Я в эти слухи не верил. Обычный диверсионный отряд. Методы, конечно, подлейшие, однако война, и опять же — азиатчина. А все остальное — россказни.
Когда подполковник Петерс дал мне задание, я, признаться, возликовал. Вот, думаю, моя фортуна. Вот случай выслужить золотое оружие.
И спрашиваю:
— Прошу прощения, господин полковник, разрешите поинтересоваться, откуда сведения?
— От местного населения, — отвечает он. — Три маньчжурских деревни порушили. Фанзы спалили, жителей вырезали. Даже собак не оставили. Маньчжуры было сунулись к ним, но — куда там. Японцы — волки матерые. Перекололи маньчжуров. Вот те и кинулись к нам. Вчера у полковника была делегация. Полковник им отказал.
— Отказал?! — переспрашиваю.
— Да, — говорит Петерс. — И правильно сделал. Мы партизанской войны не ведем. И по лесным заимкам нам бегать не с руки. Другое дело — разведка. — Тут Петерс понизил голос. — В разведке руки развязаны. Вы, корнет, меня понимаете?
— Так точно, — отвечаю. — Разрешите идти?
А он говорит:
— Подождите.
И вдруг спрашивает:
— А слышали вы всю эту галиматью насчет пятисаженных золотых баб?
— Так точно, слышал.
Он снова спрашивает:
— И про Чингисханову могилу тоже?
— Так точно.
— И что вы про все это думаете?
— Вздор. — Я беру под козырек и добавляю: — Разрешите идти?
Петерс только рукою махнул.
А когда я выходил за порог, слышу:
— На всякого мудреца, корнет…
Это он, значит, про наши солдатские сказки.
Я только плечами пожал.
Переправились вплавь. Оружие и амуниция на конях, сами рядом плывем, за седла рукой держимся. Октябрь стоял, в самом начале, вода была очень холодной. На той стороне оделись, на коней и — вперед.
Чтобы не терзать вас боевыми подробностями, утомительными для уха партикулярного человека, скажу коротко — нашли мы японцев. Впрочем, правильнее наоборот — не мы их, а они нас сыскали.
Я давно слышал, что разведка у воинов микадо превосходно поставлена, и тогда имел удовольствие убедиться в том на собственной шкуре.
Ехал я со своим полувзводом лесною тропой, и вдруг один из бурят, постарше, руку подымает. Я приказываю остановиться.
— Ваше благородие, — говорит мой бурят (Хэмендэй его звали), — запах плохой. Лучше вперед не идти.
Я рассердился:
— Что ты мелешь, какой еще запах?!
— Мертвые змеи, — говорит Хэмендэй, — много змей, одна, две, много. И все мертвые. Идти не надо, смотреть надо.
Я приказал двоим спешиться. И пустил — пластунами. Уползли они в траву, а как вернулись, доложили, что скоро тропа поворачивает, а за поворотом на старом кедре — японское пулеметное гнездо.
Вот так фокус! Еще немного — и положили б нас всех, в упор. Пулеметы, если не знаете, у японцев получше. Наш станковый тяжеловат, да и лента у него парусиновая, в сырости разбухает и патрон потому перекашивает. У японцев лента латунная, и сам пулемет легче — иначе они б его на дерево не взгромоздили.
Обошли мы тот кедр и японцев в один залп с дерева сняли.
Трое их там было: офицер и двое солдат. Свалились к корням, как тетерки. А с ними и немудрящий скарб. Консервы, фляжки бамбуковые. И еще в листьях папоротника — подкопченное змеиное мясо. Захотелось самураям, значит, полакомиться. На том и сгорели.
Японское обмундирование, по моему разумению, препотешное: мундир прусский, кепи и гамаши — французского образца. Маскарад, да и только! Но тут мне пришла в голову одна идейка, и подсказали ее невольно сами макаки.
Я решил переодеть моих бурят в японскую форму. А что? У бурятов глаза тоже раскосые. Если издалека, так могут и не признать. Ну, вблизи, понятное дело, разберутся, да только там уже поздно будет. В общем, все лучше, чем русского мужичка с прозрачными глазами и соломенною бородой в дозор посылать.
Наши пули изодрали японские мундиры только на спинах, так что, если смотреть спереди, ничего не заметно. Вот и поехали: первыми мои «японцы», следом в отдалении двое драгун, в середине я. Остальные замыкают.
Идем шагом. Час, другой. Чувствую — дымком потянуло. Лошади стали уши назад закидывать, солдаты мои переглядываются.
Тут опять Хэмендэй подскакивает:
— Деревня впереди!
Подходим. Деревня горит. Между фанз наши кавалеристы рыщут. А какого полка — непонятно.
Ага, думаю, господа «стригуны». Вот и свиделись.
Велел я своим бурятам открыто скакать к деревушке. Конечно, опасно: если впрямь какая-то наша часть, могут запросто подстрелить на подходе. Зато в другом случае сразу будет ясно, что перед нами — противник. Говорю, как поймете, с кем дело имеете, — враз коней поворачивайте.
Буряты чужие кепи на носы натянули, и — рысью.
Подпустили их близко. Никто не стрелял, въехали они в самую деревню. Из глаз скрылись. Что там дальше произошло, я доподлинно и не знаю. Потом, когда уже закончилось все, нашли мы Хэмендэя и его земляка на куски разрубленными. Рядом лежал японец. Офицер, в чине полковника — их знаки различия я умел хорошо читать. Думаю, его мой переодетый Хэмендэй зарубил — японской же саблей. Поскольку ни Хэмендэя, ни «стригунов» уже не спросишь, сказать наверняка не берусь, но все же уверен — именно так все и случилось.
