1
Борис Андреевич Карсавин был сыном владельца булочной, что располагалась в первом этаже небольшого василеостровского особнячка, купленного отцом по случаю у какого-то разорившегося питерского купчишки. После Октябрьского переворота Боря, охваченный революционной романтикой, как и многие молодые люди того времени, вопреки воле отца примкнул к местным пролетариям, что вышли подавлять контрреволюционный мятеж, который возглавили бывший председатель Временного правительства Керенский и генерал Краснов. На этом Гражданская война для него и закончилась. Как человека грамотного – а он к тому времени успел пройти полный курс коммерческого училища – его взяли на службу в питерскую рабоче-крестьянскую милицию, где он несколько лет занимался охраной общественного порядка в городе. Когда в двадцать третьем ему предложили перейти на работу в Петроградское управление ОГПУ, он не раздумывая согласился. Во-первых, оклады там были выше, но самое главное, там можно было в полной мере ощутить эту великую романтику революционной борьбы, которой так не хватало в милиции. Ну что такое уличные драки и спекуляция в сравнении с тем, чем занимались чекисты? Для всех Гражданская война закончилась, но только не для них. Они продолжали свою борьбу, наводя ужас на тех, кто, встав на сторону контрреволюции, когда тайно, а когда и открыто, вставляли палки в колесо истории. Карсавин тоже хотел участвовать в этой беспощадной борьбе. Теперь он уже не тот кроткий Борька по прозвищу Пирожок, которого пацаны с Васильевского вечно колотили в детстве только за то, что он был сыном булочника и имел возможность «жрать от пуза» все эти пирожные с кренделями, которыми торговал его отец. Из розовощекого благополучного юноши он превратился в этакого поджарого волчару, готового беспрекословно выполнять любые приказы своих начальников. Оттого его и определили на службу в отдел, который занимался устранением неугодных революции элементов, а попросту – политическими убийствами.
Теперь он почти безвылазно жил за границей, охотясь за врагами революции. Правда, в отличие от своего земляка и коллеги Александра Петровича Болохова, о существовании которого он до поры даже не подозревал, все-таки нашел время, чтобы жениться, и теперь у него рос сын Володька, названный так в честь пролетарского вождя. Его он видел редко, но зато постоянная мысль о нем согревала ему душу. А это немаловажно, когда находишься вдали от дома.
Его мечта – поступить на юридический факультет университета, что позволило бы ему продвигаться по службе. Не всю же жизнь он будет скитаться по белу свету. А тут, глядишь, выбьется в начальство и его перестанут посылать в командировки. А то можно попытаться и в Москву перевестись – там перспектив еще больше. Оттого и эта ретивость его, оттого и великое желание выслужиться.
Но пока что мечты его так и остаются мечтами, потому как у него нет ни времени, ни возможности, чтобы заняться учебой. Не успеет вернуться с очередного задания, как ему тут же дают новое. Теперь вот ему предстоит поездка в Китай, в район КВЖД. Там сейчас вроде как что-то назревает. Китайцы привели в полную боевую готовность свои войска и стягивают силы к советской границе. Как бы война не началась. А этого только и ждут осевшие в Маньчжурии недобитые беляки. Для них война – что мать родна. Это ведь их шанс, чтобы вернуться на родину. Ясное дело, что они станут помогать китайцам. Как и японцы, которые спят и видят, чтобы отхватить у СССР часть его территории. По данным советской разведки, их вооруженная до зубов Квантунская армия, в свое время оккупировавшая Ляодунский полуостров, тоже готова к прыжку. Затаились, гады, что те звери, и теперь только и ждут момента… Так вот им и надо во что бы то ни стало помешать. И советское правительство делает для этого все.
И Карсавин отправился на север Китая для того, чтобы включиться в эту борьбу. Конкретного задания на этот раз ему не дали. Сказали, что его он получит на месте от резидента советской разведки. А до этого под видом коммерсанта он должен прибыть в Харбин и ждать своего часа. Дело обычное. Ему уже не раз приходилось играть роль дельца. В Голландии он занимался оптовой продажей цветов, в Шотландии скупал овечью шерсть, а в Париже даже пришлось открыть свой торговый дом готового платья. Именно там, в Париже, он втерся в доверие к руководителям Российского торгово-промышленного и финансового союза, этой антисоветской эмигрантской организации, целью которой была реставрация капитализма в Советской России. Его приняли за своего, и теперь, разъезжая по белу свету, он всюду бравировал тем, что близко знаком со всеми членами ЦК Торпрома, среди которых были такие известны фамилии, как Нобель, Гукасов, Денисов, Лианозов и Манташев.
По нынешней легенде, он коммивояжер, представляющий одну из известных аргентинских винодельческих фирм. Харбин, слывущий современным городом, где сосредоточено большое количество живущих по европейским меркам людей, всегда нуждался в хороших винах. Так что нишу свою в сложных экономических отношениях этого мегаполиса он легко найдет, и это поможет ему завязать нужные знакомства, что немаловажно для человека его профессии.
