1
Лето набирало силу. После майских разливов вода в реках спала, и их русла вошли в межень. Нагревшись под палящими лучами солнца, быстро преобразилась уставшая от весених муссонов земля. Потянулись вверх травы, зашумели свежей листвой тяжелые кроны деревьев. В промытом дождями голубом с поволокой небе закружились в веселье стрижи. Все ожило вокруг и налилось счастьем. И только люди, живя в предощущении беды, не замечали этих перемен в природе – больше думали о том, что их ждет впереди.
С этими мыслями жил теперь и Болохов. Раньше было проще. Он знал, что, выполнив задание, он вернется в Москву, где окунется в привычную стихию домашнего покоя и расслабится, чтобы потом, набравшись сил, снова отправиться в путь. Теперь такой возможности у него не будет. Потому как, можно считать, у него нет больше дома. Да что там, – у него нет и родины. А это страшно. Без этого невозможно жить. Теперь он сам влез в шкуру всех этих эмигрантов и понимает, как им тяжело жить без родины.
Но у него ситуация несколько иная. Ведь ему никто не запрещает вернуться. Может, зря он боится? Приехал бы, рассказал, как все было, – глядишь, и поверили бы. Ну а если нет? Вот в этом вся и загвоздка. Тогда он погубит не только себя, но и Лизу. Впрочем, можно поступить и так: вначале поехать одному и если все образуется, тогда позвать в Москву и ее.
Однако так может рассуждать только тот, кто не знаком с советской системой. Там, в красной России, давно уже живут по своим законам, где все строится на недоверии друг к другу. И коль пала на тебя тень подозрения, пиши – пропало. Никому не докажешь, что ты не верблюд. Прямо как во времена средневековой инквизиции. Все думали, что это временное явление, а тут, чем дальше, тем больше. Лафа там только таким, как Карсавин. Это особая порода людей, которые ни перед чем не остановятся, когда дело касается их собственного благополучия. Но что самое страшное, эти люди плодятся, как тараканы. Потому что сама система поощряет негодяев – всех этих доносчиков, пасквилянтов и трусов. Такое впечатление, что народ вырождается, выставляя напоказ все свои самые низменные инстинкты. Диктатура пролетариата – это власть, которая опирается на насилие… Кажется, так говорил Ленин? Но ведь насилие порождает страх, а страх превращает человека в ничтожество. Тогда откуда браться нормальным людям?
Хотя, глядя на Бориса, не скажешь, что он последняя дрянь. Он умеет ладить с людьми, он по-своему добр, приветлив и часто становится душой компании. Эти качества всегда в цене. Жаль, что за всем этим стоит совершенно иная фигура. Злобная, расчетливая, мерзкая. И как это в одном человеке все уживается? – удивлялся Александр.
Что касается Карсавина, то он давно понял, что имеет дело с вполне порядочным человеком. Этот не способен был ему навредить, да что там, он даже не попытался отомстить ему за смерть своего товарища, которого по старой студенческой привычке называл не иначе как Аркашкой… Вот и получается, что он абсолютная размазня. Из тех, кто решил защищать революцию в белых перчатках. Взять ту же бомбу… Какого черта он тогда не взорвал ее? Взорвал бы – все было бы по-другому. И чин бы получил очередной, и орден. А тут из-за какой-то девки всю операцию провалил. Да вон их сколько, этих девок – бери не хочу! А этот привязался, понимаешь, к буржуйской мамзели и себя погубил. Ну что он теперь без родины? Дерьмо на палочке. Лизка-то его вчера Карсавину прямо сказала: с Сашенькой, мол, поговорила – тот решил не возвращаться в Россию. Тем хуже для него. Теперь надо думать, как действовать дальше. Приказ Центра – это тебе не хухры-мухры, его надо выполнять, иначе самого могут поставить к стенке. Что ж, коль уговоры не помогли, нужно будет взять этого Болохова на испуг. Это будет сделать несложно. Всего лишь нужно будет рассказать Шатурову всю правду о его дружке. Вот тогда Болохову уж точно ничего не останется, как бежать, иначе ротмистр в порыве гнева или убьет его, или, что еще хуже, науськает на него своих контрразведчиков. Ну а тот знает, что такое попасть в руки этих костоломов – тогда уж лучше возвратиться в Москву. Тут хоть будет какая-никакая надежда остаться в живых…
…Однажды вечером, когда Болохов, отужинав в буфете, устраивался на ночлег в отданном в его распоряжении кабинете, в дверь кто-то громко постучал.
– Открыто! – крикнул он. – Входите…
Думал, что пришел посыльный – те иногда навещали его даже по ночам, когда страдавший старческой бессонницей Хорват внезапно требовал собрать всех штабистов, чтобы потом до утра обсуждать с ними то, что уже было тысячу раз обговорено, – но это оказался Сергей Федорович.
Даже в тусклом свете электрической лампочки Александр разглядел его бледное лицо.
– Нам надо поговорить… – с места в карьер начал ротмистр.
Болохов опешил.
– Тогда ты, может быть, позволишь мне одеться? – спросил он.
Серж отвернулся, и в следующий момент за его спиной хрипло запели пружины старого кожаного дивана, на котором отдыхал Болохов. Тот не торопясь натянул на себя бриджи, накинул на плечи китель, однако сапоги надевать не стал, вместо этого сунул ноги в комнатные тапочки.
– Ну все, я готов выслушать тебя, – произнес Александр. – Да ты присядь, – указал он на стул, что стоял возле небольшого письменного стола, а сам сел на диван.
