— Как насчет стрельбы?
— С огнестрельным оружием надо еще немного поупражняться, — ответил Маттотаупа.
— А из лука?
— Попадаем в любую цель.
Билл махнул рукой служителям, и те вынесли на манеж деревянный щит, к которому привязывали леди, как к столбу пыток.
Маттотаупа и Харка по очереди прицелились и выстрелили.
Билл смущенно потер подбородок, пораженный их необыкновенной меткостью.
— Приняты! — сказал он. — В стрельбе из винтовок, конечно, придется еще потренироваться. Если они у вас есть!
— У нас есть одна винтовка. Вторую мы купим.
— Так у вас есть деньги?.. — взвизгнул менеджер. — Сдать немедленно!
— Согласно договору мы получаем аванс.
— А! Но все равно. Жить будете вместе с индейской группой, деньги придется сдать. Пить, курить и ходить в город запрещается. За это отвечаю я. Мое имя Льюис. Я — менеджер индейской группы и заместитель Билла.
— Мы не будем жить при труппе, и мы ничего не сдадим. Мы будем жить как свободные артисты. Я все сказал. Хау!
— Мой краснокожий брат, это невозможно, — вмешался Билл. — У вас нет своего номера. Вы будете работать в номере «Нападение на почтовую карету».
— Нет.
— Нет?
— Нет.
— Тогда у меня нет для вас работы.
— Мы будем работать с Бобом, — сказал Харка.
— Со Старым Бобом?
— Да.
— Хм. Зачем же вы тогда согласились на это испытание?
— Для удовольствия. Мы можем скакать с вами в конце номера, — ответил Маттотаупа.
— Да? Хм. Верно. Неплохая мысль. Сегодня же вечером включу вас в номер. Будьте наготове. Как только я махну рукой, покажете трюк с платком и пролезанием под брюхом лошади. Договорились?
— Хау.
— Эй! — крикнул Билл Поющей Стреле. — Отведи краснокожих джентльменов к Старому Бобу!
Боб был в стойле у своих ослов. Он встретил их очень приветливо, особенно Харку.
— Как дела, Харри? — спросил он. — Есть какие-нибудь мысли по поводу нового номера?
— Есть.
— Да? Выкладывай!
— У тебя четыре осла. Нас будет четверо детей.
— Четверо детей? Да, верно, дети — это беспроигрышный вариант. И что они будут делать?
— Смешное в твоих ослах то, что они научены быть дикими. От этого они кажутся еще более дикими, чем дикие ослы.
— Отлично! Ты молодец — понимаешь, из чего складывается комизм. А дальше?
— Четверо детей будут скакать на четырех ослах.
— Верно! Очаровательные дети в нарядном платье… Дети лорда находят ослов в собственном саду! Два мальчика и две девочки. Ты — старший.
— Мы садимся на ослов без ведома отца… — продолжил Харка развивать фантазию Боба. — Ослы начинают брыкаться. Все четыре одновременно и одинаково: скакать галопом, вставать на дыбы, лягаться, подпрыгивать. Это будет танец диких ослов. Дети одинаково ловко держатся верхом.
— Точно! Как цирковые наездники. Дальше, дальше!
— Ты будешь отцом. Ты выходишь в сад, видишь, как твои дети скачут на ослах, и приходишь в ужас и отчаяние. Мы спрыгиваем на манеж.
— Хорошо, хорошо! Дальше?
— Ты зовешь конюхов, они садятся на ослов, и те сбрасывают их. Дети смеются над конюхами. Я запрыгиваю на осла задом наперед, хватаю его за хвост, остальные дети следуют моему примеру, и мы на глазах у изумленного отца покидаем манеж, помахав зрителям рукой.
— Прекрасный номер! Но где нам взять детей?
— Я подберу их из индейской группы.
— И сколько вам придется репетировать?
— Это я скажу тебе завтра, когда увижу, на что они способны.
Так Маттотаупа и Харка стали артистами.
Несмотря на успешное начало их работы в цирке, следующие недели и месяцы были для них тяжелым испытанием. Харке пришлось, по требованию Боба, научиться делать сальто на земле и на спине осла. Каждое утро он с двумя девочками и еще одним индейским мальчиком часами отрабатывал новый номер, пока все его участники, включая ослов, не выбивались из сил. У них не было времени поговорить о чем-нибудь, не имеющем отношения к репетиции. А они были рады общению. Кроме того, Харка по собственной воле научился говорить, читать и писать по-английски. С отцом они ежедневно упражнялись в стрельбе из винтовок. Для них это было чем-то большим, чем просто тренировка. Это было упражнение в навыках, нужных для их будущей свободной жизни, и именно в эти часы душевные силы их росли и крепли.
Они жили в крохотной угловой комнатке циркового вагончика. Бобу стоило немало усилий организовать им это отдельное помещение. Спать им приходилось в гамаках, согнувшись, потому что для кроватей там не было места. Им давали еду, которая вызывала у них такое отвращение, что их часто рвало. В день труппа давала два представления, по утрам шли репетиции. На отдых оставалось два часа, и Маттотаупа и Харка часто использовали их, чтобы посмотреть город, в котором находился цирк.