В назначенный час сев на Дворцовой набережной на небольшой вельбот, Красавин добрался до Кронштадта, где уже стояло под парами пассажирское судно «Мария Ульянова», на котором он отплыл в Италию. В Неаполе он снял в одном из припортовых отелей номер, где жил неделю, дожидаясь прибытия круизного судна, на котором он должен был отправиться в Шанхай. Этого времени ему хватило для того, чтобы познакомиться с этим чудесным городом, расположенным на берегу Неаполитанского залива, у самого подножья Везувия. Он посетил знаменитые древние замки Кастель-дель-Ово и Кастель Нуово, осмотрел многочисленные готические церкви и здания в стилях ренессанса и барокко, побывал в Национальном музее и галерее Каподимонте, и даже успел совершить поездку к руинам древней Помпеи, прибившись к тургруппе из Скандинавии.
Двадцать третьего апреля в два часа пополудни Карсавин с небольшой поклажей в руках взошел по трапу на борт парохода «Леонардо да Винчи», в сопровождении стюарда поднялся на верхнюю палубу, где располагались каюты первого класса, и занял одну из них. Однако корабельные апартаменты ему скоро надоели, и он, приняв душ и приведя себя в порядок, вышел на палубу. Там уже собралась публика, которая также посчитала скучным сидеть взаперти. Погода была ясная, солнечная, с моря дул легкий бриз, навевая приятные мысли о предстоящем путешествии. Оттого люди были улыбчивы и веселы, предаваясь досужим беседам и время от времени бросая по сторонам любопытные взгляды. Здесь же, ощутив свободу, с шумом и визгом носилась детвора, на которую никто не обращал внимания, и лишь изредка какой-нибудь родитель делал своему не в меру развеселившемуся чаду замечание, пытаясь угомонить его.
Карсавин тоже был не прочь осмотреться в новой для себя обстановке. С профессиональным любопытством он скользил взглядом по группам пассажиров, пытаясь определить, кто из них есть кто, и одновременно запечатлеть в своей памяти их лица – так, на всякий случай. В основном то были люди семейные, отправлявшиеся в праздное путешествие, о чем свидетельствовало не только их безмятежное настроение, но и их одежда, свободная и демократичная, в какой обычно любит путешествовать зажиточный люд. На дамах легкие кофточки или футболки, сочетаемые с юбочками до колен и панамками на голове; мужчины же в основном были одеты в светлые рубашки на выпуск и такие же светлые парусиновые брюки. На ногах и тех и других – легкая спортивная обувь или сандалии. На их фоне Карсавин, одетый в строгий деловой костюм, выглядел поистине белой вороной. Чтобы не привлекать к себе внимание, он сбегал в свою каюту, где сбросил пиджак и освободился от галстука, после чего вернулся на палубу и продолжил наблюдение за пассажирами.
Погрузка продолжалась до самого вечера, и это несмотря на то, что еще накануне судно пополнили запасами пресной воды и провианта – иначе и до утра бы не управились. Все это раздражало пассажиров, которым не терпелось отправиться в путешествие. Они нервно бродили по палубе, с надеждой поглядывая то на пирс, где были закреплены швартовы, то на капитанский мостик, надеясь прояснить ситуацию. Но время шло, а пароход так и продолжал стоять на месте, прислонившись своим крутым железным боком к причальной стенке. И только когда на западе запылало вечернее небо, кроваво отразившись в черной фосфорисцирующей воде, где-то наверху наконец ударил колокол и вслед ему басовито ожила пароходная труба, возвестив длинным гудком об отплытии. Все, прощай прекрасный Неаполь, теперь путь Карсавина лежит на Восток с его такими же удивительными и прекрасными городами, у которых есть своя древняя история. Как жаль, что он спешит туда не для праздного любопытства и развлечений. Потому он завидовал всем этим богатеньким дядям и тетям, весело болтавшим вокруг него на всех языках мира.
Натруженно ворочая старыми внутренностями, небольшой буксирчик потащил судно в открытое море. Карсавин, поддавшись общему настроению, не спешил покидать палубу, решив издали полюбоваться ночным видом Неаполя, который все дальше и дальше уходил в глубь бесконечного темного пространства. Это была в самом деле завораживающая картина. Будто бы то не город, а залитый огнями исполинский корабль пришельцев поднимался ввысь, яростно отражаясь в теплых водах залива. И только когда вдали исчезла последняя светлая точка, люди стали расходиться по своим каютам.
Борису спать не хотелось, и он решил заглянуть в бар, чтобы выпить рюмку-другую водки. У стойки бара почти никого не было, да и в самом ресторане, где работала эта питейная точка, было не густо. Видимо, народ успел отужинать, а может, просто устал от долгого ожидания отплытия – оттого и притих за тонкими переборками своих убежищ. Это завтра у этих толстосумов начнутся праздные застолья с певичками на эстраде, музыкой и танцами. А пока они набирались сил…
Назавтра и впрямь народ преобразился. Проснувшись чуть свет, Борис услышал, как за окном о чем-то живо разговаривали две шведки. То, что это были шведки, он понял сразу, потому как ему не раз приходилось бывать по делам службы в странах Северной Европы, где он и научился отличать шведскую речь от норвежской или той же датской, так же, как легко он мог отличить финский язык от эстонского или латышского, потому что до революции отец часто брал его с собой в Курляндию и Эстландию, где они закупали ржаную и пшеничную муку для своего производства. «У нас ведь нет поблизости хорошей муки, кроме как чухонской», – говорил отец.