– Нет уж, рассиживаться я тут не буду… – каким-то чужим голосом проговорил Шатуров. – Я пришел, чтобы кое-что выяснить…
– Ну так выясняй, – дружелюбно произнес Александр, пытаясь не выдать своего волнения, – ждал нового удара судьбы.
Ротмистр, заложив руки за спину, принялся нервно ходить из одного угла кабинета в другой, не зная, с чего начать.
– Скажи, Болохов, ты, в самом деле, чекист? – неожиданно остановившись перед Александром и глядя на него в упор, спросил он. – Только честно!
Ну вот, так и есть… Шатуров пришел по его душу. И горячая волна отчаяния разлилась по его телу. Но нет, Болохов не тот наивный мальчик, который готов был «расколоться» после первого же заданного ему вопроса. Тут на карту поставлена его жизнь, и он не намерен ни за грош, ни за копейку отдавать ее. Его рука непроизвольно потянулась к подушке, под которой у него лежал револьвер, – это так, на всякий случай.
– Что это вдруг тебе пришло в голову? – по-прежнему стараясь быть дружелюбным, спросил он. – А может, сорока на хвосте что принесла? Мне ведь тоже о тебе такое рассказывают, но я же не пристаю к тебе с вопросами.
– Прекрати паясничать, Болохов!.. Дело серьезное, так что отвечай по существу…
Александр никогда не видел Сержа таким разгневанным и одновременно растерянным. Даже в прошлый раз, когда у них произошла размолвка, причиной которой была Лиза, тот был другим. Отчаявшимся, резким, но не раздавленным. А тут его трудно было узнать. Его буквально трясло, когда он говорил, и каждое его слово звучало, как выстрел.
– Я повторяю: ты чекист? Ответь только «да» или «нет», – снова наступал Шатуров, поливая его свинцом слов.
– О том же самом меня спрашивала недавно Лиза… – сказал Болохов. – Вы что, сговорились все?
Ротмистр с ненавистью смотрел на него.
– Я знаю, что ты ей ответил… Знаю! – повторил он.
– Ну коль знаешь, что тогда спрашиваешь? – ухмыльнулся Александр, пытаясь не выказать внутреннего напряжения.
– Я хочу услышать это от тебя, – решительно заявил Шатуров. – Ну так «да» или «нет»?.. – Болохов молчал. – Что, испугался, что я выдам тебя? Не бойся, этого я не сделаю… Как-никак ты был моим другом…
– Был? – вопросительно посмотрел на него Александр. – А сейчас что, я уже не друг?..
Шатуров продолжал мерить шагами кабинет.
– Теперь я знаю, что это был за портфель… Я еще спросил тебя, почему он такой тяжелый… – вместо ответа сказал Серж.
– Не понимаю тебя… – удивленно посмотрел на него Александр.
– Да все ты понимаешь! – бросил в его сторону ротмистр. – Там была бомба… Но тогда появилась Лиза, и в тебе вдруг проснулось что-то человеческое… Что ж, похвально… Ну а если бы не она? Ты представляешь, сколько бы людей погибло? И я бы погиб вместе со всеми… Тогда какой же ты мне друг?..
И тут Болохов не выдержал.
– Прости, Сережа… прости, если можешь! Но, будь ты на моем месте, уверен, ты бы тоже меня не пощадил. Это же борьба, и ты это понимаешь…
– Я бы что-нибудь придумал, но тебя бы убивать не стал! – неожиданно заявляет Шатуров.
«Вот ты каков! – изумился Болохов. – А может, это все слова? Хотя нет, он бы и впрямь не стал меня убивать, глядя на то, как тщательно ротмистр выверял каждое свое слово».
– Как ты мог, Болохов? Ну как ты мог? – в сердцах бросил Серж. – Я же тебе верил, а ты… И как ловко ты это все обстряпал! Всех обманул: и меня, и Лизу, и ее родителей… Разве мы знали, что пригрели на своей груди змею?
Болохов угрожающе задвигал желваками.
– Ты это полегче со змеей-то! – уколов его взглядом, предупредил он ротмистра. И вновь его рука непроизвольно потянулась к оружию.
– И ты еще смеешь обижаться? – спросил Серж. – Теперь не только я, но и Лиза знает, что под маской бедного художника, каким ты предстал перед нами, скрывался самый настоящий враг!.. Что молчишь? Или я не прав? Враг ты… враг, коль пришел вредить нам.
– Кому это вам? – невольно вырвалось у Болохова.
– А то ты не знаешь! – недобро усмехнулся Шатуров.
– Боже мой! Да кому вы нужны? – с жаром произнес Александр. – Вы же тут не живете – доживаете. А в России сейчас идет созидательная работа. Новая Россия строится, учится, набирается сил. Ей нужны светлые головы и горячие сердца. Вот где все вы должны сейчас быть, а не гнить на задворках истории.
Шатуров был потрясен.
– Ты… ты… Ты страшный человек! – прокричал он. – Я знаю… Борис мне все рассказал о тебе.
Болохов скрипнул зубами.
– Борис ему рассказал! – передразнил он его. – А что он может знать обо мне?
– Он встретил человека, который тебя опознал!..
– Вот как! – усмехнулся Александр. – Интересно было бы повидаться с этим человеком. – Он сделал паузу – видно, что-то соображал. – Ну, хорошо… допустим, Карсавин сказал тебе правду – и что? Станешь на всю улицу кричать, что я враг? – неожиданно спросил он ротмистра.
– Стану! Да-да, стану, если ты вздумаешь забрать с собой Lise, – решительно заявил ротмистр. – Сознайся, ты же хочешь ее увезти?.. А ты не подумал о том, что тем самым можешь ее погубить?.. Нет, я тебе не дам этого сделать!
– Ну тогда беги, рассказывай всем обо мне! Ну что стоишь? – по-звериному прорычал Болохов.
– Но ты же знаешь, что я не посмею… Я не подлец, понимаешь? И вообще я не хочу, чтобы ты счел это за месть. – Шатуров похож был в эту минуту на загнанного волка. Он зол, он напуган, он раздавлен. Метался по комнате, не находя себе места. – Не хочу!.. – повторил он и вдруг: – Ну послушай же меня, Болохов! Ладно, она тебя любит. Но не увози ты ее, ради бога, в красную Россию! Не увози, молю тебя…
В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился штабс-капитан Шульженко, ночевавший в соседнем кабинете. Он был в галифе и нижней рубашке.
– О, все те же на манеже! Что у вас тут стряслось? Почему так орете? – спросил он.
– Дела амурные… – соврал ротмистр.
– Э-эх, мне бы ваши проблемы… – усмехнулся контрразведчик и вдруг нахмурился.
– Что-то стряслось, Иван Нилыч? – сделав над собой усилие, чтобы успокоиться, спросил Шатуров.
– Еще как стряслось! – ответил тот и начал искать сигареты в кармане.
– Пожалуйста, только не здесь… – увидев, как тот пытается закурить, попросил Александр.
Штабс-капитан выматерился и спрятал сигарету.
– Так что же все-таки случилось? – спросил его Серж.
Тот махнул рукой.
– А-а, что говорить… В общем, второй день наш московский источник не выходит на связь, – сообщил он по секрету. – Есть подозрение, что его арестовали…
Ну, слава богу! – обрадовался Болохов. Он был уверен, что это именно его информация помогла вычислить «крота». Может, после этого Центр изменит свое решение и не станет отзывать его в Москву?.. Но в эту минуту он почему-то вдруг вспомнил о Карсавине. А что, если тот выдал его сведения за свои?.. Да, да, видно, так оно и есть. Но это же подло! Эх, Карсавин, Карсавин! По чужим костям идешь, подлец, – карьеру на мне хочешь сделать. Впрочем, это стало уже в порядке вещей в стране победившего социализма…
– Как вы, господа, насчет того, чтобы опрокинуть рюмочку-другую? – неожиданно предложил Шульженко. – Я там припрятал кое-что на всякий случай… Все равно ведь спать не ляжете, а так хоть с интересом время проведем.
Ротмистр покачал головой.
– Не знаю, как господин поручик, но у меня что-то сегодня нет настроения, – заявил он. – Пойду-ка я к себе.
– Я тоже пас, – поспешил заявить Болохов, который, испытывая глубокую неприязнь к штабс-капитану, мечтал поскорее избавиться от него.
– Ну как хотите, – недовольно буркнул Шульженко и шагнул к двери. Следом за ним, бросив на Болохова полный отчаяния взгляд, ушел и ротмистр.
2
Для Сергея Федоровича это был удар в самое сердце. Всю ночь он не сомкнул глаз. Не раздеваясь, лег на диван и попытался воспроизвести в памяти весь разговор с Болоховым. Иногда он на какое-то время забывался, но, очнувшись, тут же задавал себе один и тот же вопрос: что произошло? Когда понял, что все случившееся накануне не было сном, готов был выть на луну, холодный свет которой, проникнув сквозь незанавешенное окно, заполнил собой весь большой кабинет. Посеребрил висевший напротив входа портрет императора, выполненный рукой Болохова; зажег мертвенным светом цветы на подоконнике, за которыми еще недавно бережно ухаживала Лиза; упав на ковровую дорожку, превратил ее в туманный голубой поток. Казалось, сделай шаг – и ты исчезнешь в нем навсегда…
Несколько раз рука его сама тянулась к револьверу, но каким-то невероятным усилием воли ему удавалось остановить себя. Нет, нет, только не это! Тогда зачем он столько сил отдал для того, чтобы воскреснуть из небытия, оказавшись после Гражданской с пустыми карманами на чужой земле? Может быть, он считает, что его предали? Но разве можно уличить в предательстве ту же Лизу, которая полюбила другого? Ведь у любви свои законы, которые не в силах изменить никто; свои тайны, что недоступны рассудку.
Впрочем, и Болохов его не предавал. Он служит своей идее, а в том нет никакого преступления. У людей должен быть свободный выбор пути. Он выбрал свой.
Предатель в этом случае один – он сам. Ведь это он предал своих товарищей по оружию, дав возможность врагу проникнуть в их ряды. Да, Болохов использовал его, но так ему, Шатурову, и надо! Нечего было ушами хлопать. А теперь пожинай то, что сам посеял.
…Мысль его вдруг возвратилась к Лизе. Что и говорить, она была для него той последней тихой пристанью, где он мог спрятаться от всех невзгод. Оказывается, в таком хрупком создании может быть заключен весь мир твоих надежд и страстей. Когда этой пристани не стало – все померкло. Конечно, сейчас у Шатурова была прекрасная возможность вернуть Лизоньку назад – стоит только натравить на Болохова всех этих псов из контрразведки. Но у него для этого духу не хватит. Хотя, скорее всего, здесь речь идет о совести. Ведь это она делает человека человеком. Не будь ее – мир бы превратился в огромную яму с нечистотами. Совесть – это все! Шатуров это понимал, и его рука вновь потянулась к револьверу.