Потеряв своего полковника, японцы хваленый боевой дух подрастратили. Но не настолько, чтоб сдаваться идти. Да и было их числом поболее моего полувзвода.
Но они-то этого и не знали.
Кидаются «стригуны» к лошадям и скачут по тропе, что ведет из деревни. А там мой трофейный пулемет и при нем двое солдат. Но вот оказия — стреляли мои солдатики неважнецки. У меня аж сердце упало, а лоб под фуражкой стал мокрым. Уйдут, думаю.
На скаку «стригуны» могли бы прорваться. Но японцы известно какие кавалеристы. К тому же кони у них почти все были расседланы, в одних попонах. Нас-то еще юнкерами учили держаться на лошади без повода и стремян, а лишь шенкелями и шлюзом. То есть тем, чем наградила природа. Любители, из тех господ, которые по городским паркам катаются, так не умеют. Выяснилось, что и японцы — тоже.
Словом, не сдюжили они против пулемета, спешились и, как в уставе говорится, вступили в огневой бой.
Тут я и поднял свой полувзвод. Верхами им в спину ударили, и в минуту все было кончено.
Заходим в деревню. Кругом — прах и пепел. Фанзы пустые, жителей всех японцы за околицу согнали да там и перекололи штыками. Драгуны мои спешились, поодаль стоят, крестятся. Головами качают.
А денщик мой, Иван Спиридонов, уж на что бывалый был человек, а тут не выдержал. Подошел и спрашивает — дозвольте, говорит, ваше благородие, земле их предать. Хоть и нехристи, а все же люди, не шакалы какие.
Ах, хороший был человек. Как нянька за мной ходил! Следил, чтоб непременно для меня имелась смена сухих носков. И не бумажных, а шерстяных.
Я ему говорю — нельзя, нету времени. А у самого кошки на сердце.
Ну ладно.
Пустил я драгунов попарно, фанзы проверить. Мало ли, остался какой недобиток. Да и сам отправился, вместе со Спиридоновым. И вот заходим в избёнку. Нищета страшная, земляной пол, циновки. Мебели, считай, никакой. Смотрю: в углу старик лежит, навзничь. Еще дышит — в распоротом горле хлюпает кровь. Но глаза уже стекленеют. Да, забыл я сказать об одной странности в этой деревне: маньчжуры здешние были светловолосыми. Ну не как снег, однако не той темной масти, которую только и встретишь в этих краях. И глаза у них были только самую малость раскосые. Не знать — так и не заметишь.
Собрались мы уже с денщиком прочь из фанзы, и тут слышу я писк. Будто где кот мяучит. Звук глухой, вроде как из-под земли. Иван Спиридонов посветил фонарем. Видим: в земле лаз, прикрытый деревянной крышкой. Сдвинули в сторону, и я вниз стал спускаться. Денщик-то не хотел меня первым пускать, заспорил. Пришлось даже приложить, словесно.
Спустился. Иван Спиридонов мне сзади электрическим фонариком светит. Дух вокруг мутный стоит, кровяной. Крикнул денщику — давай, дескать, сюда. Тот стал рядом, повел по сторонам фонариком. И открылась картина.
Весь пол шкурами завален. По углам светильники укреплены — но без масла, погасшие. А на стенах полки — одна над другой. Что-то вроде посудного шкафа, заставленного горшками, горшочками и прочими плошками без числа. Частью они перебиты, но некоторые пока уцелели. Взял я одну, понюхал — пусто. Другую — то же самое.
И тут снова мяуканье раздалось. Гляжу: сидит на полке кот. Сам черный, глаза зеленым пламенем полыхают. Ну, мне что? Денщик же мой его подманивать начал. А котище вдруг сиганул ему через голову — и прямо на шкуры, что грудой в стороне лежали. Посмотрел я туда и вижу: из-под края человеческие ноги выглядывают.
В мгновение раскидали мы шкуры. Под ними оказалась девочка, лет четырнадцати. Совсем без одежды. Думали — мертвая, но она дышала, только без памяти. Живот весь в крови. А в углу — пара расстегнутых японских гамаш.
Денщик мой как увидел — потемнел весь, жила на виске вздулась. Вон как, говорит, японцы с детьми развлекаются… У него самого, надо сказать, в деревне три дочери оставались. Так что понятно.
В этот момент девочка в себя пришла. Нас увидала, вся затряслась, засучила ногами — в сторону поползла. Я приказал денщику себя фонариком осветить. Тогда она успокоилась — разобрала, что мундиры-то русские.
Бери, говорю денщику, ее на руки.
А девчонка не дается. Мычит, слов не разобрать. И все на кота показывает. А потом плошку пустую схватила и протянула нам. Денщик говорит: сдается, ваше благородие, язык они ей отрезали, ироды.
Девчонка, видать, эти слова поняла. Рот раскрыла, пальцем туда тычет. Гляжу — верно, нет языка.
Ладно, говорю я денщику, пошли. Ты — девчонку берешь, я — кота. Не век же нам здесь сидеть.
Когда ее потащили, она как птица забилась. Но у Спиридонова моего руки крепкие. Побарахталась — и поникла, вроде опять забылась. Поднимается: денщик первым, девочка у него на плече. Я следом, с котом. Чувствую себя предурацки. Только добрался до середины лесенки, как кот вдруг хвать меня за бок когтями! И так чувствительно! Повернулся я невольно и тут краем глаза замечаю, что куча из шкур в погребе сама по себе шевелится. И тут же из нее выкатывается полуголый человек с белой повязкой на лбу. А в руке у него — меч.