Бывало, заключив удачную сделку, садились они в поезд, после чего старший Карсавин, этот сухощавый небольшого росточка мужичок, вовсе не похожий на булочника, всю дорогу учил сына уму-разуму, приобщая его к своему ремеслу. В нашей торговле, говорил он, отличают пять рук пшеничной муки: первая – это конфетная, то бишь крупчатка первой руки; далее идет первый первач, крупчатка другач второго размола, или второй руки; потом второй первач, подрукавная; затем куличная и, наконец, крючка, выбойка. Не молот хлеб – не мука, еще говорил он. Ну а в нашем пекарском деле, мол, любая мука годится. Главное, чтобы руки не из одного места росли.
На вопрос сына, что лучше – рожь или пшеница, он отшучивался: матушка-де рожь кормит всех дураков сплошь, а пшеничка по выбору. Но это не значит, что пшеница лучше. Вкусы у людей разные. Главное не в том, что ты ешь, главное, чтоб у тебя было, что поесть. А он знает, что такое голодные обмороки, помнит, как они всем селом страдали, когда случался недород. «Так что самое важное в жизни, это достаток, – поучал старик сына. – Будет достаток, будет все».
Сам себя отец называл ржанухой, то есть человеком, который вырос на ржаном хлебе. Все мы, русские, – ржанухи и ржанушки, говорил этот бывший псковский крестьянин, отправившийся в свое время в город в поисках лучшей доли. А все, мол, потому, что мы – северная страна, где рожь лучше растет, чем другие злаки. Про этот злак он, кажется, знал все. «Рожь, – просвещал он сына, – две недели зеленится, две недели колосится, две недели отцветает, две недели наливает, две недели подсыхает – вот и вся недолга».
Про пшеницу отец говорил как о каком-то диве. Пшанина, пшеничное тесто были редкостью в их деревенском доме. Даже кукуруза, отваренная в кочнях с коровьим маслом или солью, была в диковинку. Другое дело пшено, это ошастанное или отолченное просо, из которого в праздники мать готовила пшенник – круто сваренную кашу на молоке и яйцах. И вот же странное дело: раньше мечтой Карсавина-старшего было наесться вдоволь только что испеченного пшеничного хлеба и сладких булочек из пшеничной муки, а когда вдруг у него появилась эта возможность, вся охота и пропала. А вот у сына уже не было такой мечты. А все потому, что он никогда не испытывал нужды и с самого детства мог есть все эти булочки да пряники от пуза. А когда все есть, то ничего и не хочется. Тут уже ищешь чего-то необыкновенного и неведомого. И только когда случилась революция и вооруженные люди выселили Карсавиных из особняка, где находилась принадлежавшая им булочная, Борис понял, что потерял, и оттого проникся тоской. Однако виду не подал. Решил, что теперь вся надежда на него. Выбьется в люди – тогда и достаток вернется в дом Карсавиных. Но пока что до этого далеко. Родителей его выселили в коммунальную квартиру, работы у них не было, жили на то, что Бог послал. Приходилось делиться с ними хлебными карточками, а то ведь померли бы с голоду ненароком. Тяжело было у Карсавина на душе, но, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Он сам сделал свой выбор. А может, лучше было бы выбрать другой путь? Жил бы сейчас за границей и в ус не дул. Говорил же ему отец, чтобы он не связывался с большевиками. Но теперь он с ними накрепко повязан. Даже в их партию вступил. И сейчас ему некуда деваться – у ОГПУ руки длинные, везде достанут. Даже малого дитя его не пожалеют. Так что нужно терпеть. И вообще отбросить все сомнения и жить одной лишь революцией. Глядишь, когда-нибудь и обратит она на него свое внимание…
2
Разговор шведок прервал густой мужской бас, который, как показалось Карсавину, пригласил их на завтрак. По крайней мере в его речи прозвучало слово «ресторан», которое, как и слово «мама», звучит на многих языках почти одинаково.
Может, и мне пора вставать? – спросил себя Карсавин. Хотя куда торопиться? Впереди больше недели пути, так что еще надоест шляться по палубе. Разве что позавтракать сходить в ресторан. Однако есть ему не хотелось, несмотря на то, что накануне он обошелся легким ужином. Странная штука получается: когда он бывает дома, он никогда не жалуется на аппетит, а вот в командировках обычно ему кусок в горло не лезет. Пить – да, пьет все подряд – и водку, и виски, и коньяк, и даже нелюбимое шампанское, – вот только закусывать забывает. Так бывает, когда у человека шалят нервы. Карсавин старался держаться, убеждая себя, что и на этот раз все пройдет гладко, однако не помогло. Но ведь так можно ненароком и язву себе заработать, а то и паранойю какую-нибудь. Говорят же, что все болезни от нервов.
Повалявшись еще с полчасика в постели, он все-таки встал, побрился, принял душ и вышел из каюты.
Было прекрасное солнечное утро, и на палубе царило оживление. Пахло свежестью и дорогими духами. За бортом на все четыре стороны света простиралось море. Оно казалось живым проснувшимся исполином, лениво ворочавшим своими чреслами. Его мирное дыхание успокаивало и вселяло надежды.
– Good morning, sir! – неожиданно услышал Борис за своей спиной.
Он обернулся и увидел средних лет человека в шортах и бейсболке, который решил бесцеремонно разрушить его одиночество и покой. Видимо, тот принял его за англичанина, а может, и за американца, оттого и обратился к нему по-английски.