Но нет – еще рано. Вернее, он еще не решил, как ему быть. Казалось бы, ну да ладно, лопухнулся – с кем не бывает? Но совесть тут как тут. Виноват! – вот ее приговор. Окончательный и бесповоротный. Коль предал товарищей – отвечай. Нет, о том, что он натворил, скорее всего, никто никогда не узнает. Но уже достаточно того, что об этом знал он сам. Поэтому и судить он будет себя сам. Так что он сейчас себе и Бог, и царь, и судья…
А как все хорошо у него начиналось в этой жизни! Счастливое детство, проведенное у бабушки в деревне, кадетский корпус, юнкерское училище…
Перед его глазами прошла вся его жизнь. Вот они, молодые офицеры, гордо подняв подбородки и чеканя шаг, идут мимо трибуны с высокими гостями… А это уже выпускной… Он даже помнит, как звали ту девушку, с которой он тогда пришел на бал и с которой они потом всю ночь гуляли по Невскому и целовались, целовались… Казалось, вот такой же безмятежной будет и вся его жизнь. Но тут вдруг война…
Но это все-таки не самое страшное в жизни, если ты веришь в победу и в ту правду, за которую идешь воевать. Это, по сути, авантюрный роман со своим сюжетом, наполненным персонажами и множеством острых эпизодов. Его прочитываешь залпом. Особенно в молодости, когда душа твоя преисполнена романтики, когда ты еще не думаешь о смерти, и жизнь тебе кажется вечным приключением.
Вот таким романтиком ушел воевать и Шатуров. Он мог остаться в Императорском кавалергардском полку и только издали наблюдать за тем, что творилось на фронте, но он принял, по его мнению, единственно правильное решение… «Умывающий руки на войне, умывает их кровью своих товарищей». Так говорили древние, так думал и он, садясь на боевого коня.
Он тогда попал в кавалерийский полк, который с боями продвигался к границе Восточной Пруссии. Где-то рядом, словно небесные громы, раскатисто ухали орудия противника. Им отвечали залпами русские пушки. Две линии окопов. Одна неприятельская, другая своя. В них засела пехота, переругиваясь между собой на ружейном языке. Пальба порой не прекращалась целыми сутками. Убитые, раненые, изувеченные… Остро пахнет сожженной землей и кровью…
– Корнет Шатуров! Возьмите людей и произведите разведку боем!
Комполка, что отдал тот приказ, через два дня погиб – его разорвал на части германский снаряд. Потом погиб его заместитель, начальник штаба… В конце концов от полка осталась горстка людей, которая, оказавшись в окружении, с боями пробивалась к своим.
Шатуров как будто наблюдал за всем этим со стороны. Он не верил в смерть – потому, наверное, и выжил. А вот его друг унтер-офицер Зарницын, напротив, все время говорил о смерти и в конце концов погиб. При этом достаточно глупо: участвовал в разъезде, задача которого была открыть неприятеля, и его сразила в лесу шальная пуля. Что самое удивительное, она попала ему в самое сердце. Будто бы искала его все эти долгие месяцы и вот нашла. Вроде как сам и навлек на себя смерть. Говорят же, мысль материальна – отсюда и многие наши беды. Подумаешь о чем-то – и вот оно, встречай!..
– Что, тяжела папаха Мономаха?
Этот вопрос когда-то задал ему генерал от кавалерии Брусилов, когда он уже в звании поручика получал «Георгия» из рук легендарного командарма. Война вымотала Шатурова так, что он едва стоял на ногах и, видимо, выглядел далеко не героем. Шел шестнадцатый год. Войска Юго-Западного фронта прорвали позиционную оборону австро-венгерской армии и продолжали продвигаться с боями вперед.
Эх, генерал-генерал! Ты даже не представляешь, как мы тебя любили. Только зачем ты связался с большевиками? – удивлялся Шатуров. – Может, тебе не хватило сил расстаться с родиной? Ну не мог, не мог ты в одночасье превратиться в большевика. Да, тебя не расстреляли, как многих «бывших», – тебя унизили, что гораздо хуже. Смешно сказать, но из Верховного главнокомандующего ты превратился в обыкновенного инспектора кавалерии. Разве это не унижение? Многие в эмиграции считают тебя предателем, только не я. Ведь это ты нас вел к победе, которую у нас буквально украли эти большевики. Еще бы немного – и мы бы дожали врага. И тогда, может быть, все пошло бы по-другому. Не было бы ни революций, ни других потрясений, и мы, патриоты России, сейчас бы не торчали по заграницам и не умирали бы от ностальгии.
Да, ему, Шатурову, повезло больше, чем другим. Он смог встать на ноги. Многие считают, что он счастливчик, а у него душа болит. Ну зачем ему эти его миллионы, если он никогда не сможет вернуться на родину? Да он готов сейчас все отдать, только бы оказаться в родном своем Питере.
Болохову хорошо, скоро он будет дома. О, как же он ему завидовал! Да, тот гол, как сокол, но у него есть родина, что гораздо важнее для человека.
