[122], этому подателю всех радостей и удовольствий. Можно даже сказать, что первоначальное значение этих праздников — благодарить бога за благороднейший из всех даров, расточаемых природою весной, исчезло почти совершенно, среди потока шумных удовольствий и неудержимого веселья.
Умеренность и серьёзность были изгнаны в эти дни, дела все забыты, и народ с распростёртыми объятиями принимал Мэту и Комоса[123] — этих постоянных спутников Диониса, подчиняясь, может быть, даже слишком охотно их власти. Насладиться зрелищами, поглазеть, покутить, окунуться до самозабвения в чад удовольствий — вот о чём думал стар и млад, вот цель, к которой все стремились!
Даже люди самые умеренные отступали на этот раз от своих скромных привычек и следовали правилу:
Хмеля в праздничный день не краснеть,
Хотя бы шатаясь служить отказалися ноги.
Городские дионисии, отличавшиеся особенной пышностью и блеском, привлекали в Афины чрезвычайно много народа. Сюда стекались в первые весенние дни не только обитатели Аттики, но и бесчисленное множество иностранцев, охотников до зрелищ и веселья.
Так было и в тот год, когда Харикл впервые встречал праздник опять на родине. Тёплые весенние дни наступили довольно рано. Тишина и спокойствие, царствовавшие в гавани зимою, уступили теперь место новой, деятельной жизни. Корабли из ближайших гаваней и с соседних островов уже прибыли, а на рейде купцы готовились к отплытию в далёкое, но прибыльное путешествие.
Гости со всех стран нахлынули в Афины; не было дома, который бы не готовился гостеприимно принять своих далёких друзей; не было ни одной гостиницы, достаточно просторной, чтобы поместить всех желавших остановиться в ней. На улицах и на площадях были раскинуты шатры людьми, пришедшими сюда с намерением поживиться на празднике.
Сюда приходили не только для того, чтобы смотреть и веселиться: множество людей являлось сюда с целью самыми разнообразными способами извлекать выгоду из большого стечения праздного народа. Сюда прибыло множество всевозможных мелких торговцев. Коринфские гетеры и гериодулы покинули своих тамошних обожателей в надежде на щедрость афинских гостей. Всевозможные актёры и фокусники приехали, притащив с собою все аппараты своей ловкости и декорации своих лавок. Все были готовы по мере сил и возможности заботиться об удовольствии народа, но ещё более о своём собственном кошельке.
К числу тех немногих, которых не мог увлечь этот поток всеобщего веселья, принадлежал и Харикл. Более четырёх месяцев прошло уже со дня смерти Поликла, и эти месяцы были для него временем, полным беспокойства и мучительной нерешительности. Дело Клеобулы приняло счастливый оборот. К доказательствам, представленным рабом, прибавилось ещё новое и самое веское. Во время своего пребывания в Эдепсосе осторожный и осмотрительный Поликл оставил у одного из тамошних жителей третью копию с завещания, которая свидетельствовала также против Сосила; подлог был теперь совершенно очевиден, и обманщик должен был считать себя счастливым, что Софил великодушно молчал. Таким образом, Харикл мог быть спокоен относительно судьбы Клеобулы; но тем мучительнее было ему ожидание решения своей судьбы. Софил медлил с браком; из некоторых слов его можно было даже заключить, что жениться он вовсе не намерен, а избирает женихом богатой вдовы своего юного друга Харикла, к которому он относился почти как к сыну. Всё это увеличивало беспокойство Харикла. Сердце, конечно, влекло его к Клеобуле; ему было больно подумать о ней как о жене другого. Но слова Фориона, советовавшего не ставить себя в зависимость от богатства жены, засели у него в памяти тем глубже, что, любя свободу и ставя выше всего самостоятельность свою, он вполне сознавал их справедливость. Его незначительное состояние было почти ничто в сравнении с тем, которое должна была принести Клеобула своему будущему супругу; не его, а её состоянием держался бы дом их. «Нет, — говорил он себе, — «Оставайся на своём пути», — гласит пословица; как справедливо сказал мне на днях Ктезифон, для своей любви я никогда не пожертвую тем положением, которое прилично свободному человеку». Он думал, что этими разумными доводами ему удалось победить страсть, овладевшую его сердцем.
Однажды утром перед самыми праздниками вошёл к нему Софил, что он делал нередко и прежде. Лицо его было приветливо, но серьёзно.
— Харикл, мне надо поговорить с тобою об одном весьма важном деле, — сказал он после обычного приветствия, — мне бы хотелось ещё до праздников освободиться от одной заботы. Завещание Поликла возлагает на меня обязанность выдать Клеобулу замуж; до сих пор я медлил с исполнением. Два отца давно уже осаждают меня сватовством от имени своих сыновей, но оба мне не по сердцу.
— Разве ты не намерен сам жениться на ней? — поспешно прервал его Харикл.
— За кого же ты меня принимаешь? — возразил Софил. — Мне шестьдесят лет; конечно, я ещё здоров и бодр; моё зрение прекрасно, а ноги и руки крепки и сильны. Хотя я сед, но духом я далёк от старости; но, несмотря на всё это, неужели в эти годы мне снова брать на себя обязанности мужа и отца и отравлять свою жизнь множеством забот? Я уже довольно испытал в жизни и остаток дней своих хочу провести спокойно.
