1
Прикордонье… Обманчивая тишина. Небо, что те шахтерские сны, – черное и бездонное с едва заметными мерцающими звездами в глубине, похожими на искры затухающего костра, да едва народившимся молодым месяцем, слегка посеребрившим тяжелый ночной небосвод. Холодно. Мороз под сорок. Настоящий январский, какие бывают в этом краю.
Тревожно спит истерзанный недавними ветрами революций город. Из-за тотальной экономии всего и вся электричество на улицах отключено, оттого темень вокруг непроглядная. Иди и бойся, что попадешь в какую-нибудь яму. Оттого ночной ходок идет неторопко и на ощупь, ориентируясь лишь на редкие огни в домах. Под ногами предательски хрустит снег, привлекая к тебе внимание лихих людей, что вышли в поздний час на свой промысел и теперь рыскают повсюду в поисках запоздалых прохожих. Их вряд ли увидишь в темноте – лишь шкурой своей почувствуешь.
Болохову с проводником повезло: до берега они добрались без приключений, если не считать того, что кто-то раза два их окликнул в темноте, испрашивая огоньку, но они-то знали, что это обычный шпанской прием, дабы привязаться к человеку, и потому не остановились. Сюрприз их ждал впереди. Когда они вышли на улицу, примыкавшую к высокому берегу, и уже намеревались спуститься вниз, к спящей подо льдом реке, они услышали за спиной чьи-то торопливые шаги.
Их было трое. Вначале они приняли их за военный патруль, но когда им в грубой форме было предложено остановиться и вывернуть карманы, у Болохова тут же отлегло от сердца. С этой тварью, решил, они как-нибудь справятся – это тебе не казенные штыки. Но те трое, что вздумали их ограбить, оказались не робкого десятка. Встретив сопротивление, они пустили в ход ножи. На счастье, у Федора оказался железный прут, который он на всякий случай взял с собой в дорогу, – он-то и помог им отбиться от бандитов.
Теперь о ночной схватке напоминала лишь резаная рана на щеке Болохова, которую он поначалу не ощутил вгорячах, и лишь когда кровь залила ему лицо, когда он, сняв шерстяную перчатку, дотронулся до щеки и почувствовал, как что-то липкое и тягучее растеклось у него между пальцев, понял, что ранен. Правда, говорить об этом проводнику не стал. А зачем? Пожалеть тот его все равно не пожалеет, разве что посмеется над ним или же выматерит за ротозейство. Вместо этого приложил перчатку к ране – да так и вышел на лед Амура.
К зиме река в этих местах сильно мелела, и на ней появились уходившие далеко к фарватеру косы. По одной из них, Шадринской, они и отправились туда, где за невидимой стеной тальника, притаившись в ночи, тревожно дремал этот загадочный маньчжурский Сахалян. Что это была за коса и откуда у нее взялось это название, Болохов так никогда и не узнает, между тем у нее была своя история.
Жил некогда в Благовещенске богатый промышленник Семен Саввич Шадрин, чья жизнь, по разумению людей знающих, стала образцом служения отечеству и своему родному городу. Больше всего он прославился тем, что внес неоценимый вклад в строительство самого величественного здешнего храма. После отвода благовещенской городской думой в конце XIX столетия участка под строительство Свято-Троицкого собора, о чем ходатайствовал Священный синод православной церкви, именно он первым выразил желание финансировать стройку.
Говорили, что капитал свой Семен Саввич нажил праведным трудом. Подзаработав на золотых приисках деньжат, он выкупил у здешнего купца Першина небольшой заводик и благодаря своим незаурядным способностям сделал из него крупнейшее в городе предприятие со своим жилым рабочим поселком из десятков рубленых домов.
Большую часть своих капиталов Шадрин вложил в строительство Свято-Троицкого храма. Когда храм был готов, то на его же деньги был отлит и завезен в город самый большой на Дальнем Востоке колокол, который православные мужики, осенив себя крестным знамением, под восторженный гул толпы и благословения священников водрузили на колокольню собора. А до того самым большим соборным колоколом считался тот, что принадлежал Благовещенскому кафедральному собору.
Позже рядом с храмом появился женский монастырь, который Семен Саввич построил, исполняя светлое желание любимой супруги Епистолии, и где, согласно завещанию, он ее потом и похоронил. Весь этот комплекс находился рядом с городским кварталом, который в свое время целиком принадлежал Шадриным. Там и дом их был с подворьем.
Всего в нескольких десятках шагов от того места, на Амуре, в мелководье хорошо просматривалась коса, которую благовещенцы прозвали Шадринской. Видимо, потому, что сюда по осени после летней навигации рабочие с помощью нехитрых приспособлений вытаскивали для зимней стоянки и ремонта принадлежавшие Шадрину пароходы и баржи.
Так и осталось в памяти народной то, как богатый промышленник по фамилии Шадрин на свои деньги выстроил прекрасный собор, который чаще называли Шадринским, – в благодарность о деяниях Семена Саввича. Когда Болохов появился в этом городе, собор покуда еще существовал, но пройдет немного времени, и его взорвут вместе с десятками других храмов, после чего Благовещенск навсегда перестанут называть дальневосточным Иерусалимом.
…Хрустит под ногами снег; потревоженные, разлетаются в стороны мелкие льдинки, издавая звук, похожий на звук битого стекла. Все это пугает Болохова, у которого и без того нервы напряжены до предела. Ведь не на блины к теще идет – в логово врага. Что там? Как там? Вернется ли он живым и невредимым домой? О, он наслышан про пытки этих китайцев… У тех, говорят, жизнь человеческая ничего не стоит, так что могут и шкуру с тебя содрать, как с того барана, а могут еще и ослепить и оскопить… Одним словом, азиаты!
Впрочем, и его соотечественники от них недалеко ушли. В Гражданскую, когда случился этот великий раскол России, уж они показали, на что способен человек, когда он лишается рассудка. Их орды шли навстречу друг другу, словно саранча, истребляя все на своем пути. Они грабили, жгли города и села, насиловали женщин, вешали, расстреливали, зарывали людей живыми в землю… Казалось, то дьявол восстал против Господа, собрав под свои знамена тех, кто, подобно Каину, был готов убивать своих братьев и сестер. Забыли разом все заповеди Господни и убивали. Даже те убивали, кто называл себя верующими. Выходит, не было в них веры – иначе бы разве творили такое? А может, считали, что Бог им все простит?.. А простит ли?
Болохов помнил, как их красный эскадрон с шашками наголо врывался в занятые белыми села, неся смерть всему живому. Даже стариков, даже женщин с малыми детьми, случалось, не жалели. Так было на Орловщине и Тамбовщине, так было в Поволжье и на Урале… Помнит он и то, как, сопровождая продотрядовские обозы, они, голодные и злые, рыскали по сибирским деревням, добывая хлеб для Красной армии. Коль надо было – силой отбирали зерно у крестьян. Кто сопротивлялся – тому штык в бок или шашкой по черепу. После них приходили белые, и картина повторялась. Виселицы, тысячи безымянных могил, сожженные селения, руины вместо городов… И так по всей земле русской. Все, все погрязли в грехах! И самое главное, не понимали, что грешат. А это, говорят, самый великий грех, когда не понимаешь, что грешен…
Что и говорить, войны всегда начинаются под фанфары и праведные речи, но вот заканчиваются, как правило, дикостью и варварством. Это и понятно. Ведь война – это не ремесло, даже не обусловленная необходимость. Это болезнь человеческая, при этом болезнь душевная, вызванная первобытным чувством вседозволенности. А разве для душевнобольных существуют законы? Но все теперь почему-то пытаются оправдать свои смертные грехи исторической необходимостью. И Болохов тоже хотел оправдаться, если не перед Богом, в которого он никогда не верил, то хотя бы перед историей. Не получалось. Потому как с некоторых пор ему все чаще и чаще стали являться во сне образы тех, кого он когда-то лишил жизни. Таких было много, и они не давали ему покоя, поселившись в его мозгу. Кто-то из них винил его в жестокости и проклинал, кто-то молил о пощаде. Ему бы просить прощения у них, а он и во сне продолжал проявлять революционную решительность. Как будто кто наслал на него порчу, отравив его кровь вечной ненавистью. Одних, как и прежде, он продолжал убивать в бою, других по приказу трибунала ставил к стенке, третьих душил в своей постели… Он бы, наверное, сошел от всего этого с ума, если бы не служебная рутина, которая ни на минуту не давала ему расслабиться.
…Все так же предательски хрустит под ногами снег, все так же со стеклянным звоном разлетаются в стороны потревоженные льдинки. Идут молча, пугаясь даже собственного шепота.
Неожиданно где-то за спиной послышалось негромкое лошадиное ржание и следом цокот копыт. «Что это? – с тревогой подумал Болохов. – Кавалерийский разъезд? Или разводящий дозорную смену повел? Нет, скорее всего, все-таки разъезд. Дозорные обычно ходят пехом. А если все-таки дозор, да еще и с собакой? Тогда та непременно их учует…»
Болохов пытался догнать шедшего впереди проводника, чтобы предупредить его об опасности, но тот вдруг остановился и начал чутко вслушиваться в тишину.
Снова в темноте со стороны советского берега доносилось лошадиное ржание, но уже где-то сбоку. «Кажется, пронесло», – с облегчением подумал Болохов. Хотя чего он своих-то боится? А ведь боится. Потому как именно они и могут испортить ему всю обедню. Да, Дулидов обещал подстраховать его, но вот вопрос, как он собирается это сделать? Не пойдет же он на городскую заставу просить пограничников, чтобы те не слишком-то нынче усердствовали в связи с проведением на их участке секретной операции. Ибо кто даст гарантию, что эта информация не попадет в руки врага? А коль так, любой дозорный может подстрелить их в темноте.