Английский Борис знал неплохо. Несколько лет назад при ленинградском управлении ОГПУ были организованы курсы по изучению иностранных языков, и начальство в приказном порядке обязало сотрудников посещать их. К тем же, кто часто без уважительных причин пропускал занятия или же был неспособен к языкам, применялись жесткие санкции, вплоть до понижения в должности. Борису, на его счастье, языки давались легко, поэтому за короткий срок он смог освоить кроме разговорного английского еще и немецкий, поэтому ему уже было несложно изъясняться с любым европейцем.
На приветствие незнакомца Карсавин ответил кивком головы, тем самым давая понять, что особо не склонен к общению. Но тот оказался малым дошлым и решил пойти дальше. Он сказал несколько добрых слов о погоде, посетовал на то, что среди пассажиров первого класса исключительно мало женщин, путешествующих в одиночку, а те, что есть, годятся ему в бабушки, после чего зашелся заразительным смехом. Он вообще часто смеялся по поводу и без такового, что говорило о нем как о человеке оптимистичном и веселом. Казалось, его радовало все на свете, даже начавшийся мировой экономический кризис, который, по его словам, вслед за большевистской революцией станет очищающим ветром, после которого наступит благодать.
– Кстати, я не представился… – проговорил незнакомец, успевший до этого в длинном монологе проявить свою натуру, в том числе выказав свою склонность к многословию. – Жак Альбер, репортер газеты «Пари-матч».
Он демократично протянул руку, которую Красавину волей-неволей пришлось пожать.
– Борис Карсавин… Коммерсант…
– Так вы русский? – удивился тот.
И снова бессловесный кивок. Француз развел руками.
– Увы, по-русски я не говорю, как, видимо, и вы по-французски… Что ж, придется довольствоваться языком великого Шекспира… – Он улыбнулся. – Так, значит, вы коммерсант? И чем же вы торгуете?
– Винами, – произнес Борис и добавил: – Аргентинскими.
Мсье Альбер удивленно посмотрел на него.
– Никогда не пил аргентинских вин, – заявил он. – Впрочем, я предпочитаю только французские. Ведь это самые лучшие вина в мире, не так ли? Взять те же бургундские марки…
– One man's meat is another man’s poison, – вспомнив когда-то выученную им идиому, проговорил Карсавин, что означало «на вкус и цвет товарищей нет».
– Это правильно, – согласился француз, – особенно, когда ты не можешь что-то с чем-то сравнить. – Он снова заливался смехом.
«Однако с этим господином не соскучишься», – подумал Борис, уже строя в голове планы, как от него избавиться. Уж больно он шумный. От таких быстро устаешь. Он уже хотел было извиниться и удалиться к себе в каюту, когда француз вдруг обратился к нему с предложением:
– Вы, надеюсь, еще не успели позавтракать? Тогда давайте сходим вместе в ресторан.
«Да, этот точно не отстанет», – решил Борис. Впрочем, что можно ждать от этих репортеров? Быть навязчивыми – это у них в крови. Он бы мог, конечно, послать этого французика ко всем чертям, но что-то его остановило. Нельзя наживать себе врагов – эту отцовскую заповедь он помнил, как «Отче наш…». И в самом деле: чем больше у тебя недоброжелателей, тем ты становишься более уязвимым в этом мире. Куда лучше, когда вокруг тебя одни только друзья. В таком случае у тебя меньше шансов получить обухом по голове или остаться на старости лет одиноким.
– А что, я не против, – согласился Карсавин, и они двинули в ресторан, где выпили бутылку легкого французского вина, закусив его омлетом с жареной ветчиной.
У Карсавина после выпитого немного поднялось настроение, и когда они с мсье Альбером вернулись на палубу, француз его уже не так раздражал.
Они стояли возле борта, попыхивая сигарами, и наблюдали за тем, как внизу тяжело ворочались покрытые солнечными бликами лазоревые волны.
– Если не секрет, с какой целью вы направляетесь в Шанхай? – неожиданно спросил Карсавина его новый знакомый.
Такие вопросы Борис не любил – они настораживали его. Мир полон врагов, постоянно повторял начальник их спецподразделения Павел Иванович Мальков, большевик с дореволюционным стажем. Так что, мол, будьте всегда бдительными и не верьте никому. Потому как плохие люди умеют хорошо маскироваться. Теперь Борис в каждом новом знакомом пытался разглядеть врага. Вот и француз ему показался слишком подозрительным типом. Спрашивается, почему тот именно к нему, Карсавину, привязался? Что ему надо от него?
– Да, собственно, Шанхай – это так, транзитный пункт… Оттуда я отправлюсь поездом до Харбина, – честно признался Карсавин, посчитав, что темнить в этом случае не обязательно.
– О ля-ля! – тут же обрадовался француз. – Да ведь нам, оказывается, по пути. Вот это удача! Нет, у Жака Альбера не пропал еще нюх – он всегда найдет того, кто ему нужен… Однако, почему именно Харбин? – пытался выведать он.
– Да потому что там живет много эмигрантов из России, которые, надеюсь, нуждаются в продукции нашей компании. Ведь в Китае, тем более северном, по нашим сведениям, хороших вин не густо. Вот мы и решили отправить туда пробную партию товара.
– И где же этот товар? – как бы между прочим спросил француз, и Борису показалось, что тот пытался поставить его в тупик и тем самым решить эту вечную репортерскую сверхзадачу – узнать правду.