— Но, — заметил Харикл, — разве для тебя ничего не значит отказаться от такого богатого наследства?
— Что мне в богатстве, — сказал Софил серьёзно. — Я имею более, чем нужно; моё состояние лишь немногим уступает состоянию, оставленному Поликлом. А для кого буду я копить? Сыновья мои погибли в войне против Филиппа... Правда, у меня был ещё сын, но... впрочем, к чему касаться теперь этого больного места? Довольно, если я скажу тебе, что уже ради самой Клеобулы я никогда не стал бы иметь притязаний на наследство; она не должна выйти замуж вторично за старика. Мне предоставлено право выбрать ей супруга; но будет лучше, если она сама выберет его. Если я не ошибаюсь, она желает выйти за тебя.
— За меня! — вскричал совершенно ошеломлённый Харикл, и кровь прихлынула к его лицу. — Клеобула избрала бы меня?
Мысль, что счастье так близко, что стоит только протянуть за ним руку, подействовала на него так сильно, что он должен был, чтобы не изменить своему решению, призвать на помощь все доводы, которые холодный рассудок противопоставлял его желаниям.
— Благодарю тебя, — сказал он наконец спокойнее, — за двойное счастье, которое ты предлагаешь мне; но брак этот не соответствует моему положению.
— Не соответствует твоему положению? — повторил Софил с удивлением. — Молодая, красавица, да притом ещё скромная, хорошая жена с таким состоянием, и не соответствует? Или тебя, может быть, удерживает то, что она вдова? Глупец! Не вдова, а невеста, шестнадцатилетняя невеста, которую жених не успел проводить до Таламоса и был умирающим с самого брачного пира. Во всех Афинах ты не найдёшь девушки, которая могла бы спокойнее войти в пещеру Пана[124] в Эфесе, в которой, как говорят, бог мстит ужасным образом всем, кто чувствует за собою вину.
— Нет, — возразил Харикл, — Клеобула — такая прелестная женщина, какой я ещё не видывал; но её состояние не соответствует моему. Я не хочу жить в доме своей жены и быть ей обязанным своим счастьем; я хочу жить свободно и самостоятельно и добиться всего самому.
— Ты был бы прав, — возразил Софил, — если б дело шло не о Клеобуле, этом невинном, весёлом существе, которое совсем не знает цены своего состояния и будет далека даже от мысли стараться иметь над тобою какую бы то ни было власть, кроме власти любви. Не будь безумцем, не разрушай своим гордым упрямством своего собственного счастья и счастья бедной Клеобулы; я знаю, что вы любите друг друга. Мне хотелось устроить ваш сговор ещё сегодня; но так как ты не решаешься, то мы поговорим с тобою об этом после праздников.
Наступили дионисии, и с самого раннего утра все предавались удовольствиям. В праздничных одеждах, увенчанные венками, расхаживали по городу граждане и приезжие гости: алтари и статуи Гермеса были разукрашены венками, и всюду расставленные огромные сосуды с вином приглашали всех желавших пить. Всюду слышались шутки и смех, всюду расхаживали группы весёлых людей или же буйные шайки дерзких шалопаев, которые в шутку подражали пышному праздничному шествию.
Но самая пёстрая толпа собралась у театра. С самого раннего утра театр был полон зрителей, которые внимательно следили за серьёзной игрой трагиков для того, чтобы потом с тем большим удовольствием посмеяться над шутками комедий. Время от времени раздавались аплодисменты и громкие одобрения собравшейся толпы, а иногда среди них слышны были и резкие свистки, направленные то против каких-нибудь не понравившихся публике слов автора, то против неудачной игры актёра, то, наконец, может быть, против личности кого-нибудь из зрителей. И вне театра давались самые разнообразные представления менее требовательным любителям зрелищ. Здесь был устроен театр марионеток, и содержатель его, ловко дёргая нитки, приводил в движение маленькие фигуры, которые, делая самые уморительные жесты, бесконечно забавляли стоявших кругом детей и их нянек. Тут один фессалиец показывал ловкость двух девушек, которые проворно и отважно прыгали через поставленные остриём кверху мечи и ножи или же, сидя на быстро вертящемся гончарном круге, проворно читали и писали, между тем как он сам, время от времени выдувал из широко раскрытого рта на испуганных зрителей целые потоки искр или глотал, по-видимому с усилием, кинжалы и мечи. Там расположился фокусник; ради предосторожности он поставил вокруг перила, которые не позволяли зрителям подходить слишком близко к столу, на котором расставлены были его аппараты. Простые земледельцы и рыбаки смотрели с удивлением, как под таинственными чашами то появлялись камешки под каждой, поодиночке, то собирались все вместе под одной, то исчезали вовсе и снова появлялись уже во рту фокусника. Но более всего были поражены зрители, когда фокусник, заставив камешки вновь исчезнуть, вынул их затем из носа и ушей одного из зрителей. Многие в раздумье почёсывали голову, а один простодушный поселянин сказал своему соседу: