Молодой человек читал с удивлением.
— Действительно, — вскричал он, — это была бы мастерская штука. И изменить-то нужно всего только одну букву, так как имена отцов случайно те же. Но печать? — прибавил он. — Как мог ты решиться открыть завещание?
Старик взял снова таинственный ящик и вынул оттуда что-то вроде печати.
— Приготовлять этот состав научил меня один умный человек, странствующий прорицатель. Если его положить мягким на печать, то можно получить совершенно точный оттиск её, который вскоре затем становится твёрд как камень. Печать, которою было теперь запечатано завещание, уже раньше открытое мною, есть только слепок с настоящей. Отличишь ли ты одну от другой?
— Нет, положительно нет, — отвечал племянник.
— Следовательно, — продолжал старик, — ты видишь, что запечатать снова завещание, когда буквы в обоих местах будут переменены, ничего не стоит.
— Но как же я-то разбогатею от этого? — заметил с некоторым недоумением Лизистрат. — Обо мне ведь в завещании не говорится.
— Слушай, — сказал дядя, — наследство завещается, как ты сам читал, при условии, что наследник женится на вдове умершего — Клеобуле. Если же он на это не согласится, то должен удовольствоваться пятью талантами; но за ним остаётся право выдать вдову замуж, за кого он захочет, дав ей в приданое всё остальное состояние. Я не решусь жениться, не только потому, что уже стар, но главным образом потому, что видел раз сон, предостерегавший меня от этого. Мне снилось, что я собираюсь жениться и пришёл на сговор в дом невесты; но когда я захотел выйти из него, то дверь оказалась запертой, и не было никакой возможности открыть её. Два снотолкователя, у которых я спрашивал объяснения, сказали мне, что сон этот предвещает мне смерть в день моего сговора. Этого, конечно, достаточно, чтобы отнять охоту жениться; но я выдам Клеобулу замуж за тебя, если ты дашь мне обещание тайно уступить половину всего состояния.
Племянник подумал с минуту.
— Раздел не совсем-то справедлив, — сказал он затем, — ты берёшь лишь одно наследство, мне же даёшь в придачу вдову.
— Глупец, — возразил Сосил, — ведь Клеобула красавица; её взял бы иной и совсем без приданого; к тому же ведь помимо меня ты ничего не можешь получить.
Поспорив немного, они порешили наконец на том, что те пять талантов, которые приходились бы дяде сверх того, пойдут также в раздел.
— Теперь дай сюда завещание, — сказал старик. — Вот этой губкой я осторожно сотру обе буквы; на таком превосходном листе[116] сделать это легко. Смотри, они уже еле видны. Эти чернила, — продолжал он, вынимая банку и палочку для писания, — совершенно такие же, как и те, которыми написано завещание. Вот всё и сделано. Кто скажет, что здесь было написано что-нибудь другое?
— Превосходно, — сказал племянник, — ну а печать?
Старик тщательно сложил завещание, перевязал пакет, размягчил немного глины, приложил её на концы шнурка и вдавил фальшивую печать.
— Вот, — сказал он, — разве заметно, что это другая печать?
— Я дивлюсь тебе, — сказал Лизистрат, сравнивая печати, ну, кому придёт в голову подозревать тут подлог?
Шум, послышавшийся за дверью, испугал старика.
Положив поспешно завещание и всё остальное в ящик, он отнёс его в соседнюю комнату и плотно запер дверь. Затем он взял лампу и пошёл во двор, чтобы узнать причину шума.
— Ничего нет, — сказал он, возвращаясь, — вероятно, — это ветер стукнул дверью. Уже скоро утро, Лизистрат, пойдём ко мне в спальню, чтобы отдохнуть немного.
Лишь только они удалились, в комнату тихонько вошёл Молон и стал шарить в темноте на одном из лож. Свет месяца через открытую дверь упал в комнату и осветил ложе. Раб поспешно схватил какой-то предмет, лежавший в складках покрывала, и тихо вышел из комнаты с таким выражением, которое ясно говорило, что только что взятая им вещь имела для него громадную цену.
Утро застало всех в доме умершего занятыми приготовлениями к погребению[117]. Глиняный сосуд с водою, стоявший перед входной дверью, возвещал всем прохожим, что смерть посетила этот дом. Внутри дома женщины украшали и умащивали благовониями труп покойного. Неопытная, предавшаяся всецело своей скорби Клеобула просила Софила помочь ей в хлопотах по устройству похорон, что, впрочем, он намерен был сделать и без её просьбы.
Поликл был всегда для неё добрым дядей, относился к ней постоянно с любовью и исполнял все её желания; поэтому неудивительно, что она оплакивала его теперь как отца и целиком предалась исполнению своих грустных обязанностей, в чём помогала ей и её мать. Она ещё с вечера послала за нею, так как детский страх, развиваемый с малолетства всевозможными сказками и историями о привидениях, до того овладел ею, что она была не в состоянии оставаться в доме одна.
