рикованный стоял он, и богиня не шевелилась. Только колесо у её ног стало с глухим шумом катиться прямо на него, и неизвестно откуда появившиеся люди смеялись, хлопали в ладоши и радостно вскрикивали, когда колесо, казалось, настигало его и он в испуге отскакивал. А колесо становилось всё больше, тяжелей, так что деревянные балки, по которым оно катилось, разлетались в щепки, а крики и смех звучали всё громче, всё резче… На него напал смертельный ужас, он стал громко призывать на помощь Мертилоса, Дафну, Архиаса, своего верного раба Биаса и Филиппоса… и проснулся покрытый потом и стал осматриваться кругом. Но нет, должно быть, всё ещё продолжался страшный сон, потому что шум и крики всё ещё продолжали раздаваться невдалеке от него, а ложе, на котором лежал раненый, было пусто. Невольным движением опустил он руку в сосуд с водой, стоявший у изголовья, и омыл лицо. Да, он не спал, и всё же раненый исчез, а шум продолжался. Неужели так могли шуметь крысы и мыши? Но нет — это ведь был крик, человеческий крик о помощи, а вслед за ним раздался грубый приказывающий голос.
А это — ведь он не ошибается, — ведь это прозвучало его имя, и то был голос Мертилоса, испуганно взывающий к другу о помощи. Ему стало ясно, что на белый дом напали и что надо было освобождать друга от разбойников или возмутившихся биамитов. Подобно туго натянутому луку, у которого лопнула сдерживающая его тетива, быстро выпрямился Гермон, собрав все свои силы. Он стал искать оружие; окинув взором комнату, он остановился на тяжёлой бронзовой лампе в форме якоря, он схватил своё страшное оружие, подумав при этом, что вряд ли устоит тот, кого он им ударит. Взбегая в темноте по ступеням лестницы, он вспомнил о Немезиде, — подобно ей, чувствовал он себя мстящей и карающей силой. Друга, которого он любил больше всего на свете, шёл он вырвать из рук разбойников, и разделаться с ними казалось ему делом весьма лёгким. Его возглас: «Мертилос, я иду. Снуфис, Биас, Доркас, ко мне!» — должен был оповестить друга, что спаситель близок. Из его собственной мастерской раздавались шум и крики. Дверь была отворена, и ему были видны густые клубы чёрного дыма, красный и жёлтый цвет горящей смолы. «Мертилос!» — повторил он ещё раз, бросаясь в середину толпы, наполнявшей мастерскую и при этом опуская со всей силой своё страшное оружие на голову полуголой широкоплечей фигуры, занёсшей было над ним грубое копьё. Точно поражённый молнией, свалился пират, а Гермон, продолжая звать Мертилоса, направился к тому месту, где происходила какая-то свалка; дым не позволял ему различать лица. Вторично поднял он своё оружие и попал в разбойника, бросившегося на него, и тот упал с раскроенным черепом. Но удар был так силён, что якорь переломился пополам, и в руках Гермона остался только короткий металлический прут. Он уже собирался ударить им со всей силой по виску великана, приблизившегося к нему с горящим факелом в руке, как вдруг ему показалось, что громадный орёл спустился ему на голову и страшные когти и крепкий клюв хищной птицы безжалостно раздирают и клюют ему глаза, щёки, лоб и губы. Сначала ему казалось, что яркий свет блеснул перед его глазами, затем там, где он только что видел фигуры и дым, всё как бы затянулось пеленой красного, лилового и чёрного цвета. А коршун продолжал раздирать ему лицо и глаза своими страшными когтями. Ещё раз произнесли его губы имя Мертилоса, но то был уже не ободряющий крик идущего мстить героя, а мольба о помощи побеждённого. Затем на время как бы всё замерло вокруг него. Но вот долетел до его ушей громкий свист; шаги и люди как бы удалились; наступила тишина, и Гермон, испытывая жгучую боль, стал пробираться в темноте по направлению к двери. Ноги его натыкались то на распростёртое человеческое тело, то на что-то твёрдое, форму которого он не мог определить; наконец наткнулся он на что-то большое, холодное — это, должно быть, была его статуя Деметры. Неужели ей, как и ему, суждено сделаться добычей пламени? Едкий дым всё больше и больше окружал его, а раны его всё сильнее горели и как бы жгли его. Вдруг он почувствовал, как освежающий ветер коснулся его пылающего лица, и вслед за тем раздались поспешные шаги и говор нескольких людей. Он начал вновь звать друга, привратника и своих рабов, но никто из них не отвечал ему, только несколько быстрых вопросов на греческом языке достигли его слуха. Стратиг Тенниса со своими сыщиками, номарх с подначальными ему людьми и многие другие прибыли в белый дом из города. Гермон узнал их по голосу, он не мог их видеть: перед его взорами продолжали носиться красные, лиловые и чёрные облака. Хотя его мучила нестерпимая боль и какой-то внутренний голос твердил ему, что его ослепили, он всё же отклонил помощь окружавших его людей и стал просить их отправиться в мастерскую Мертилоса. Египтянин Хелло, золотых дел мастер Тенниса, знал, как пройти в эту мастерскую: он бывал у художников, помогая им готовить золото для их работ. Прежде всего надо было постараться спасти произведения Мертилоса, а затем, если можно, и статуи Гермона. Опираясь на руку Хелло, направился раненый художник в мастерскую друга, но пламя и дым достигли уже там такой силы, что нельзя было и думать туда войти. «Всё погибло, всё сделалось жертвой пламени!» — в отчаянии воскликнул Гермон. «А он сам, мой Мертилос, где он?» Но все его расспросы были напрасны: никто не знал, где друг, никто не видел его. Наконец Хелло, который его вёл, стал его уговаривать покинуть опасный дом. Усилия всех присутствующих были направлены на то, чтобы спасти его статую Деметры. Семнадцать человек с трудом вытащили её из горящего дома на площадь; другие были заняты вытаскиванием раненых и мёртвых, но нигде не было и следов Мертилоса и Биаса. Буря совсем улеглась, и приятная утренняя прохлада обвевала горячую голову Гермона, когда он, опираясь на руку нотариуса, пригласившего его в свой дом, шёл по улице. Услыхав подле себя слова: «Как расточительно рассыпает свои розы Эос сегодня по небу», — он невольно для того, чтобы насладиться красивой утренней зарей, сдёрнул платок, покрывавший его раненое лицо, но опять перед его глазами носились только красные, лиловые и чёрные пятна. Быстро высвободив обе руки, поднёс он их к своим бедным, лишённым света глазам и простонал, полный бессильной злобы, точно хищный зверь, которого прихлопнула железная западня: «Слепой, слепой!»