Вспомнив о Болохове, ротмистр снова впал в отчаяние. Господи! Господи! Что же делать?.. А может, пойти и убить этого подлеца?.. И все, и дело с концом! Предать бывшего друга, отдав его в руки контрразведки, – это одно, другое дело уничтожить его как врага. В этом случае уже не надо будет так казнить себя. Да, он сделал большую ошибку, поверив Александру, но он ее и исправил…
Но нет, он этого не сделает. Кстати, как бы поступил на его месте Болохов? Неужели выдал бы его?.. В это что-то не верится – ведь он, если разобраться, неплохой человек, правда, безнадежно отравленный марксистской идеей. Дурак! Неужели он не понимает, что большевизм – это временное явление? Нельзя, чтобы жизнь была похожа на казарму, а ТАМ сейчас даже не казарма – одна огромная тюрьма. Так, во всяком случае, говорили те, кто прибыл оттуда. Вот и Александр не скрывал ничего. При этом чувствовалось, он не играл – это было то, что называют душевной болью. Но почему же он хочет вернуться назад? Неужели большевистская отрава так сильна, что против нее нет противоядия? А может, он, как Брусилов, боится потерять родину?
Господи! Господи!
Такой душевной боли ротмистр не испытывал никогда. Эх, зря он отказался от предложения Шульженко. Выпил бы – и все встало бы на свои места. Но разве можно лечить душу вином? А душа это и есть совесть… Наше человеческое начало, наша сердцевина, наша крепь…
Он лежал на спине и тупо смотрел в одну точку.
Как же так? Как же так? – не переставал повторять он. – Ведь я же ему верил, а он… Сволочь! Взять бы и пристрелить его. Но ведь не могу! Дорог он мне, сукин сын. Тогда что же делать? Может, и впрямь всадить в себя пулю?.. А зачем жить? Ведь все рухнуло… Он потерял родину, потерял любимую, потерял друга, который оказался врагом… Наконец, он потерял веру в себя и людей, а без веры, как без родины, жить нельзя…
Господи! Господи!
Он и не заметил, как в его руке оказался револьвер. Он подвел ствол к виску… Затем передумал и сунул его в рот… Потом снова уперся им в висок.
Господи! Господи! Прости меня! Но я так больше не могу…
Он закрыл глаза. Хочу пожелать всем жить по-человечески… – прошептал он и нажал на спусковой крючок.
На выстрел никто из находившихся на казарменном положении штабистов не прибежал. Видно, не услышали, а может, привыкшие ко всему на свете, не сочли нужным потревожиться.
Тело ротмистра обнаружили только утром, когда в приемной генерала появились с докладом первые офицеры. После нескольких следственных процедур штабс-капитан Шульженко объявил о том, что это самоубийство. Известие об этом быстро просочилось в город, и там начались суды-пересуды. Кто-то говорил о том, что все это произошло в пьяном угаре – дескать, пил ротмистр много, вот и случилась белая горячка. Другие винили в том хунхузов, которым он-де перешел дорогу. Якобы испугался человек и наложил на себя руки. Причиной называли даже сифилис, который он якобы приобрел вследствие своих беспорядочных связей с женщинами.
Гридасовы же восприняли трагедию по-своему.
– Это он из-за тебя застрелился, – однажды за обедом сказал Петруша сестре. Она побледнела. Мать, увидев, что та вот-вот упадет без чувств, пришла к ней на помощь.
– Прекрати, Петр! Сергей Федорович давно уже смирился со своим… – Она пыталась подобрать нужное слово.
– Ты хочешь сказать: со своим положением? – ухмыльнулся сын.
– Вот-вот… – кивнула головой мать.
– А я думаю, все обстоит иначе, – глубокомысленно заявил Владимир Иванович. – Ротмистр не стрелял в себя… Это было бы по меньшей мере глупо. Это была сильная личность… Вы посмотрите, что ему пришлось пережить на своем веку!.. Нет, я настаиваю на том, что это убийство.
Домашние с недоумением посмотрели на него.
– И кто же в таком случае убийца? – спросил Петр. – Может, скажешь, это господин Болохов? Ведь это только у него была причина избавиться от соперника…
– Я все поняла! – неожиданно воскликнула Лиза и выскочила из-за стола…
…На второй день после случившегося Болохова вызвал к себе генерал и поручил ему заняться похоронами. Как-никак это был ваш друг. Были выделены деньги, и через два дня, после отпевания в Свято-Николаевском соборе, Шатуров был похоронен на русском кладбище. Все вышло честь по чести. Был почетный эскорт из казаков, был военный оркестр, который отыграл «Боже, царя охрани…», а в завершение и прощальные винтовочные залпы, прозвучавшие над могилой покойника.
Однако не все прошло так гладко. Святые отцы поначалу отказывались отпевать самоубийцу – дескать, это не положено по церковным законам. Более того, таких, как он, и хоронить-то нельзя вместе со всеми – только за кладбищенской оградой. Строило большого труда, чтобы их уговорить. Мол, это же боевой офицер – ну как можно?.. Однако на кладбище ни одного священнослужителя уже не было.
Похоронили Сержа среди белоствольных березок, которые так были похожи на те, что росли на его родине и по которым он постоянно тосковал.
– Ну, вот тебе, Серега, и родина, – усмехнувшись, произнес, стоя у свежего могильного холмика, Шульженко. – Хотел к березкам – получай…
Болохова в эти дни было трудно узнать. Его так потрясла смерть Шатурова, что он тут же постарел на сто лет. Выглядел больным и раздавленным и ни с кем не хотел общаться. И если бы не обязанность распорядителя похорон, он, наверное, спрятался бы от людских глаз, а то и запил. А тут волей-неволей приходилось вращаться среди людей. Он сам ездил в похоронное бюро, сам разговаривал со священниками, самому же пришлось и отбирать для почетного эскорта казачков и просить командира пехотного полка, чтобы тот выделил ему отделение солдат для прощального салюта.