Было ещё очень рано, и Софил совещался с женщинами на счёт похорон, когда явился Сосил с грустью на лице, но с радостью в сердце. Он сказал, что поторопился принести завещание, которое вручил ему покойный, так как полагал, что в нём могли заключаться какие-нибудь распоряжения насчёт похорон. Он назвал затем свидетелей, которые присутствовали при передаче завещания и были необходимы теперь при вскрытии его. Клеобуле было очень неприятно узнать, что документ, заключавший в себе решение её судьбы, находился в руках человека, которого она не любила с детства. Поликл ничего не сказал ей об этом, он говорил ей только, и не раз, что позаботился о ней. Она надеялась на это и теперь, но всякий другой исполнитель его воли был бы ей гораздо приятнее. Софила доверие это ничуть не удивило. Он отнёсся с похвалою к аккуратности Сосила и хотел послать за свидетелями. Но Сосил сказал, что он уже позаботился об этом.
Действительно, вскоре явились все трое.
— Были вы при том, как Поликл передал мне своё завещание? — спросил Сосил, обращаясь к свидетелям.
Все трое дали утвердительный ответ.
— Следовательно, вы можете засвидетельствовать, что это тот же самый документ, который был вручён мне на хранение.
— Надпись и печать удостоверяют это, — сказал один из них, — но мы можем засвидетельствовать только то, что тебе было дано на хранение завещание, а не тождественность самого завещания. Впрочем, нет причин предполагать противное; печать не тронута, и мы признаем её за печать Поликла.
— Посмотри и ты, Клеобула, — продолжал Сосил, — и удостоверься, что я честно сохранил волю твоего супруга. Признаешь ли ты эту печать?
Дрожащей рукою взяла Клеобула документ.
— Орёл, держащий змею, — сказала она, — да, это его печать.
Она передала завещание Софилу, и тот также признал печать.
— Вскройте же его, — сказал Сосил одному из свидетелей, — чтобы мы могли узнать его содержание. Я не очень хорошо вижу, так пусть кто-нибудь другой прочтёт его.
Шнурок был разрезан, документ развернут, и один из присутствовавших прочёл следующее:
«Завещание Поликла Пэаниера. Всё ко благу, но если я не переживу этой болезни, то делаю относительно всего моего имущества следующие распоряжения: я отдаю мою жену Клеобулу со всем моим состоянием, как оно значится в прилагаемой при сём описи, за исключением того, что будет назначено мною же в этом завещании другим, моему другу Сосилу, сыну Филона, и в этом случае я признаю его за сына. Если же он не пожелает жениться на Клеобуле, то я завещаю ему пять талантов, которые лежат у трапецита Сатира; и он должен быть опекуном Клеобулы и выдать её замуж за избранного им человека, дав ей в приданое всё остальное моё состояние, и ввести мужа её в мой дом. Дом у Олимпиона должен получить Ферон, сын Каллия, помещение в Пирее — Софил, сын Филона. Сыну Каллиппида дарю мою самую большую серебряную чашу, а жене его пару золотых серёг, два лучших ковра и две подушки, дабы они не думали, что я забыл о них. Моему врачу Ценотемису выплатить тысячу драхм, так как за свои заботы обо мне и за своё искусство он заслуживает и большего. Завещаю похоронить меня в саду, перед Мелитскими воротами на приличном месте. Ферон и Софил вместе с моими родственниками должны позаботиться о том, чтобы как погребение моё, так и мой надгробный памятник не были недостойны меня, но и не отличались излишней пышностью. Решительно запрещаю, чтобы Клеобула и другие женщины, а также и мои рабыни обезображивали себя после моей смерти, обрезая волосы или каким-нибудь другим образом. Деметрию, который уже отпущен мною на волю, прощаю я выкупные деньги и дарю ему пять мин, один гиматион[118] и один хитон; я хочу, чтобы он, так много трудившийся для меня, был в состоянии жить прилично. Из рабов Парменон и Харес с ребёнком должны быть освобождены тотчас же, а Карион и Донакс должны ещё четыре года оставаться при саде и обрабатывать его; по прошествии же этого времени отпустить их, если они вели себя хорошо. Манто должна быть отпущена и получить четыре мины, как только Клеобула выйдет замуж. Запрещаю продавать кого бы то ни было из детей моих рабов; всех их оставить в доме, а когда они вырастут, освободить; но Сира приказываю продать. Софил, Ферон и Каллиппид позаботятся об исполнении всего сказанного в завещании. Завещание это хранится у Сосила. Свидетели суть: Лизимах сын Стритона, Гегезий сын Региона, Гиппарх сын Каллиппа».
Мёртвая тишина воцарилась среди присутствовавших, когда читавший окончил. При первых словах завещания Клеобула побледнела и почти без чувств опустилась на стул, на котором её поддерживала плачущая мать. Софил в раздумье приложил руку ко рту. Свидетели молча смотрели на эту сцену. Только один Сосил остался совершенно спокоен.
— Ободрись, — сказал он, подходя к Клеобуле, — не думай, чтобы я имел хоть малейшее притязание на счастье, которое мне предназначено Поликлом. Я поражён не менее тебя, и такое счастье легко могло бы меня ослепить; но я стар и, конечно, не решусь жениться на такой молодой женщине, как ты. Я охотно откажусь от богатого наследства и изберу тебе супруга более подходящего по годам.