Я присутствовал при кончине г-на аббата Жерома Куаньяра. На сей раз, думалось мне, сама душа его, светоносная и кроткая, обращалась во прах вместе с царицей всех библиотек. И я понял, что в эти минуты умерла и часть моего существа. Поднявшийся ветер раздувал пожарище, и пламя завывало, словно пасть прожорливого зверя.
Заметив какого-то жителя Нейи, еще более закопченного, нежели я, и стоявшего в одном жилете, я осведомился, спасли ли г-на д'Астарака и его слуг.
— Никому не удалось вырваться из замка, — отвечал он, — кроме какого-то старого еврея, который убежал со свертками в руках в сторону болот. Он проживал во флигеле возле реки, и все ненавидели этого человека за его веру и за преступления, в которых его подозревали. Дети кинулись за ним вдогонку. Убегая от них, он упал в Сену. Его выудили оттуда уже мертвым, к груди он прижимал какую-то кабалистическую книгу и полдюжины золотых чашечек. Можете полюбоваться на него: вон он лежит на берегу в своем желтом балахоне, страшный, с открытыми глазами.
— Ах, он заслужил такую кончину своими злодеяниями, — отвечал я. — Однако эта смерть не возвратит мне лучшего из наставников, который пал от его руки. Но скажите: не видел ли кто-либо господина д'Астарака?
В ту самую минуту, когда задал я этот вопрос, я услыхал, как один из людей, метавшихся среди пожарища, испустил отчаянный крик:
— Кровля рушится!
И тогда я с ужасом различил высокую темную фигуру г-на д'Астарака: пробираясь по краю крыши, алхимик кричал громовым голосом:
— Возношусь на крылах огня в пределы божественной жизни!
Едва произнес он эти слова, как кровля рухнула с ужасающим грохотом, и гигантские языки пламени поглотили верного почитателя саламандр.
* * *
Не существует на свете любви, которая устояла бы перед разлукой. Воспоминания об Иахили, поначалу мучительные, мало-помалу смягчились и оставили во мне лишь смутную боль; впрочем, не одна Иахиль была тому причиной.
Господин Блезо все больше старился. Он ушел от дел и поселился в своем деревенском домике, в Монруже, а лавку продал мне на условиях пожизненной ренты. Ставши вместо него полноправным книгопродавцем все с той же вывеской «Под образом св. Екатерины», я поселил у себя своих родителей, ибо харчевня наша с некоторых пор пришла в упадок. Во мне зародилась привязанность к скромному моему заведению, и я старался украсить его получше. По стенам я развесил старые венецианские карты и изречения, снабженные аллегорическими рисунками; спору нет, это придало лавке вид причудливый и старинный, но вместе с тем привлекло к ней истинных друзей знания. Образованность моя не слишком вредила торговле, тем паче что я тщательно ее скрывал. Куда больший вред принесла бы мне моя ученость, будь я не только книготорговцем, но и издателем вроде Марка-Мишеля Рея, то есть будь я вынужден зарабатывать себе на пропитание за счет человеческой глупости!
В своей лавке я держу, как принято выражаться, классических авторов, и этого рода пища в большом ходу на нашей высокоученой улице св. Иакова, чьи древности и примечательные особенности я бы с превеликой охотой описал на досуге. Первый парижский типограф основал здесь свою достославную книгопечатню. Господа Крамуази[85], которых Ги Патен[86] именует королями улицы св. Иакова, издали здесь труды корпорации историографов. Еще до того, как был основан Французский Коллеж[87], королевские чтецы Пьер Данес, Франсуа Ватабль, Рамус выступали здесь с лекциями в сарае, куда доносилась брань носильщиков и прачек. И как не вспомнить Жана де Мена[88], который в небольшом домике на этой же улице сочинил «Роман о Розе».[89]
Я не нарадуюсь на свой дом старинной постройки; он восходит по крайней мере ко временам готическим, как можно заключить по деревянным балкам, которые скрещиваются над узким фасадом так, что верхний этаж выступает над нижним, а кровля с замшелой черепицей нависает над стенами. В каждом этаже всего по одному окошку. Верхнее окно во все времена года одето зеленью, весною перед ним по веревочкам карабкаются вьюнки и настурции. Добрая моя матушка сажает и поливает их.
Это — окно ее комнаты, расположенное над вывеской «Под образом св. Екатерины». С улицы можно увидеть, как старушка читает молитвы по книге, напечатанной большими буквами. Почтенный возраст, благочестие и материнская гордость придают ей внушительную осанку, и, глядя на ее восковое лицо, окаймленное оборками белоснежного чепца, всякий наверняка решит, что это богатая горожанка.