Вот и думай сейчас, что делать. Хотя за него должен был думать проводник, который взялся живым и невредимым доставить его на тот берег. И пока что, слава Богу, у него это получилось. Вот только как ему удается так ловко обходить пограничные посты, если учесть, что дозорные здесь на каждом шагу? На них можно было напороться уже на берегу, да и на льду, их, поди, немало прячется среди торосов. Чтобы их обойти, без всякого сомнения, нужен свой надежный коридор. А его могут организовать только чекисты, которые работают в боевом и оперативном взаимодействии с местной службой погранохраны. Что ж, выходит, Федор наш человек? Или он ведет двойную игру?.. Вот тебе и молчаливый лешак. Сермягой прикидывается, а на самом деле…
«Интересно, давно он этим делом промышляет?» – неожиданно подумал Александр, стараясь поспеть за проводником, который, решив, что им ничто не угрожает, снова двинулся в путь. У него широкий шаг, поэтому приходится его постоянно догонять. – Скорее всего, начал-то еще при царском режиме. Тогда ведь многие шли в Китай за контрабандным товаром. Когда же к власти пришли красные, пришлось приспосабливаться уже к ним. Вначале это была военно-береговая охрана, которую в двадцать пятом сменили пограничники, ставшие для таких, как Федор, главной головной болью. Особенно после того, как государство основательно взялось за контрабандистов, которые, как писали газеты, наносят огромный ущерб советской экономике.
…Чем ближе был берег, тем сильнее у Болохова колотилось сердце. Проклятье! Снова он чуть было не грохнулся на лед, споткнувшись о какое-то препятствие. Вот бы наделал шуму!.. Впрочем, бояться уже особо нечего. Свои остались далеко позади – здесь уже чужие владения. Ну а к китайским властям ему, так или иначе, придется обращаться, иначе уготована жизнь нелегала. А он знает, что это такое… Нет, уж лучше жить открыто – так надежнее.
Идти пришлось долго, несмотря на то, что в этом месте Амур не широкий – версты не наберется. Мешали препятствия, которые постоянно попадались на их пути. Днем оно было бы проще, тогда любая колдобина, любой бугорок видны, а в темноте даже небольшая трещина на льду тебе помеха. Один неосторожный шаг – и все, собирай, как говорится, кости. Это хорошо, если ты везучий, а если вдруг ногу или руку сломаешь, что тогда?..
Однако им повезло – дошли без приключений. Ну, наконец-то! – облегченно вздохнул Болохов.
Вскарабкавшись на невысокий отвесный берег, они укрылись в густом тальнике.
– Ну все, господин хороший, мы на месте, – глухо проговорил проводник. – Со мной ты уже рассчитался, так что можешь идти на все четыре стороны.
Болохов растерялся.
– А вы?.. Вы сейчас куда?
Тот хмыкнул.
– Ну, куда-куда – домой, конечно…
Это было сказано так обыденно, так по-домашнему просто, что у Болохова защемило в груди и ему стало тоскливо и одиноко. «Хорошо этому Федору, – подумал, – домой пойдет, а каково мне? Бедная матушка, она даже не подозревает, какие душевные и физические муки приходится испытывать ее сыну, которого революция все никак не хочет отпускать от себя». Сидеть бы ему сейчас в тепле да рисовать свои картины, а он все рыщет где-то по белу свету и ищет на свою задницу приключений. Да когда же это кончится! Нет, все, вот вернется в Москву – тут же подаст рапорт об увольнении. Хватит, навоевался, пора и на покой.
– Может, доведете до первых домов? А то я никак не сориентируюсь, – умоляюще попросил он Федора.
– Нет, не могу, – ответил тот. – Дальше сам. А то еще ненароком и меня вместе с тобой загребут. Это тебе все равно…
Неожиданно где-то неподалеку заржала лошадь.
– Ну вот, казачий разъезд пожаловал, – прошептал проводник. – Хочешь – иди к ним. Они тебя и отведут куда надо.
– А если подстрелят? – с тревогой в голосе спросил Александр.
– Аль боишься? – усмехнулся спутник. – Ладно уж, пошли… Чай, свои это – не китайцы. – Он вышел из укрытия. – Эй, станичники! – крикнул он в темноту. – Где вы там?
В ответ где-то совсем рядом раздалось жесткое и яристое клацанье ружейных затворов.
– Кто?.. Кто здесь? А ну, выходи!..
– Да это я, Федор!.. Аль по голосу не узнали? – прохрипел проводник.
– Ты что ли, черт косматый? – удивился один из наездников. – Ну давай, чаль сюды – что бунчишь издали?
Их было четверо; все при оружии, в чугах и папахах. Лошади под ними, чувствуя мороз, фыркали и плясали, проявляя нетерпение.
– А впрямь Федор! – обрадовался один из казаков. – Никак с той стороны идешь?
– С той, Степан Кузьмич, – подтвердил проводник.
– А кто это там с тобой? – спросил тот же голос. – Беглый, что ли?
– Он самый…
– Кто таков? – строго задал вопрос Болохову казак, которого Федор уважительно назвал Степаном Кузьмичом, давая понять, что именно тот здесь за старшого.
– Вы меня спрашиваете? – откликнулся Александр.
– А кого ж еще, не анбарну же крысу?