И все это он делал автоматически, полусознательно. Очнулся только тогда, когда увидел огромную толпу народа, которая пришла на кладбище проводить Сергея Федоровича в последний путь. «А вот ко мне столько людей не пришло бы», – подумал он. Интересно, можно ли по количеству провожающих судить о степени твоей значимости в этой жизни? Наверное, да, если вспомнить, сколь много людей пришло проститься с тем же Пушкиным. Да и у Гоголя на похоронах было не меньше народу. А вот у дворника дяди Юры, который подметал тротуар возле подъезда дома, где жил Болохов, на похоронах почти никого не было. Только председатель домкома и пара-тройка старушек. А ведь он столько добра делал людям. Выходит, жизнь и впрямь несправедлива. Одни даже после смерти получают все, а бывает, что и живому человеку ничего не достается в этой жизни, хотя он многого заслужил.
После похорон людская толпа, разделившись на ручейки, медленно и скорбно возвращалась с кладбища. Их путь пролегал мимо сотен мраморных крестов, гранитных памятников и склепов. Разбежавшись по сторонам, ручьи эти в конце концов слились в одну многоводную реку, в которую превратилась главная кладбищенская аллея. В основном люди молчали, а если кто и говорил, то негромко. Такое было чувство, что все они только что похоронили своего родственника – столько тоски и безысходности было в их глазах! Впрочем, они и были родственниками, потому что в этот родственный клубок их связала одна беда.
У выхода пребывавшего в глубокой задумчивости Болохова кто-то окликнул. Он повертел головой и вдруг увидел в толпе Лизу. Рядом с ней были брат и оба ее родителя. Александру показалось, что они как-то странно посмотрели на него. Лиза сделала знак, чтобы он ее подождал у выхода.
Вроде бы он должен был обрадоваться этой встрече, но душа его отчего-то не испытала на сей раз прежнего трепета. Будто бы окаменела.
– Я знаю, это ты его убил! – даже не поздоровавшись, произнесла она. В ее глазах стояли слезы отчаяния. – Но зачем, Саша? Я же любила только тебя. И ты об этом прекрасно знал.
Болохов едва не потерял дар речи – настолько его поразили эти слова.
– Лиза, я не убивал его! – умоляюще посмотрел он на девушку. – Чем угодно могу поклясться… Я сам потрясен. Несмотря ни на что, я тепло относился к этому человеку. Во всяком случае, я не был ему врагом. Знаешь, что он мне однажды сказал? «В этой битве чувств я признаю себя проигравшим. Так что я уступаю Лизу тебе». Тогда зачем мне надо было его убивать?
Но Лиза не верила ему.
– Я вначале сомневалась, но господин Карсавин открыл мне глаза, сказав, что это ты убил ротмистра. И в самом деле, только у тебя была причина его убить, – сказала она. – Больше, насколько я знаю, у него не было врагов.
Болохов был в отчаянии.
– Да какая причина! О чем ты говоришь? Я же говорю, Серж давно смирился с тем, что ты выбрала меня.
– Может, и смирился… – проговорила Лиза. – Но дело не в этом. Сергею Федоровичу стало известно о тебе все…
– Знаю, тот же Карсавин постарался!.. Лиза… – начал, было он, но тут же осекся, увидев, с каким презрением девушка посмотрела на него.
– Не говори мне больше ничего… Я все поняла, – сказала она и по ее щекам потекли слезы.
Болохов не знал, что ему делать. В этот момент он услышал за спиной голос Марии Павловны.
– Лиза, пошли домой! – строго сказала она. Александр обернулся и попытался что-то ей сказать, но та с таким укором глянула на него, что у него тут же онемел язык. Впрочем, и у мужской половины Гридасовых он не нашел поддержки. Те демонстративно отвернулись, показывая нежелание видеть его.
Болохов все понял. «Ну что ж, Карсавин, можешь радоваться, – мысленно обратился он к Борису. – Ты все просчитал, и теперь у меня одна дорога – домой. Меня ничто уже здесь не держит – тогда что мне остается?..»
«Хотя нет, есть еще одно дельце», – вспомнив о беглых художниках, подумал он. Покончив с ним, Борис тут же займется ими. Значит, ему надо помешать…
– Все, прощай, Саша, – неожиданно произнесла Лиза, и в ее голосе было столько боли, что у Болохова сжалось сердце.
– Лиза, постой… – попытался он остановить ее. – Скажи, что я должен сделать, чтобы доказать свою невиновность?.. Может, мне тоже застрелиться? Ведь я же не смогу без тебя, ты слышишь?.. Ну что ты молчишь?.. Хорошо, я скажу… – Он перевел дыхание. – Знай, все это подстроено самим Карсавиным… Да-да, не удивляйся! Он такой же агент советской разведки, как и я. Но он оказался подлым клеветником и провокатором. Чтобы выслужиться перед начальством, он оговорил меня, и теперь меня ждет в лучшем случае тюрьма… Но Карсавин на этом не успокоился. Сейчас он делает все, чтобы вынудить меня вернуться в Москву. Вот и тебя он специально настраивает против меня, знает, что, потеряв тебя, мне ничего не останется, как вернуться домой. Но об этом даже не хочется думать…
– Лиза! – снова послышался голос Марии Павловны. – Ты скоро? Мы тебя ждем…
– Я не верю тебе, – вдруг услышал он. – Не верю!