Батюшка к старости также приобрел важные повадки. Он любит свежий воздух и прогулки, и поэтому я поручаю ему относить книги на дом покупателям. Сперва эту обязанность выполнял брат Ангел, но он клянчил милостыню у моих клиентов, уговаривал их прикладываться к реликвиям, воровал у них вино, тискал их служанок и добрую половину книг оставлял в сточных канавах. Я скоро отказался от его услуг. Но славная моя матушка, которую он умел уверить, будто ему ведомы тайные пути в рай, кормит и поит его. Человек он неплохой и в конце концов внушил и мне своего рода привязанность.
Несколько выдающихся людей и немало ученых посещают мою лавку. Великое преимущество моего занятия как раз в том и состоит, что я каждодневно вступаю в общение с людьми достойными. Среди тех, кто нередко заходит ко мне полистать новые книги и запросто побеседовать меж собой, встречаются историографы, столь же ученые, как Тильемон[90], ораторы-проповедники, способные соперничать в красноречии с Боссюэ и даже с Бурдалу[91], комические и трагические пииты, богословы, у которых чистота нравов соединяется с непоколебимой верностью доктрине, почтенные сочинители рыцарских романов, геометры и философы, кои, по примеру г-на Декарта, способны измерить и взвесить миры. Я восторгаюсь ими и упиваюсь их словом. Но ни один, по моему разумению, не может сравниться знаниями и талантом со славным моим учителем, которого я имел несчастье потерять на Лионской дороге; ни один не может похвастаться таким несравненным изяществом мысли, таким кротким и возвышенным нравом, таким удивительным богатством души, вечно распахнутой навстречу людям и струящей аромат подобно установленным в садах мраморным урнам, из которых, не иссякая, струится вода; ни один не способен возвратить мне тот вечный источник знаний и нравственности, из коего посчастливилось мне утолять духовную жажду в дни юности; ни один не обладает даже тенью того обаяния, той мудрости, той силы мысли, которыми блистал г-н Жером Куаньяр. Его я почитаю одним из самых приятных умов, какие когда-либо украшали нашу землю.
Комментарии
«Харчевня королевы Гусиные Лапы» и «Суждения господина "Жерома Куаньяра» были созданы во второй половине 80-х — начале 90-х годов прошлого столетия. Анатоль Франс приближался к своему пятидесятилетию, имея за собой четверть века литературной работы. Романы «Преступление Сильвестра Бонара» и «Таис» принесли ему широкую известность. В течение тринадцати лет (1883—1896) он писал очерки из парижской жизни для журнала «L'Uniyers illustre», в течение семи лет вел отдел литературной критики в газете «Temps» (1886—1893). Сотрудничество в периодической, печати вовлекло Франса в водоворот общественно-политической и литературной жизни.
Эпикуреец-скептик, антиклерикал, поклонник античности, писатель, в начале творческого пути близкий к литературной группе «парнасцев», Анатоль Франс до конца 80-х годов стоял в стороне от передовых общественных движений своего времени.
Общественно-политическая борьба во Франции на рубеже 80-х и 90-х годов разбудила во Франсе писателя-борца, определила его идейную эволюцию влево.
Хотя этот поворот Франса совершился в конце 90-х годов, уже после написания книг о Куаньяре, все же в них ярко отразилась начавшаяся ломка мировоззрения художника, который, освобождаясь от буржуазных предрассудков и убеждений, пришел в конце концов в лагерь демократии и социализма.
«Харчевня королевы Гусиные Лапы» и «Суждения господина Жерома Куаньяра» открывают новый, второй период в творчестве Анатоля Франса. Для этого периода характерно прежде всего выдвижение на первый план жанров обличительных (философский роман, сатирический роман, сатирическая новелла); одним из важнейших средств разоблачения буржуазной действительности становится публицистика, которая у Франса представлена не: только в виде самостоятельного жанра (статьи, речи, памфлеты), но и составляет органический элемент его новелл и романов, пронизывает их от начала до конца. Лучшие произведения Франса этого периода обращены к современности, построены на актуальной социально-политической проблематике, которая — это следует специально подчеркнуть — вторгается и в изображение прошлого, в частности в книги о Куаньяре.
В книгах о Куаньяре нетрудно найти следы прямого влияния философских повестей Вольтера. Французский критик Э. Фагэ не случайно заметил, что «Харчевню» мог написать лишь человек, знающий «Кандида» наизусть.
Философская художественная, проза служит у Франса целям критики современной ему социальной действительности; писатель выносит здесь обвинительный приговор государственной машине классового общества, колониальной политике, бесчеловечности буржуазного суда, ханжеской буржуазной морали. Под видом борьбы со средневековой схоластикой, аскетизмом и мракобесием писатель выступает против реакционной идеологии конца XIX в., утверждает веру в разум и любовь к жизни. Именно острый социальный критицизм Франса имел в виду М. Горький, когда писал по поводу бесед в «Харчевне королевы Гусиные Лапы»:
«Всегда все то, о чем рассуждал аббат Куаньяр, о чем говорили у «Королевы Педок», обращалось в прах, обнажая непрочные, часто уродливые каркасы бумажных истин».