Его начало пугать и одновременно злить поведение нового знакомого. Сейчас он бы многое отдал за то, чтобы проучить этого шелкопера, который так и лезет ему в душу. Однако французу неведомы его мысли. Русский его отчего-то сильно занимал. Он сразу определил, что за внешним лоском этого невысокого шатена с красивой эспаньолкой под нижней губой скрывается обыкновенная посконная душа. Сейчас в мире много развелось разных типов, которые выдают себя не за тех, кто они есть на самом деле, и мсье Альберу интересно их разоблачать. Вот и этого русского он заподозрил во вранье. Не очередной ли это пройдоха, какие часто попадались на его пути, пытаясь выдавать себя за порядочных господ? Хотя самообладания ему не занимать – он пытается говорить искренне и при этом никогда не отводит взгляда, как это часто делают лжецы.
– Он уже в пути, – хладнокровно ответил Карсавин, твердо зная, что так оно и есть, ибо не далее как вчера ему сообщил об этом агент советской резидентуры в Неаполе, под видом уборщика этажа посетив его гостиничный номер. – Думаю, недельки через две-три он прибудет на место. Ну а вы?.. Вас-то чем привлек Харбин? – в свою очередь, поинтересовался он, пристально глядя в глаза француза, – хотел проследить в них движение мысли. Помнил из курса психологической подготовки, что человека выдают в первую очередь его глаза. Если ты врешь, ложь обязательно каким-то образом проявится в твоем взгляде.
Француз на мгновение задумался.
– В общем, это моя личная инициатива – отправиться туда, – наконец произнес он. – Опять же в этом виноват мой особый репортерский нюх, который никогда еще меня не подводил. Так вот, он мне подсказывает, что там что-то назревает… Я говорю о Северном Китае. Скорее всего, там скоро начнется заваруха.
– Что вы имеете в виду? – с неподдельной тревогой посмотрел на собеседника Карсавин.
– Я говорю о войне, – с легкостью ответил француз. – У меня хорошие связи в нашем Генеральном штабе, где я частенько черпаю нужную мне информацию. Вот я и узнал, что китайцы, подстрекаемые японцами, стягивают свои войска к советской границе.
«А ты и впрямь тот еще супчик!» – подумал Карсавин. Только причем здесь твой нюх, если ты постоянно пасешься среди высокопоставленных военных, которые держут язык за зубами лишь до тех пор, пока не хряпнут с тобой вина.
– Боже, но почему?.. Почему меня постоянно преследуют эти проклятые войны? – хватался за голову «коммерсант». – Кстати, а китайцам-то что не живется в мире? – неожиданно удивился он.
– А все просто, – рассуждал репортер. – Китай, как и Япония, претендует на некоторые российские территории. В первую очередь их интересует Харбин вместе с КВЖД.
Карсавин от удивления открыл рот.
– Что вы говорите! – воскликнул он. – Тогда зачем я туда еду? Нет уж, мне хватило и Гражданской войны…
– Вы что, воевали? – с любопытством посмотрел на него француз.
Карсавин покачал головой.
– Слава Богу, меня миновала сия чаша, – проговорил он. – После Октябрьского переворота мы с отцом бежали через Чукотку на Аляску и там открыли свое дело… Однако быстро прогорели. Потом отец умер, а мне пришлось искать работу. Кем я только не был! – с чувством излагал свою легенду Борис. – В Балтиморе я работал докером в порту, потом был Новый Орлеан, где я поступил матросом на торговое судно… Позже, когда его владелец прогорел, мне пришлось сойти на берег и податься к фермерам. Вы знаете, чем отличается пшеница твердого сорта от обычной? Нет? Ну вот, а мне пришлось это узнать. Если хотите, я вам популярно все объясню, – помня об уроках отца, смело заявил он.
– Вы мне лучше скажите, как вы попали в Аргентину? – спросил француз.
– В Аргентину? – переспросил Карсавин. – О, это долгая история. Вначале мне пришлось поработать на кофейной плантации в Колумбии… Спросите, как я попал в эту страну? В Нью-Йорке нанялся матросом на корабль, который потерпел крушение возле панамского берега… Нас, тех, кто уцелел, доставили в порт Буэнавентура, где мне пришлось искать работу. Так я стал сборщиком кофе. Подкопив немного денег, я решил уехать в Бразилию – там, мне сказали, было больше шансов вернуться к предпринимательской деятельности. Страна большая, соответственно, в ней больше и возможностей… Мне не повезло – коммерческие банки отказали мне в кредитах, потому как я ничего не мог предложить в залог, а найти поручителей в чужой стране было делом дохлым. Пришлось снова искать работу. Мне подфартило: как человека грамотного, меня взяли управляющим в небольшую фирму по производству тростникового сахара. В Буэнос-Айресе я познакомился с одним славным парнем, у которого родственник работал бухгалтером в одной аргентинской винодельческой компании, куда мы с ним и подались.
Выслушав Карсавина, мсье Альбер удивленно щелкнул языком и сказал:
– Да, интересная история! На вашем месте я бы написал книгу, в которой в деталях рассказал о злоключениях русского эмигранта, которого большевистская революция лишила самого дорогого – родины, а вместе с этим и веры в будущее.
Карсавин усмехнулся.