– Но почему, Лиза? Это на самом деле так…
– Нет, ты наговариваешь на Бориса! – стояла она на своем. – Он совсем не такой, каким ты его рисуешь. Вот и Сергей Федорович его уважал. У них даже были совместные деловые проекты.
– Э-э, ты не знаешь, что это за птица. Да он дьявол во плоти! И ты когда-нибудь это поймешь. – Болохов тяжело вздохнул. – Ну что ж, коль не хочешь верить мне – тогда прощай! Скорее всего, мы уже никогда с тобой не увидимся, – произнес он и, резко повернувшись, зашагал прочь.
«Все кончено!» – ища глазами извозчика, подумал он. Карсавин его окончательно добил. Дьявол! Он может отравить любую душу. Страшный человек, страшный… Если его не остановить, он еще такого натворит в этой жизни!
Решение созрело прямо на ходу. Взяв извозчика, он приказал ему ехать на Пристань. Путь неблизкий – нужно было проехать через весь город, а для этого требовалось время. Но Болохову не терпелось поскорее добраться до места, и он нервничал.
– А нельзя ли побыстрее, любезный? – попросил он кучера, моложавого бородатого мужичка, одетого в старую суконную поддевку, которая, видимо, служила еще его деду.
– А что нельзя-то? Конешно, можно! – ответил тот и ударил хлыстом по крупу своей чалой. – А ну, прибавь, родимая!
Но та не слушалась. Лишь косилась на хозяина – дескать, ты что забыл, сколько мне годков?
– Старая стала – вот и не может осилить, – пожалел ее мужичок. – А бывало-то, бывало!.. Не успеешь хлыст поднять – так понесет, так понесет… Такого разгона даст – только держись! Она еще батьке моему служила. У казаков купили, которые худым промыслом занимались.
– Что это за худой промысел? – машинально спросил Александр.
– Так ить набеги они делают на тот край, – указывает он хлыстом в сторону границы. – Там и грабят советских.
Извозчик оказался разговорчивым малым. Пока ехали, всю биографию свою рассказал. И то, что у них с батькой было свое большое хозяйство где-то под Благовещенском, и что воевать они пошли за белых, а не за красных, потому как большевики грозились отобрать у них все имущество и поделить его среди голытьбы.
– А мы ведь люди работяшши, сутками могли укалывать, потому у нас все и было, – делился бывший крестьянин. – Помню, дом рубили… Увидишь, бывалочи, на злобке лесина добрая растет – в дело. А там ишшо сажен за сотню другая – тоже на подводу. Так малочи-помалочи и наскребешь чего-нибудь. Дерев вокруг не столь много – в основном луга. Вот и ищешь-рыщещь повсюду. Но чтобы изба долго стояла, нужон листвяк. А он только в тайге. Ну да, тайга далеко, но что делать! На оклад-то надо хороши лесины выбирать.
Он вздохнул. Дескать, было дело.
– А вы, случаем, не курите? – спросил. – Нет? Вот и я не курю. Почитаю табак в другом виде… Закладываю его за губу. Таких, как я, в наших краях называли лемешенниками. Лемешенники табак не жуют, – объяснил он, – а только держат во рту между деснами и щекой… Выбрасывают лишь перед едой или питьем. Для лемешины табак нужно мелко накрошить и в чуток отволоженном виде растереть с золою в ступе. И все, и готово! Хотите, барин, отведать? – повернулся он к Болохову. – Ну нет, так нет, – получив отворот, молвил он.
– А у батьки мово был свой куть в избе против печи, отгороженный заборкой, – снова и снова оглядывался он туда, где было для него все счастливо и прочно. – Однако летом дома он не любил ночевать. Там одиноко – мамка наша давным-давно умерла, а детки кроме меня все разлетелись по сторонам… Возьмет, бывало, кошму и отправится в овин… Али на сеновал. Сено-то колкое – а тут кошма… Э-эх! – вздыхал он. – Давно ли то было? А уже и батьки нет… И вообще ничего нет. Живу и вроде не живу. Мне б домой возвратиться, да кто меня туда пустит? А ведь у меня душа к пашне приросла. Как приходит весна, так я мучаюсь весь. Дух землицы оттаявшей меня с ума сводит. Нарочно выезжаю за город, чтобы надышаться ею. Но разве надышишься на всю-то жизнь?.. Ну ладно, барин, однако прибыли, – неожиданно сказал он. – Вы к пакгаузам просили – ну так вон они.
Расплатившись с извозчиком, Болохов отправился искать Бориса. Нашел его не сразу.
– Вы не господина Карсавина, случаем, ищите? – лениво зевнув, спросил его парень, этакий мордастый волопер, дремавший на траве среди пустых ящиков. – Ну дак он щас придет. Вы подождите…
Однако ждать пришлось не менее получаса. Этого времени хватило бы для того, чтобы остыть, но для Болохова уже не было дороги назад.
– О, никак Александр Петрович к нам пожаловал! – еще издалека закричал Борис. Завидев лежавшего на траве детину, погрозил ему кулаком. – А ну, Степан, вставай! Я что тебе сказал? Убрать весь хлам с территории, а ты что? А вот как не заплачу за сегодняшний день…
– Заплатишь, – поднимаясь с земли, буркнул себе под нос парень. – А не заплатишь – силой деньгу возьму. Не на того напоролся, дядя…
«Этот точно отнимет силой, – оценив его, подумал Александр. – Ему и вагон, поди, ничего не стоит сдвинуть с места – силища! Только, видать, ленивый, как тот барский кот».