Им стало немного легче, когда новый номер с ослами был отшлифован и четверо индейских детей начали играть маленьких английских аристократов. Боб уже несколько недель уговаривал Харку обстричь свои длинные волосы, которые каждый раз приходилось прятать под головным убором. Светлый парик, говорил он, больше подходит к этому номеру. Но Харка делал вид, что ничего не слышит. Убедившись в тщетности этих уговоров, Старый Боб оставил его в покое. Он опасался, что маленький упрямец снимет парик прямо посреди представления.
Когда количество репетиций сократилось, Харка две недели использовал все освободившиеся часы, чтобы отоспаться. Потом он решил навестить своего старого знакомого — дрессировщика. До этого номер с тиграми и львами был на несколько дней отменен, потому что тигрица поранила своему укротителю голову. Теперь аттракцион был вновь включен в программу.
Как и в первый раз, они встретились ранним утром. Рабочие мыли клетки водой из шлангов, дрессировщик стоял рядом. На голове у него была шапочка, скрывавшая повязку.
— А, юный лорд! — приветствовал он Харку. — Ну что, решил оказать честь простому смертному и пришел проведать его?
— Ты сегодня репетируешь?
— Придется. Но я уже вообще не доверяю этим бестиям, после того как тигрица врезала мне по голове и почуяла запах моей крови… Как поживаешь? Что-то ты совсем забыл дорогу к своим соплеменникам! Они уже не достойны твоего внимания, эти бедолаги? Ты же у нас теперь звезда манежа! А помнишь, как я это предсказывал тебе?
— Меня к ним не пускают. И отца тоже. Дети сами приходят ко мне на репетицию или на представление.
— Это почему же? Билл раньше вроде не был таким мелочным.
— Они боятся. Мои краснокожие братья два года назад участвовали в восстании на реке Миннесота[13]. Сейчас они — как пленные.
— Восстание — тоже идиотизм. Это все равно что мои тигры захотели бы вырваться из клетки! Бесполезно!
Харка молча отошел в сторону. Он не любил, когда о судьбе его народа говорили в таком тоне, и вернулся в свой вагончик, где в крохотном закутке, напоминающем корабельную каюту, сидел Маттотаупа и изучал карту. Отец в последнее время очень изменился. Это трудно было не заметить. В его глазах появилось выражение тоски и отрешенности, свойственное зверю или человеку в неволе. Харка почти каждый день видел его за картой. Он вошел и сел рядом с отцом на пол.
— Их слишком много! — произнес Маттотаупа.
Харка знал, о чем говорит отец. За зиму они повидали много городов на востоке страны и начинали понимать, насколько белых людей было больше, чем индейцев.
— Их слишком много, и они несправедливы. Краснокожим нужно бороться, иначе белые отнимут у них все, чем они владеют: прерии, горы, бизонов, пищу и жизнь.
Тем временем повсюду — в городе, в цирковом шатре и даже в тесных вагончиках артистов — запахло весной, талыми снегами, вольным ветром, примчавшимся издалека, мокрыми лугами. Мустанги уже начали линять. Харке приходилось чистить их перед каждым представлением скребницей и щеткой. Дома, в стойбище Сыновей Большой Медведицы, лошадей не чистили скребницами. Выполняя эту непривычную работу и ведя беззвучный диалог со своим Чалым, Харка еще больше ненавидел цирк, этот манеж, посыпанный песком и опилками, этот шатер, этих людей, эти запахи, этот шум. Он чувствовал, как печальны были Чалый и Гнедой, печальны и безутешны, потому что уже не верили в то, что еще когда-нибудь смогут скакать по прерии и услышат сигнал начала бизоньей охоты. Визгливый голос менеджера, язвительные речи инспектора манежа, высокомерие Билла действовали на Харку как яд, который он вынужден был глотать, подавляя желание выплюнуть его.
Под влиянием этого настроения он поссорился и со Старым Бобом. Однажды в конюшне, задавая корм ослам, он сказал ему:
— Наступает весна. Скоро мы простимся с вами, я и отец.
— Что?.. — переспросил Боб, оттопырив ухо ладонью, как во время представления, когда он спрашивал публику: «Повернуться?»
— Наступает весна. Скоро мы простимся с вами.
— Ты что, рехнулся, Харри?
Харка не ответил. Он кормил второго осла, того самого, на котором он во время своего первого посещения цирка разоблачил трюк.
— Ты точно рехнулся! Может, ты все же ответишь мне?
— Что я могу тебе еще сказать? Мы уйдем из цирка, и всё!
Боб побелел:
— А номер?
— Ты просто будешь выступать с тремя детьми.
— Говорю тебе, ты спятил, Харри. Все, что ты тут наболтал, я сейчас же передам Фрэнку Эллису.
Фрэнк Эллис был инспектором манежа.
— Загубить такой номер — который к тому же только-только сделали! — нанести вред цирку, лишить меня заработка — на такое способен лишь невежественный, немытый, чумазый краснокожий! Вот уж действительно — цыганское отродье! Зачем я учил тебя читать и писать?
Боб побагровел. Он был вспыльчив и в гневе часто говорил такое, что противоречило его, в сущности, доброй натуре.
— Заплатить тебе за уроки? — спросил Харка, глубоко оскорбленный его словами.
— Чушь! Во всяком случае, ты никуда не уйдешь! Я позабочусь об этом. Надеюсь, твой отец окажется сговорчивей, чем ты!