– А кому это будет интересно? У людей ведь своих забот полон рот, а тут еще я со своими бедами…
– Ну не скажите! – запротестовал француз. – Обыватель всегда ждет чего-то остренького. По своему опыту знаю. Бывало, напишешь что-то светлое и теплое, так читатель фырчать начинает. Скучно ему, понимаешь, про добро слышать. Ему «жареное» подавай. Вы думаете, зачем я еду в такую даль? Да вот за этим самым «жареным» и еду. Сам же я по своей натуре человек мирный, люблю уют, книги, естественно, как и всякий нормальный мужчина, люблю хорошеньких женщин. Вы, конечно, можете решить, что я гедонист… Но нет, я обыкновенный земной червь с обыкновенными земными пристрастиями. И прожигателем жизни меня не назовешь. Я люблю трудиться, люблю, как говорится, своими руками зарабатывать деньги. Для чего? Да для того чтобы иметь возможность вложить их в какое-нибудь дело, в конце концов в ценные бумаги, а кроме того, отложить что-то на старость. Это у вас, русских, все по-другому. Для вас деньги – это обыкновенный фетиш. Вы не знаете, что с ними делать. Заработал и успокоился. Вот, мол, я каков – деньги имею! Короче, у вас иная система ценностей, иное представление о жизни. Вы не привыкли ставить себе сверхзадач. У вас совершенно отсутствует всякая мотивация успеха, оттого и производительность труда в России всегда была низкая.
– Уж не скажите! – обиделся Карсавин. – Вплоть до самой революции мы кормили хлебом всю Европу.
– Ну, допустим… Но это оттого, что Россия была исключительно аграрной страной. Все сводилось лишь к производству сельскохозяйственной продукции. Это сейчас Советы пытаются поднять индустрию, строят заводы, приглашают к себе лучших западных специалистов. Поняли, что на одной муке далеко не уедешь. И еще они поняли, что без повышения производительности труда у них ничего не получится. У вас ведь всегда она была низкой. И виной тому опять же отсутствие у русских мотивации труда. Что заработали, тому и рады. Кстати, мотивация управления в России тоже всегда отсутствовала. Оттого и правители ваши, начиная от низшего звена и кончая высшим, были постоянно беспомощны в решении многих задач.
Карсавин слушал француза и удивлялся его познанию русской жизни. «Образованный черт», – думал он. С ним не поспоришь. А поспорить хочется. Увы, у Бориса не хватает для этого знаний. На политзанятиях их кормят одними только лозунгами да выхваченными из контекста пролетарских вождей цитатами, тогда как следовало бы просвещать глубже. А то попадется тебе такой вот дошлый французик, а у тебя и аргументов против его доводов не найдется.
– Не стану с вами спорить… Да, Россия всегда отставала от Европы, но это оттого, что у нее была трудная история… Постоянно что-то мешало ее продвижению вперед. Это и бесконечные войны, и суровый климат…
– Согласен, – кивнул головой мсье Альбер. – Но главное в другом. Вас всегда подводило невежество. Не знаю, как сегодня у большевиков обстоят дела, однако, если верить статистике, еще в позапрошлом веке в России было меньше трех процентов грамотных людей, тогда как во многих европейских странах их было более половины населения. А у человека невежественного, малограмотного, и уровень сознания соответствующий. Так что прежде чем начинать модернизировать индустрию, большевикам нужно бы поднять уровень сознания людей, сделать их образованными, повысить их культуру. Без этого невозможно производить качественную продукцию, способную конкурировать на мировом рынке. Хотя я слышал, Советы и образованием вплотную занялись. Ну, тогда у них дело пойдет…
«Еще как пойдет!» – хотелось воскликнуть Карсавину. Правильно, Советский Союз сейчас переживает образовательный бум. Всеобучем охвачены, пожалуй, уже все его территории. Пройдет лет пять, и мы полностью ликвидируем безграмотность, а потом пусть западные статисты попытаются назвать нас безграмотной невежественной страной – да мы их за пояс заткнем! Вот только отец Бориса не верил в такое чудесное превращение, считая коммунизм огромной казармой, где люди будут не более как обыкновенными оловянными солдатиками, не способными к творческому труду. С ним Борис постоянно спорил, но без толку. Тот упертый, как деревенский бык. Не выйдет, говорит, ничего путного из затеи большевиков – и все тут. Приходится порой чуть не силой затыкать ему рот – не дай бог, кто услышит и донесет на него в ГПУ. И тогда даже Борис не спасет его от тюрьмы.
– А давайте-ка я вас сфотографирую, – улучив момент, неожиданно произнес француз и тут же достал из небольшого кофра свою походную «лейку».
– Э-э, только не это! – испуганно отпрянул от него Карсавин.
– А что вы так боитесь? Может, от кредиторов прячетесь? Или не хотите, чтобы ваш портрет в газете увидели любовницы? – пытался шутить репортер.
– Просто я не люблю фотографироваться, – твердо отрезал «коммивояжер».
– Правда? И почему же? – разочарованно проговорил француз. Он-то уже строил планы, как расскажет своим читателям о мытарствах некоего русского эмигранта, снабдив свой рассказ его портретным снимком.
– Вот не люблю, и все тут… – на что ответил Карсавин и даже попытался подвести философию под свой ответ. – Ведь у каждого человека есть свои слабости… Кто-то не любит ходить в театр, кому-то не нравится мороженое, а я не люблю сниматься. У вас ведь, я думаю, тоже есть что-то, чего вы не любите?.. – задал он вопрос собеседнику.
Тот пожал плечами.
– Наверное, есть. Да-да, конечно, есть. Я, к примеру, не люблю капризных женщин.
– Ну вот, видите… – обрадовался Карсавин. – И вы что-то не любите. Впрочем, я тоже не люблю капризных баб. Они меня утомляют.