Карсавин, едва взглянув на Болохова, тут же решил, что он здесь неспроста.
– Что там у тебя стряслось? – даже не поздоровавшись, настороженно спросил он.
– Разговор у меня к тебе есть, – сухо произнес гость.
Скоро они оказались в знакомом Болохову закутке, где находилась контора Бориса.
– Ну, рассказывай… – устраиваясь поудобнее в кресле, сказал он. – Поди, новости какие принес?.. Да ты садись – в ногах правды нет, – указал он Болохову на стул. Но тот не сдвинулся с места.
– Все новости ты и без меня знаешь, – нервно играя желваками, проговорил Александр.
– Ты это о чем? – не понял Карсавин.
– О чем? А разве тебе неизвестно об убийстве ротмистра Шатурова? – спрашивает гость.
– Об убийстве? – удивленно посмотрел на него Борис. – А говорят, он сам себя…
– Неужели? А зачем же ты тогда сказал мадмуазель Гридасовой, что его убил я? Кстати, отчего ж на похоронах-то не был? Вроде вы были с Шатуровым приятели.
– Да замотался я… Скоро груз из Шанхая придет, так что дел хватает, – начинал оправдываться Карсавин.
Болохов обжег его своим ненавидящим взглядом.
– Гад ты, Карсавин! Какой же ты гад!.. – процедил он сквозь зубы. – Давай говори, зачем сказал Лизе, что ротмистра убил я…
Тот пожал плечами.
– Так, прекрасно!.. А до этого ты рассказал ей, кто я есть на самом деле, так?
– Было дело… – усмехнулся Карсавин.
– А после ты и Шатурову выложил всю правду обо мне или я ошибаюсь?
– Да нет, не ошибаешься – все так и есть, – как-то легко соглашался Борис. – Но все это я делал для твоей же пользы! – нашел он себе оправдание.
Болохов сделал паузу, пытаясь унять охватившую его нервную дрожь.
– Значит, все это ты делал ради меня?.. Странно, а я-то ненароком подумал, что ты меня в пропасть толкаешь… Ну а теперь какие твои планы? Спрашиваю: что теперь ты собираешься делать?.. А ну руки на стол! – неожиданно скомандовал он, заметив, как рука Бориса невольно потянулась к внутреннему карману пиджака, где у него лежало оружие. Тот подчинился, увидев наведенный на него наган.
– Ты что?.. Что ты надумал? – дрожавшим голосом произнес он. – Спрячь свою «дуру» – что пугаешь?
– Заткнись! – неожиданно злобно проговорил Александр. – Так я спрашиваю тебя, что ты собираешься делать дальше? – повторил он свой вопрос.
Карсавин заморгал глазами.
– Я?.. Я?.. Мы с тобой отправимся домой, – залепетал он, не спуская глаз с нагана. – Я же говорил тебе, что Центр решил направить тебя в Париж…
Болохов нервно усмехнулся.
– Это так на твоем языке называется кладбище? Спасибо, такой Париж мне не нужен… Да и у тебя, я знаю, другие планы. Вначале ты собираешься убрать беглых художников или я ошибаюсь? – Карсавин молчал. – Молчание, говорят, – знак согласия.
– Да кому они нужны, твои художники! – сообразив, что дело пахнет керосином, начал защищаться Борис. Нельзя недооценивать того, кому нечего терять. – В моих планах уже в ближайшие дни покинуть Харбин. Сам знаешь, не сегодня-завтра тут начнется заваруха, – добавил он.
– Да не уедешь ты, не выполнив задание. Тебе же, наверное, сказали, что это личная просьба вождя… Считай, что партийное поручение…
При слове «вождь» Карсавин встрепенулся.
– Я ничего не знаю! Ничего! Абсолютно… – начал он паниковать. – Уходи, Болохов… Прошу тебя…
Тот покачал головой.
– Нет, Карсавин… Я пришел, чтобы наказать тебя… Спросишь, за что? А за все то подлое, что ты сделал для меня… Я уж не говорю о том, что ты лишил меня близкого друга, любимой женщины – ты лишил меня родины, а значит, и будущего. А за это не прощают. Теперь я понимаю Шатурова, почему он так ненавидел нас, большевиков. Ведь это мы его лишили будущего…
Борис побледнел.
– Постой, Болохов, прошу тебя… Давай лучше договоримся: ты не трогаешь меня, а я все делаю для того, чтобы убедить Центр в твоей невиновности. Ну же, прекрати пугать… Не надо так… Пойми, мы с тобой одной веры… одним миром мазаны… Считай, родные братья!.. Ну же, опусти дуло…
«А ведь он во многом прав», – подумал вдруг Болохов. Ну, чем он-то лучше его?.. Но нет, коль решено, значит, решено. Только бы не дрогнула рука… Пусть низвергнутся небеса, а правосудие пусть свершится! – так, кажется, говорили древние греки. Карсавин – подлец и должен умереть. Иначе он принесет людям еще много горя.
– Прощай, Карсавин, – жестко произнес он и выстрелил. Пуля попала Борису прямо в лоб, и он осел в кресле. Подошел, посмотрел в его зрачки… Он был мертв.
Все, последние мосты сожжены. Теперь остается одно – бежать. Но куда? В Россию ему нельзя, но и здесь оставаться он не может. А зачем? У него больше нет Лизы. Вот и получается, что и родина теперь стала ему мачехой, и здесь он чужой.