– Понятное дело… – спешит Федоров спутник признать свою ошибку. – Моя фамилия Болохов, а зовут Александром Петровичем. Достаточно или же вас еще что-то интересует? Может, биографию рассказать? – Это он уже так, шутки ради, чтобы казаков потешить да себе придать уверенности.
Однако старшому это, видно, не понравилось.
– Не надо мне никаких сентимоний, я люблю всяко просто, – фыркнув, изрек он. – А то, кто ты и зачем сюда пожаловал, это тебя в полицейском участке спросят. – Он вдруг задрал голову. – Молодник разгорелся, – отметил, указывая вверх, где в темном бархате ночного неба висел молодой месяц. – Жаль, нет серебряной монетки, чтобы ему показать. Говорят, к счастью… – Какое-то время он молчит, думая о чем-то своем, потом обратился к Федору: – Ну ты как, с нами поковыляешь али домой вернешься? Как там, на родине-то нашей? Что, спрашиваю, нового?
– Да все по-старому, – ответил Федор. – Большевики коммунизм строят и нас туда зовут.
– Ну давайте, идите в свой коммунизм, – усмехнулся в ус Степан Кузьмич. – А нам и здесь хорошо.
Он вздохнул, и Болохову стало понятно, что он лукавил. Так вздыхают только тогда, когда на сердце печаль.
– А что, родное пепелишше к себе не тянет? – спросил Федор.
– Не-а, – нахально врал казак, – не тянет.
– А если все ж перекоромкатца назад?
– Не получится… – мотнул головой Степан Кузьмич. – Я ж ведь еще пожить хочу, а там меня ваши комиссары враз к стенке поставят. Разве забыл? Для них казак – первый враг. Это царь-батюшка привечал нашего брата за наше рвение да умение землю родную защищать, а этим, – он кивает в сторону левого берега, – этим мы не нужны.
«Не надо было против советской власти идти, – подумал Александр. – Вы ж пошли – тогда какая вам пощада?» Но тут вдруг Степан Кузьмич удивил его.
– Вот взять хотя бы меня… – сказал он. – Спрашивается, за кого я воевал? Да за эту самую большевицку власть и воевал. Мы тада всей станицей поднялись супротив Семенова. И что же? Опосля победы ей бы, этой власти, поблагодарить казаков, но вместо того нас стали брать по одному да расстреливать. Вот мы и тиканули за Амур. Мне-то повезло, я свою семью увез, а вот остальным как? Иным даже пеленошных ребятенков пришлось оставить. А кто их кормить-поить будет?.. Бабы? – Он тяжело вздохнул. – Ну, ладно, двинули, что ль? – проговорил он и легонько хлестнул нагайкой своего чубарого, который тут же с места пошел легкой иноходью.
Так и шли гуськом сквозь ночь: впереди Болохова два казака да позади столько же. Будто бы на казнь повели. В душе тоска. Был бы хоть Федор рядом – оно веселее было бы. Все-таки, какой-никакой, а соотечественник. А тут все чужие. И не важно, за кого они там воевали, главное, кто они есть теперь. А теперь они самые что ни на есть враги ему.
Он оглянулся в надежде отыскать глазами проводника, но в темноте так никого и не увидел. И чувство безнадежности охватило его…
2
Пустынно на улицах Сахаляна. Рождественский сорокаградусный мороз загнал людей в дома. И только детвора, не обращая внимания на холод, верещала на все голоса, облепив речной берег, где для них была сооружена снежная горка. Это первое, что поразило Болохова, когда утром следующего дня два казака, не дав ему даже очухаться после тяжелого сна в пограничной сторожке, повели его через весь город в полицейское управление.
Здесь он был впервые, и его интересовало все. Шел и с любопытством оглядывался по сторонам.
Ощущение, что он находится в чужой стране, пришло к нему не сразу. Только когда они вышли из пограничной сторожки и оказались на узкой горбатой улочке с прилепившимися друг к другу небольшими магазинчиками, разного рода забегаловками и скроенными из фанеры и горбыля фанзами, он понял, что это все-таки Азия. Благовещенск был другим – тот был европейским городом, а этот нет, хотя всего-то в шаге друг от друга.
Нищета и убогость. И так повсюду в этой слабо заселенной маньчжурской глубинке, где вокруг на сотни верст одни лишь временные стоянки орочонов и гольдов, одинокие фанзы охотников и золотоискателей, спрятавшиеся в распадках среди покрытых монгольскими дубками сопок. В этой человеческой пустыне порой попадались и небольшие городки с поселками, где жили в основном китайские переселенцы из Шаньдунской и Хэбэйской провинций, которых согнал сюда голод и беспрерывные войны. Уездные городки – это обыкновенно серая кучка одноэтажных домишек, спрятавшихся за глиняными стенами и утопавших летом в тучах пыли или непролазной грязи. Сахалян же, бывший уездным центром, выглядел несколько иным. Опоясанный древней каменной стеной, он казался жителям окрестных сел настоящим городом, хотя по тем же китайским меркам это была обыкновенная деревня – всего-то около полсотни тысяч душ. В основном то были маньчжуры. Их легко было отличить даже издали по их длиннополым, без воротника, темно-синим однобортным халатам с крупными пуговицами на всю длину, широким штанам, подвязанным под щиколотку, и легкой, наподобие тапочек, обуви.
Были и японцы, а также русские, что прибыли сюда в начале двадцатых из России вместе с отступившими остатками белой армии.
…Строгие кварталы городских улиц из одноэтажных деревянных домиков, среди которых изредка попадались кирпичные двух– и трехэтажные строения. Внутри жилых кварталов – настоящее скопище десятков наспех построенных бедных домишек и фанз вперемешку с бакалейными и промтоварными магазинчиками, мастерскими обувщиков, портных и жестянщиков.
В четвертом квартале центра города – настоящий рассадник заразных болезней – китайские дома терпимости с сотнями проституток. Плохо одетые с печальными лицами, они стояли в проемах открытых дверей и просительно смотрели на проходивших мимо мужчин. Кроме китайских, в городе есть еще корейские и японские подобные заведения, посещение которых стоит значительно дороже первых.
В полутора десятках километров от Сахаляна, вниз по Амуру, – небольшой городок Айгунь, вошедший в историю российско-китайских отношений как место, где в мае 1858 года был подписан знаменитый Айгуньский договор, положивший конец периоду размежевания сфер влияния двух соседних держав на огромных слабозаселенных территориях Забайкалья и Дальнего Востока.
Перебраться из Благовещенска в Сахалян и наоборот всегда было делом обычным. Потому здесь испокон веков почти в открытую промышляла орава контрабандистов, как русских, так и китайцев. Они хорошо знали «свои» участки Амура и наиболее безопасные места переправы через него. Как правило, охрана границы была организована слабо, и поэтому дело свое ходоки за кордон поставили на широкую ногу. В конце двадцатых ситуация не изменилась. Вот и метались вдоль Амура малочисленные отряды советских пограничников, громя переправочные пункты контрабандистов, которые, в свою очередь, пытались огрызаться и даже, случалось, вступали с ними в открытую схватку.
Многие контрабандисты, чтобы избежать тюрьмы, начинали сотрудничать со спецслужбами. При этом иным из них было все равно кому служить – лишь бы платили и давали свободно переходить через Амур. Главным образом их использовали как связников, но в последнее время с активизацией разведок их заставляли выполнять и иные задания, вплоть до убийств и диверсий.
«На кого же работает мой Федор?» – шествуя под конвоем по ухабистой сахалянской улочке, думал Болохов. То, что он знаком с казаками из береговой охраны, еще ничего не значит. Может быть, это просто его старые знакомые. Тем не менее Александр сам слышал, как усатый длинномордый есаул, которому передала его пограничная охрана, докладывая кому-то по телефону о перебежчике, упомянул имя Федора. Вот и гадай теперь, чей он человек, коль одна сторона его свободно выпустила за кордон, а другая дала ему возможность также беспрепятственно вернуться назад. Хитрый Митрий – ничего не скажешь! Но в данном случае это и хорошо, что его здесь знают и, скорее всего, даже доверяют ему. Иначе бы, наверное, с Болоховым сейчас по-иному разговаривали. А так и чаем с сахаром напоили, и уложили спать до утра. А утром чуть свет его подняли, и прибывший китайский пограничник, невысокий худенький юноша в офицерских погонах, через переводчика допросив его, составил протокол нарушения границы, который, скорее всего, в ближайшее время окажется на столе здешних спецслужб. И неважно, кто это будут – китайцы, русские или японцы, – все равно без процедуры допросов ему не обойтись. Главное, чтобы допросы эти не были с пристрастием.
Со стороны посмотришь: вроде тихий городок, но Болохов-то знал, что эта тишина обманчива. Именно Сахалян, и об этом говорил ему руководитель контрразведывательного подразделения управления ОГПУ в Благовещенске Дулидов, является центром японского шпионажа против СССР в верхнем и среднем течении Амура. Знал он и то, что главная антисоветская агентурная сеть группируется вокруг местной гостиницы «Сибирь», которую содержит некий японец Кумазава. Японцы продолжают наращивать свои усилия по созданию оперативных позиций и возможностей для активизации подрывной работы на советской территории. Не так давно ими была предпринята попытка воспользоваться услугами одной из своих отечественных фирм, которая предложила властям Приамурья кредиты в несколько миллионов иен для восстановления речного транспорта и связанных с ним прибрежных сооружений, выразив при этом готовность принять непосредственное участие в таких работах. Вроде бы дело благое, но когда руководители фирмы стали настойчиво добиваться от советских властей, чтобы якобы для успешной реализации проекта им позволили открыть свои конторы помимо Благовещенска и в других крупных городах Дальнего Востока, стало понятно, что за всем этим стоит японская разведка. Это ей нужно было получить неограниченные возможности для легального передвижения ее сотрудников по всей дальневосточной территории.