– «О, женщина, твоих грехов не счесть, но любим мы тебя такой, какая есть…» – неожиданно процитировал Шекспира француз и тут же начал развивать тему. Он вспоминал женщин, с которыми, как он выразился, у него были когда-то близкие отношения. Эта тема ему, видимо, была настолько близка, что он говорил взахлеб, обсасывая каждую деталь как сладкую косточку, отчего его рассказ походил на исповедь опытного бабника или, говоря джентльменским языком, ловеласа.
– Кстати, вы были когда-нибудь на Гавайях? – спросил он Бориса. Получив отрицательный ответ, воскликнул: – Обязательно побывайте! Вот где рай для тех, кто устал от всех этих пуританских условностей цивилизации. Гавайи – это огромный публичный дом, где давно плюнули на мораль и обратили все в одну бесконечную свободную любовь. Да-да, именно! В Европе до этого еще не дошло, но мы-то лицемерим. Ведь и нам давно известно, что у каждого человека бывает в жизни только одна любовь – мы лишь меняем партнеров.
Мсье Альбер долго рассказывал Борису о Гавайях, а потом, дабы, как он выразился, закрепить их знакомство, предложил ему отправиться в бар, где они просидели до самого вечера, а когда в ресторане заиграла музыка, подогретые шампанским и коньяком, попытались ухаживать за чужими женами. Этот номер у них не прошел. Тогда француз, оставив Карсавина дожидаться его у барной стойки, куда-то ушел и скоро вернулся с двумя застенчивыми узкоглазыми девицами, которые, как потом выяснилось, возвращались домой с заработков – работали кухарками где-то в Европе.
Вечер продолжился в каюте мсье Альбера. Китаянки, шокированные тем, что оказались в столь богатых апартаментах, выглядели страшно напуганными и даже боялись поднять глаза на этих подвыпивших бесцеремонных европейцев. Сидели, вжав свои иссиня черные головки в плечи, как воробышки, и молчали, в то время как их «ухажеры» о чем-то весело и громко болтали и даже пытались что-то петь.
А тем временем за окном сгущались сумерки. Было душно. Белый пароход, чуть сотрясаясь от набегавших волн и работавших где-то глубоко внизу механизмов, неторопливо скользил по фосфорисцирующему океану. Палубы опустели. В каютах тихо жужжали вентиляторы. Где-то вдалеке звучала музыка, наполняя души пассажиров праздником.
– Друг мой Карсавин! А ведь хорошо жить-то как, а? – преисполненный чувствами, заметил мсье Альбер, в который уже раз наполняя до краев фужеры. – Что вы молчите, милые? – обратился он по-английски к молодым азиаткам. – Разве вам плохо живется на этом свете? Впрочем, вам меня не понять… Для меня каждый прожитый день – уже победа. Ведь в этом дерьмовом мире только счастливые доживают до старости. Вот и радуйтесь, что живете. Ну что носы повесили? Давайте выпьем за то, чтобы мы с вами жили долго и счастливо… Bottoms up! Пьем до дна!
С этими словами он опрокинул в себя полный фужер коньяку – будто бы хотел сознательно отключить свои мозги от действительности. Это в конце концов ему удалось, потому как уже в следующий момент он стал смешно закатывать глаза и клевать носом. А потом и вовсе рухнул на диван.
Следом заклевал носом и Карсавин. Воспользовавшись этим, китаянки, словно освободившиеся от кошачьих когтей мышки, быстренько выскользнули из каюты и побежали к себе в трюм.
Борис дремал недолго. Проснувшись, он собрался было идти к себе в каюту, однако, когда вышел на воздух и увидел над собой божественное южное небо с мириадами ярко мерцающих в темноте звезд, отражавшихся в мирных волнах океана, решил не спешить – когда еще он увидит такое чудо?
«Вот она другая жизнь, наполненная чувством восторга и свободы», – невольно подумал он. Эта жизнь влекла его, она ласкала его душу и затуманивала сознание – словно те морские нимфы, способные отравить тебя своими чарами и увести за собой. Однако за долгие годы борьбы Борис научился управлять своими чувствами в нужный момент, включая волю, тем самым преграждая им путь. Но сейчас ему не хотелась делать этого. В конце концов имеет же он право хоть на короткое время погрузиться в мир грез, где все так удивительно и покойно. Не хотелось думать о доме, где все было совсем иначе. Там была разруха, голод, холод, неясные перспективы. А тут – чудесная южная ночь. Боже мой, живут же люди! – вздохнул Карсавин. Ну а он, разве он не может изменить свою жизнь так, чтобы и ему было хорошо? Но разве изменишь! Теперь он навсегда прикован железными цепями к тому, что зовется революция. И нет у него ни сил, ни возможности сбросить с себя эти цепи. Попытаешься это сделать – тут же и погибнешь, потому что революция беспощадна к предателям. Так что нужно сжать зубы и терпеть. Иного не дано.
Он поднял голову вверх и долго смотрел на звезды. «Как же их много!» – удивился он. Интересно, кто-нибудь пытался их сосчитать? Впрочем, разве их сосчитаешь! Их же ведь прорва. Говорят, даже самые маленькие известные галактики содержат до ста тысяч звезд. Ну а наша Галактика больше. Красавин где-то читал, что в ней сотни миллиардов звезд. Вы понимаете – сотни миллиардов! Тогда насколько же ничтожен человек, чтобы заставить все это пространство работать на себя. А ведь у людей есть такая задумка, если они уже собираются лететь на другие планеты. А получится ли? Откроет ли небо им дорогу в эту фантастику?
