Мирошина неспроста рассказала ей об этом. Что бы она ни говорила в конце, она никогда бы не призналась Инге, если бы не хотела сделать свою историю публичной. Молчала же она до этого много месяцев, значит, могла бы молчать и дальше, но совершила осознанный выбор в пользу откровенности.
Инга бросила приветствие Галушкину и Аркаше – Алевтины еще не было – и поскорее включила компьютер. Открыв фейсбук, она застрочила:
«Могло показаться, что в истории с Бурматовым наступило затишье, и в определенном смысле это действительно так – в офисе проводится «внутреннее расследование», промежуточных результатов, разумеется, не говорят, а финальный станет известен позже. Самого Бурматова временно отстранили от работы, однако, как сказано в письме от руководства, само по себе это «не является признанием вины». Так вот, у меня появилось кое-что, делающее эту вину очевидной».
Но ведь она обещала Кристофу не подливать масла в огонь. Инга поставила точку и замерла над клавиатурой. Он просил ее не писать посты, чтобы – как он там сказал? – «снизить градус дискуссии», а она сейчас делает прямо противоположное! Но что же тогда, промолчать? Невозможно. У нее в руках доказательства, безусловное подтверждение ее правоты! Как отказаться от удовольствия ткнуть их всем в лицо? К тому же она обязана женщинам, которые ее поддерживали, которые восхищались ее смелостью. Да она сама себе обещала идти до конца!
Если вдуматься, то Кристоф просил ее не развивать предыдущий скандал. А это уже был совсем другой. Инга не обманывалась насчет того, как начальство примет такой иезуитский аргумент, но прагматично полагала, что чем весомее будут доказательства ее правоты, тем свободнее она сможет диктовать условия. Пока ее единственным козырем были ее собственные слова, компания могла проводить проверку и отмалчиваться, оберегая свою репутацию. Но если Инга приведет свидетеля, более того – другую жертву, то сомнений не останется. Кто знает, может, тогда ей предложат не просто переехать в Париж, а переехать с повышением. Инга желчно усмехнулась себе под нос. Если таким образом они покупали ее, что ж – она продаст себя подороже.
Сдув со лба прядь волос, она стала писать дальше:
«Я не единственная. До меня Бурматов уже домогался другой девушки, моей коллеги. Я не буду писать здесь ее имя, но, если нашим внутренним расследователям оно понадобится, они без труда его узнают.
Коллега сама рассказала мне обо всем. В отличие от моих отношений с Бурматовым, ее продлились недолго. Она говорит, что старается обо всем забыть и делает вид, что ничего не случилось. По ее словам, если бы не мой пост, она никогда бы не призналась. Я же сразу вспомнила, что Бурматов наедине со мной регулярно плохо о ней отзывался. Я не понимала, в чем причина, это казалось мне неэтичным и совершенно непрофессиональным. Теперь все стало ясно. Очевидно, он просто мстил ей, как мне, но злость на меня у него свежее и больше.
Это уже ДВА вопиющих нарушения корпоративного кодекса и рабочей этики, а просто с человеческой точки зрения – вообще стыд и позор. Я очень надеюсь, что УЖ ЭТО без внимания не останется».
Инга пробежала глазами пост с самого начала. Два капслока в одном абзаце, пожалуй, выдавали в ней некоторую горячность, но она не стала ничего исправлять. Это было адресовано начальству, а не людям в фейсбуке.
Часть с личностью Мирошиной была слабовата, да и сама ее история звучала туманно. Инга запоздало пожалела, что не настояла на подробностях. Перечитывая, она ощущала неприятную шероховатость, как от плохо подогнанной детали. Однако откладывать публикацию она не собиралась. Сейчас или никогда. Может, так даже правильнее, ведь надо подумать и о Мирошиной. Упоминать ее имя без прямого согласия было некрасиво, а жанр постов в фейсбуке все равно не предполагает документальной точности. Инга попробовала заменить слова «они без труда об этом узнают» на «я его скажу», но потом вернула как было. Демонстративно брать на себя ответственность не хотелось, лучше пусть все звучит обтекаемо. Если Кантемиров захочет узнать, что это за таинственная коллега, Инга, конечно, скажет. И Мирошина скажет – будучи уже наполовину рассекреченной, какой смысл отпираться?