Раньше, нежели утренняя звезда погасла, прокрался тот самый мальчик, который бегал по берегу с горящим факелом, в маленький храм Немезиды. Там всё ещё стояла Ледша и так была погружена в молитву, что только тогда заметила его приближение, когда он громко назвал её имя.
— Удалось? — спросила она глухим голосом.
— Ты должна принести в жертву богине то, что ты ей обещала, — ответил мальчик, — так велел передать Ганно, и ещё то, что ты скорее, сейчас же должна последовать за мной в лодку.
— Куда повезёшь ты меня? — пожелала она узнать.
— Ещё не на «Гидру», — ответил быстро мальчик, — сначала к старику на «Мегеру». Твой свадебный выкуп приготовлен для твоего отца. Ты не должна терять ни минуты.
— Хорошо, хорошо, — произнесла она хриплым от волнения голосом. — А найду ли я чернобородого на корабле?
— Конечно, — гордо отвечал мальчик, взяв её за руку как бы для того, чтобы принудить её следовать за ним.
Но, высвободив руку и повернувшись к богине, она простёрла к ней руки и произнесла молитву. Затем взяла она небольшой узелок и, вынув оттуда горсть золота, опустила его в жертвенную кружку и последовала за мальчиком.
— Я найду его живым? — спросила она его, сходя со ступеней.
Мальчик, тотчас же поняв, к кому относился её вопрос, ответил:
— Да, конечно! Ганно говорит, что его небольшая рана не опасна.
— А другой?
— У того ни царапины, он теперь на «Гидре» с двумя ранеными невольниками. Привратник и другие рабы убиты.
— А статуи?
— Да видишь ли, в чём дело: Лобайя говорит, что не может быть всегда полная удача, ну, так вот, тут и вышла неудача.
— Как! Вы их не взяли?
— Только одну оставили. Ту же, которая находилась в мастерской над водой, я сам помогал разбивать. Золото и слоновая кость уже на корабле. Что же касается другой, то задала же она нам работы: мы её дотащили до мастерской над водой. Она там и теперь стоит, если только… Видишь ли, как там разгорается пламя?… Ну, вот если она не сгорит вместе с домом…
— Какая неудача! — воскликнула Ледша с укоризной.
— Ничего нельзя было поделать: мы боялись людей из Тенниса, которые спешили на помощь. Уж и то явился один силач: точно бешеная собака кидался он на нас и убил нашего Луле и силача Июде. Ну, да за то и отплатили ему! Маленький Хареб кинул ему в глаза чёрного порошка, а Ганно сам бросил ему в лицо горящий факел.
— А Биас, невольник чернобородого?
— Не знаю. Да, впрочем, кажется, ранен и на корабле.
Говоря это, он указал Ледше на стоявшую лодку и взял у неё из рук узелок; она легко, без его помощи села в лодку и приказала везти её к «Совиному гнезду», желая проститься со старой Табус. Но мальчик решительно заявил, что её желание теперь невыполнимо; двое чёрных матросов по его знаку стали быстро грести по направлению к кораблю Сатабуса. Ганно хотел получить свою невесту из рук отца. Ледша больше не настаивала; когда же лодка поравнялась с островом Пеликана, она взглянула на лишённый блеска диск луны и вспомнила о той мучительной ночи, которую она здесь провела, поджидая Гермона. Улыбка победы и удовлетворённой мести пробежала по её устам, но тотчас же её густые брови грозно нахмурились, потому что ей показалось, что там, на небосклоне, где блестела эта бледная луна, там теперь виднелась тень громадного противного паука. Но она тотчас же отвела глаза от этого обманчивого видения и заговорила с мальчиком, чтобы прогнать даже мысль о пауке, потому что видеть утром паука означало несчастье. Красная утренняя заря напоминала ей ту кровь, которую она, как мстительница, должна была ещё пролить.
XVIII
Когда рынок Тенниса наполнился народом, от белого дома Архиаса остались одни развалины. Сотни мужчин и женщин окружали место пожарища, но никто не видал статуи Деметры, которую успели вытащить из мастерской Гермона. Номарх тотчас же приказал запереть её в ближайшем храме этой богини. Носились слухи, что сама богиня спасла своё собственное изображение. Да, сыщик Памаут сам видел, как она неслась, ослепительно блистая, в облаках дыма над горящим домом. Номарх и стратиг пустили в ход все рычаги, чтобы узнать, кто совершил нападение, но всё было напрасно. После того как дознались, что Пассет, муж Гулы, в припадке ревности прогнал жену за то, что она бывала в мастерской Гермона, стали подозревать, что нападение было делом рук оскорблённых биамитских мужей, но вскоре выяснилось, что Пассета в тот день не было в Теннисе, а невиновность других предполагаемых соучастников была доказана.