От этих мыслей Карсавина отвлек чей-то громкий голос. Он обернулся и в свете скудной корабельной иллюминации увидел три тени, что надвигались прямо на него. Это были двое дюжих матросов в форменных фланельках, которые тащили по палубе тщедушного вида китаезу. Азиат был одет в легкий светлый костюм, а на голове у него была соломенная шляпа, готовая в любую минуту свалиться ему под ноги. Тот сопротивлялся и что-то пытался кричать на своем языке.
– Куда вы его тащите? И зачем? – не выдержав, обратился Карсавин к матросами по-английски.
Один из них что-то пробурчал в ответ на итальянском. Борис его не понял.
– Я спрашиваю, что этот человек сделал? Зачем вы его мучаете? – требовал он ответа, и тогда заговорил второй матрос. Английский, по всему было видно, он знал плохо, но что-то объяснить все-таки мог.
– Он хотел поджигай наш корабль… Там… – он ткнул пальцем куда-то вниз. Уголь… Склад… Понимай меня? – подбирал слова итальяшка. – Он есть бандит, и мы вести его капитан.
– Ты что, пароход пытался поджечь? – обратился Борис к азиату. Тот вместо ответа плюнул ему в лицо, за что тут же получил тумака от одного из матросов.
– Не надо его бить, – сказал Карсавин. – Парень, наверно, не совсем психически здоров.
В этот момент азиат подал голос:
– Я-то нормальный, это вы, проклятые капиталисты, все, как один, сошли с ума!
– Ого! – удивился Борис, услышав английскую речь. – Знаете что, – обратился он к матросам, – вы идите, а я сам отведу его к капитану. – Ну же! – видя, что итальяшки медлят, прикрикнул он на них. Те, не решившись перечить благообразного вида джентльмену, тут же нехотя поплелись назад.
– Ну и чего ты добился этим? – когда матросы ушли, спросил он китайца.
Задав тому несколько вопросов, он понял, что перед ним обыкновенный китайский инсургент, которому, как тот признался, были ненавистны все эти капиталисты, что едут на пароходе, потому что именно они, по его словам, делают все, чтобы уничтожить его страну. Как оказалось, он неплохо владел и русским, потому что часто навещал родственников, живущих в Приморье. А красной Россией он восхищался и готов был умереть, только чтобы его страна стала такой же свободной, как Советский Союз.
«Несчастный вы народ китайцы», – неожиданно пожалел стоявшего перед ним азиата Борис. Готовясь к поездке в Харбин, он проштудировал историю их отечества и понял, что это многострадальная нация. Китай постоянно кто-то порабощал. В одиннадцатом веке до нашей эры, когда это еще было государство Инь, его завоевало племя чжоу, под властью которого китайцы находились четыре столетия. С тех пор так и пошло: то внутренние распри со сменой императорских династий, то колониальная зависимость. До последнего времени Китай был под пятой маньчжуров. После синьхайской революции, которая произошла в начале второго десятилетия нынешнего века, китайцы свергли цинскую династию, однако не смогли уничтожить феодальный и империалистический гнет. И вот сейчас под влиянием Октябрьской революции в Китае ширится антиимпериалистическое и антифеодальное движение. Три года назад там началась национальная революция, которая, увы, год назад закончилась поражением прогрессивных сил. Но поражение, считали большевики, временное. Мы, дескать, тоже это проходили в девятьсот пятом году. Но потом все же свергли царя и установили народную власть. Так будет и там. Тем более что Советский Союз постоянно оказывает негласную помощь китайским революционерам. Хватит, натерпелись люди, пора свергнуть всех этих поработителей…
– Ты вот что, уважаемый, кончай это дело, – сказал Карсавин. – К капитану тащить тебя я не собираюсь, но и ты больше не балуй. Не то я сам тебя пристрелю, ты меня понял? Ишь, террорист нашелся! Ты не с кораблями воюй, а с идеей…
– Но они меня все равно арестуют! – отчаянно воскликнул китаец и указал глазами наверх, где находился капитанский мостик.
– Тогда спрячься где-нибудь, а потом сойди на берег в первом же порту, иначе тебе и впрямь несдобровать, – подсказал Борис.
Китаец с благодарностью взглянул на него и, сложив ладони на груди, почтительно поклонился.
– Так я пойду? – спросил.
– Иди-иди…
В этот момент из темноты возникла фигура мсье Альбера.
– Вы зачем его отпустили? – Видимо, очнувшись и не обнаружив рядом с собой собутыльника, тот решил поискать его на палубе. Тем более что в каюте было душно и нечем было дышать. Так он и стал невольным свидетелем инцидента.
– Классовая солидарность, – усмехнувшись, произнес по-русски Борис.
– Говорите по-английски! – попросил его француз.
– Я понял, что парень ни в чем не виноват, – объяснил Карсавин.
– Это точно?
– Точнее не может быть.
– Но что-то все-таки горело… – повел носом француз.
– Это, видно, котлеты у поваров на камбузе подгорели, – успокоил его Борис. – Идите спать, мсье Альбер, а если не хотите, давайте полюбуемся южной ночью. Видите, какое небо звездное?
Мсье Альбер зевнул и потянулся.
– И здесь духота, – обреченно произнес он. – Нигде спасения от нее нет.