Спросить бы сейчас у этих казачков с шашками, которым было велено отвести его в полицейское управление, где располагается гостиница «Сибирь», но разумно ли? Возьмут да ляпнут, что задержанный больно сильно любопытствует, проявляя нездоровый интерес к здешней географии. А если это дойдет до спецслужб? И тогда его уж точно начнут пытать. Если не китайцы, то японцы, которые чувствуют себя здесь как дома. А все потому, что местные власти даже не пытаются помешать им в их противоправной деятельности на чужой территории.
«Дураки!» – удивлялся Болохов. Они точно дождутся, что эти япошки сожрут их с потрохами, учитывая непомерные политические аппетиты подданных микадо. Пока не поздно, нужно гнать этих самураев взашей. А то ведь так и страну свою можно потерять. Или мало на их долю выпало страданий?.. Москва не раз предупреждала китайцев об опасности, но они как будто не слышали ничего, пытаясь, как и прежде, подыгрывать японцам. Тут и за примерами далеко ходить не надо – ведь кто, как не китайские спецслужбы, из шкуры лезли, помогая японцам в их подрывной деятельности против СССР. Они и разведданными с ними обменивались, и агентов им помогали подбирать, и даже провокации на границе по их указке устраивали. А в целом позволяли японцам осуществлять их далеко идущие планы.
Перед самым отъездом на Дальний Восток Болохов познакомился с так называемыми «Материалами по изучению подрывной деятельности против России», подготовленными в 1927 году майором Канда Масатоне из разведотдела Генштаба японской армии. Так вот это не что иное, как практические рекомендации по организации разведывательных и диверсионных акций на территории СССР как в мирное, так и в военное время. Эти документы сразу были разосланы во многие японские зарубежные представительства; один из этих экземпляров получила и Харбинская военная миссия, курировавшая сахалянскую резидентуру.
…Местное полицейское управление размещалось в двухэтажном кирпичном здании, неумело или небрежно оштукатуренном с фасадной стороны и покрытом смешанной с синькой известкой.
К счастью, китайцы особо не расспрашивали Болохова, с какой целью он перешел границу. Как только услышали, что это обыкновенный газетный писака, что он хочет просить у китайских властей политическое убежище, у них тут же пропал к нему интерес. Другое дело, если бы это был кадровый военный, владевший какими-то секретами, или крупный чиновник, в конце концов личный шофер одного из таких чиновников. Уже хотели по его просьбе разрешить ему отбыть в Харбин, как вдруг им заинтересовались японцы.
Однако те не стали форсировать события, только попросили китайских полицейских придержать его у себя, пока они не решат, что с ним делать. Об этом Болохову не было известно, и он продолжал страдать от холода и неведения, сидя в грязной и пропахшей чужой жизнью тесной камере для задержанных, которая находилась здесь же в пристройке. Но когда к нему заглянули двое благообразного вида узкоглазых джентльменов, он тут же все понял. Они не стали разговаривать с ним, только осмотрели его с ног до головы и ушли.
На второй день картина повторилась с той только разницей, что вместо скудной пищи, которой его кормили китайцы, те же два японца принесли ему поднос с морскими деликатесами и бутылку саке.
– Это вам подарок от господина Кумазавы, – заявил по-русски один из них, кругленький маленький человечек в очках.
О Кумазаве он слышал от Дулидова. Тот был правой рукой руководителя японской резидентуры в Сахаляне Миязаки Масаюки.
– К сожалению, я не знаю, кто такой господин… Как вы сказали?
– Кумазава… – улыбнулся одними губами очкарик, показывая два ряда мелких крысиных зубов.
– Передайте этому господину, что я ему очень благодарен за его подарок, – поднявшись с грязной циновки, брошенной ему надсмотрщиком прямо на холодный глиняный пол, наклонив голову, учтиво произнес Болохов, выказывая тем самым хорошие манеры.
На третий день к Болохову снова нагрянули гости, только их уже было трое. Кроме уже знакомых ему японцев был еще один, этакий подтянутый, моложавого вида мужчина с приветливым лицом, который, как и те двое, был одет в строгий черный костюм и белую рубашку с галстуком. Он производил приятное впечатление. «Именно таким и должен быть разведчик», – подумал Болохов. Этот может расположить собеседника к себе. Отталкивающая внешность всегда настораживает и вызывает у тебя подсознательный протест. Не случайно почти у всех знаменитых мошенников мира была голливудская улыбка и хорошие манеры.
Вслед за японцами появился китайский полицейский, который принес для гостей стулья, потому как в камере, кроме одного шаткого табурета и плетенной из травы циновки, на которой спал задержанный, ничего не было. Видно, господа самураи решили с ним поговорить, иначе, зачем эти стулья? – догадался Болохов.
Так оно и вышло. Усевшись поудобнее рядом с постелью Александра, на которой тот в позе морской звезды еще несколько минут назад лежал, охваченный невеселыми думами, гости начали о чем-то живо переговариваться. Наконец они умолкли.
– С вами будет говорить господин Миязаки, – после некоторой паузы произнес очкарик, указывая на подтянутого моложавого человека.
Вот оно что! Выходит, сам руководитель японской резидентуры в Сахаляне к нему пожаловал… Однако Болохов, чтобы не выказать своего удивления и тем самым не выдать себя, лишь коснулся того мимолетным взглядом, после чего обратился с вопросом к человеку в очках, который, по всему было видно, исполнял здесь роль переводчика:
– Скажите, вы поблагодарили от моего имени господина Кумазаву за его подарок?
Очкарик тут же перевел его слова своему начальнику. Тот улыбнулся, всем своим видом показывая, что он рад иметь дело с воспитанным человеком.
– Да, конечно, я передал ваши слова… – закивал очкарик. – Господин Кумазава, в свою очередь, передает вам привет и желает вам здравия.
– Я тоже желаю ему того же, – усевшись по-турецки на циновку, проговорил Александр. – Ужин был прекрасный… Я давно так вкусно не ел. Сами знаете, что сегодня творится в России… Голод, холод… Хлеб и тот по карточкам выдают. Ну разве можно так жить? – сделав скорбную физиономию, заключил он.
Очкарик снова перевел его слова Миязаки. Тот кивал. Потом что-то сказал по-японски, обращаясь к задержанному.
– Мой начальник говорит, что вы, русские, сами виноваты в том, что позволили большевикам довести Россию до такого состояния. Кстати, он спрашивает, на чьей стороне вы воевали в Гражданскую войну?
Болохов развел руками.
– К сожалению, мне не пришлось воевать, – заявил он. – Незадолго до революции я увез свою матушку на лечение в Финляндию. А вернулись мы домой уже после войны.
Это была легенда, которую придумали ему еще в Москве и которой он постоянно придерживался в разговоре с людьми, лишь иногда, исходя из ситуации, добавляя к этому элементы импровизации.
Миязаки какое-то время осмысливал услышанное. Потом он начал задавать Болохову вопросы. Спросил, где он родился, кто его родители, женат ли, чем занимался до того, как решил сбежать за границу. Тот выложил ему все, как на духу, соврав лишь один раз, заявив, что до последнего времени он работал корреспондентом одного из центральных изданий.
– Хорошо, мы это проверим, – сказал японец. – Но я надеюсь, что все, что вы сказали, чистая правда.
– И не сомневайтесь, Миязаки-сан, – усмехнулся Александр.
Услышав перевод, японец почтительно кивнул.
– Я думаю, вы откровенны с нами, – проговорил он. – В таком случае, не назовете ли вы главную причину, которая заставила вас бежать?
Болохов на мгновение задумался.
– Да разве непонятно?.. Я-то думал, большевики быстро выдохнутся и отдадут власть, но время идет, а ничего не меняется. Решил: жизнь уходит – надо что-то думать… Я ведь на художника учился, да так и не доучился… Проклятая революция! Теперь у меня будет возможность наверстать упущенное…
– Конечно, конечно! – поспешил согласиться с ним господин Миязаки. – Эту возможность вам предоставят. А теперь простите, нам надо идти, – неожиданно заявил он и встал со стула. Следом встали и остальные японцы. Болохову ничего не оставалось, как тоже подняться.
Всю следующую ночь Александр не смыкал глаз. Как и накануне, ему принесли кучу всевозможных японских деликатесов и бутылочку саке, после чего, казалось бы, его ждал безмятежный сон, но какой там! Вместо того чтобы уснуть, он принялся прокручивать в уме весь разговор с японцами, пытаясь понять, где он мог ненароком сфальшивить или вовсе допустить грубый промах, вызвав тем самым у этих людей подозрение. Решив наконец, что действовал правильно и что роль перебежчика ему в целом удалась, он немного успокоился. Однако ненадолго. Теперь все его мысли сосредоточились на предстоящей встрече с Миязаки. Нет, этот так просто от него не отстанет. Да, он старается выглядеть ягненком, но на самом деле это самый настоящий волк. И об этом Болохову было известно. Это он посылает через Амур диверсантов, он организует бандитские рейды в глубь советской территории, на его руках кровь ни в чем не повинных людей. А ведь как себя ведет, дьявол! Будто бы английский лорд на приеме у короля. Такой учтивый, такой обходительный – ну хоть на брудершафт с ним пей!
Утром встал разбитый и больной. Не успел покончить с соевой похлебкой, которой его постоянно пичкали тюремщики и которую он ел только затем, чтобы не потерять силы, как явились японцы.
Они вновь сели перед ним рядком, приготовившись к разговору. Первым делом Миязаки поинтересовался о его здоровье, о том, хорошо ли ему спалось, и, наконец, что ему подали на завтрак. Услышав про соевую похлебку, поморщился, заявив, что скоро для него все эти мучения закончатся. Но свободу надо заслужить, добавил он. Что он имел в виду, Болохов узнал, когда во время разговора тот вдруг спросил его, нет ли у него желания на них поработать.
– Но вы ведь даже не сказали мне, кто вы такие, – на что ответил задержанный.
Миязаки кивнул.
– Вы правы. Поэтому я тороплюсь исправить свою ошибку… Мы – подданные микадо и находимся здесь с очень важной миссией, цель которой – секретная война против большевизма.
– Проще говоря, разведка… – с этакой посконной непосредственностью произнес Болохов.
– Считайте, что это так… – согласно кивнул Миязаки.
Болохов вроде как удивился.
– И чем же такой маленький человек, как я, может помочь великому микадо? – спросил он. – Ведь кроме кисти и пера я в жизни никогда ничего не держал. Разве что еще вилку с ложкой…
Японцы отреагировали на шутку задержанного доброжелательными улыбками.
– Господин Болохов… Или это не настоящая ваша фамилия? – неожиданно задал вопрос Миязаки.
– Настоящая… Можете проверить. Как? Вы, я надеюсь, слышали историю о благовещенских художниках-невозвращенцах? – спросил Александр.
– Вы имеете в виду тот случай, который произошел в двадцать пятом году?
«Все знает, гад», – подумал Александр.
– Да, именно… Так вот, все эти люди – мои коллеги. С некоторыми я учился в Петербургской академии художеств.
– С кем, к примеру? – напряженно глядя на свою жертву сквозь узкие щелочки глаз, так похожие на бойницы дота, которых была прорва на том и другои берегу Амура.
– С тем же Аркадием Тумановым…
Японец что-то соображал в уме – видимо, пытался вспомнить, что ему известно о том давешнем инцеденте.
– Ну хорошо, господин Болохов, мы это проверим… Насколько я понял, вы решили навсегда покинуть Россию.
Александр сделал обиженное лицо.
– Почему это навсегда? Если там произойдут какие-то перемены, если большевики лишатся власти, я обязательно вернусь, – решительно заявил он.
– Это случится уже скоро, – улыбнулся одними губами Кумазава. – Вот вы и должны нам помочь, чтобы приблизить этот час.
– Так ведь я не против! Только я не знаю, что для этого я должен сделать, – ответил Болохов.
Миязаки достал из кармана пачку сигарет и предложил ему закурить.
– Ах, да, я забыл, что вы не курите, – тут же поспешил он исправить свою ошибку. – Мои помощники говорили, что вместе с пищей они оставляли вам сигареты, но вы от них отказались… – Зажав сигарету в губах, он прикурил от зажигалки, которую угодливо поднес ему переводчик, глубоко затянулся, после чего стал медленно и с чувством освобождать свои легкие от дыма. – Вам придется вернуться назад… – неожиданно заявил он.
В глазах Болохова появился натуральный испуг.
– Да вы что, с ума сошли, что ли?! – воскликнул он. – Меня ведь тут же схватят и расстреляют… Да-да, так оно и будет! Чекисты, поди, уже догадались, что я удрал в Сахалян. Теперь рвут и мечут… Как, мол, это мы допустили? Ведь я же не простая птица – как-никак сотрудник одной из центральных партийных газет. Теперь и Москва заерзает на заднице… Нет, я не могу! Ради Бога, не отправляйте меня назад… – взмолился он. – Я вам и здесь пригожусь.
Японец внимательно посмотрел на него и как-то непределенно покачал головой.
– Здесь, говорите? – переспросил он. – Но здесь у нас и без вас людей хватает… Хотя вы правы, назад вам нельзя. Что ж, мы все равно найдем для вас дело. Кажется, в ваших планах было поехать в Харбин? Вот вы и поедете туда. Там вас встретят наши люди из японской военной миссии и займутся вами. Но прежде вы должны подписать кое-какие бумаги, – сказал Миязаки.
«Ну вот, началось!» – подумал Болохов, однако сделал вид, что не понял его.
– Бумаги? Какие еще бумаги? – спросил он. – Никаких бумаг я подписывать не буду.
– Будете, – жестко произнес японец. – Это в ваших интересах. Иначе мы вас не выпустим отсюда.
Да кто вы такие! – хотелось крикнуть ему, но он сдержал себя. Вместо этого спросил:
– Надеюсь, я не смертельный приговор себе подписываю?
Вопрос этот был поставлен в несколько шутливой форме, но японцы восприняли его серьезно.
– Нет, это не приговор… Это документ, где вы даете согласие сотрудничать с нами, – заявил Миязаки.
– Короче, долговая расписка, – ухмыльнувшись, буркнул себе под нос Болохов.
– Я не понял, что вы сказали… – тут же обратился к нему переводчик.
– А тут и понимать нечего, – пояснил Александр. – Вы слышали притчу о том, как один мужик подписал соглашение с дьяволом? Нет? А я слышал… Так вот, ничего хорошего из этого не вышло…
Переводчик пожал плечами и что-то сказал начальнику. Тот улыбнулся и как-то хитро посмотрел на русского.
«Теперь я всю жизнь буду у них на крючке, – грустно подумал Болохов. – И докажи потом кому, что ты не верблюд, что ты просто вынужден был подписать эти проклятые бумаги, чтобы поскорее вырваться из рук этих удавов и выполнить задание Центра…»
– Ну хорошо, я согласен… – так, будто ему предлагали выпить чашу с ядом, обреченно произнес задержанный.
– Вот и отлично! – обрадовался Миязаки, торопливо доставая из портфеля бумаги, будто боялся, что русский передумает. – Вот и отлично… Свобода ведь превыше всего, не правда ли, господин Болохов?..