Онкел был похож на Жана Габена, молчаливый красивый старик, кряжистый, как многовековой дуб. Однажды он взял меня с собой охотиться на косуль. Я должен был держаться в двух шагах от него. Когда он останавливался, замирал и я. И, кажется, задремывал, ибо вышли мы ни свет ни заря. Каждый выстрел его достигал цели. Я был в восторге, ощущая себя тоже охотником. Говорят, среди всех животных самый человеческий взгляд у косули, человеческий и очень печальный. Мне запомнились мухи; по открытому глазу или вокруг него почему-то всегда ползала муха. Кровь на жаргоне немецких охотников — не Blut, а Schweiß[110]. Поначалу он поправлял меня, причем всякий раз, потом, также всякий раз, я удостаивался похвалы.
Новые джинсы шуршали на мне, но по этому поводу кряжистый дуб замечаний не делал, а лишь оборачивался на меня иногда, и какое-то время я шел за ним, широко расставляя ноги. Хорошо, что меня в этом раскоряченном виде никто не видел, разве что косули, но и они недолго. Вскоре я снова шагал обычной походкой и снова шуршал джинсами, на что он опять оборачивался. Возможно, я что-то путаю, и это был вовсе не Ревертера? Мы молчали часами. Быть вдвоем и молчать для меня было необычно. До этого я умел молчать только в одиночестве.
Около половины одиннадцатого мы вернулись в замок, где после обильного завтрака я лег поспать. А после обеда мы отправились на бекасов. Нет, был уже вечер. Так проходили мои трудовые будни.
«Убедившись в том, что все это не пустые сплетни, я задумался об отставке. Три возможности: 1. Объясниться по поводу ситуации с его величеством. Это было бы просто, но, возможно, осложнило бы ход переговоров и привело бы в замешательство его величество: как он может доверять в дальнейшем ответственному премьер-министру, от которого утаили такие переговоры. 2. Еще проще: подать в отставку, не пытаясь прояснить ситуацию; доверие Короны ко мне пошатнулось, нести ответственность за неизвестные мне переговоры я не могу, а премьер без ответственности: никто. (Провалятся — хорошо, удадутся — тем лучше.) 3. Сложнее: хотя по каким-то причинам переговоры от меня утаили и я не могу судить, имеют ли они шанс на успех, подстраховать его величество на тот случай, если дело провалится.
Во время прощальной аудиенции, в полном соответствии с действительностью сослался как на причину ухода на состояние здоровья и хроническую бессонницу; его величие был трогательно великодушен; он, должно быть, подозревал, что я кое о чем догадываюсь. Король представил меня к самой высокой награде, от которой я отказался, попросив в знак неизменного ко мне доверия еще раз последовать моему совету и в письменном виде довести до сведения германского престолонаследника, что необходимо отказаться от Бельгии и Эльзас-Лотарингии, без чего невозможно заключение мира, а также выразить мнение, что полная победа потребует слишком много крови и вообще сомнительна. (Он это сделал, хотя в более скромной форме, чем я предлагал, без упоминания Бельгии), и граф Ледоховский, полковник и флигель-адъютант, доставил письмо кронпринцу. (Опубликовано в книге принца Сикстуса, стр. 277.)
Бархатное кресло премьер-министра я покидал с ощущением, что сделал нечто полезное; зная о „королевском секрете“ тайной дипломатии, этим письмом я попытался подстраховать короля, чтобы в случае неудачи в качестве полезного алиби (bona fide[111]) можно было сказать: „Я говорил об этом еще летом 1917-го“. Однако в дискуссии Чернина с Клемансо в мае 1918 года на письмо не сослались как на „устаревшее“, забыли о нем, между тем оно могло бы избавить нас от множества неприятных объяснений. Второй раз я ушел в отставку через восемь месяцев — с поста министра без портфеля в правительстве Векерле. Публичные объяснения по этому поводу я счел неуместными.
Разразившийся тогда очередной правительственный кризис дал мне повод к резкому выступлению против намерения его величества отречься от трона, намерения политически непоследовательного, в военном отношении — катастрофического, в государственно-правовом и династическом отношениях — неудачного, учитывая несовершеннолетие престолонаследника (примеры: Наполеон I, Карл X).
Вернусь к прощальной аудиенции августа 1917-го. Хотя Андраши меня бросил и поэтому его величество считал его не слишком надежным, я предложил его в качестве своего преемника. Но им стал Векерле (вероятно, по предложению Дарувари), опытный тактик, не пользовавшийся, однако, благосклонностью короля, который унаследовал свою к нему антипатию от Франца Фердинанда. (Антипатия Ф. Ф. и Векерле была взаимной.) Я пытался переубедить его величество, но, видя, что мнение его неизменно, счел лишь необходимым подчеркнуть важность доверия. Особенно — в военные времена. (В январе меня попросили снова войти в правительство исключительно для того, чтобы контролировать Векерле; неприятно…)
Его величество осторожно осведомился, а что если в качестве премьера „попробовать“ Михая Каройи, чью кандидатуру я не называл.
— На следующий же день он позвонит вам и потребует отречения. — Что и произошло 18 ноября 1918 года. Мы рассмеялись, хотя нам было не до смеха.
Летом 1918 года — к этому времени я почти полностью ушел из активной политики — я столкнулся в Вене с маршалом Бём-Эрмолли (я служил под его началом добровольцем, а в бытность премьер-министром не раз предлагал королю его кандидатуру для инспектирования итальянского фронта), он направлялся к его величеству в Баден; к нам присоединился бывший министр иностранных дел Михаелер Платцон-Буриан.
Ситуацию они видели в мрачном свете.
— Хуже всего, что уже и немцы не верят в победу.
Я позвонил одному из своих знакомых в Пешт, передав, что вечером по возможности хотел бы встретиться с бонзами [sic!]. Билет я взял на пятичасовой экспресс и в десять уже ужинал с несколькими политиками. Чуть позже к нам присоединился и Тиса.
— Не исключаю, — сказал я ему, — что война закончится для нас не победой. В любом случае она заканчивается, и пора подумать о проблемах мирного договора. На мирных переговорах могут встать вопросы о Трансильвании, Хорватии и, возможно, о северных областях. Мы должны подумать и позаботиться о том, чтобы они получили автономию. Иначе мы потеряем их.
— Что ты сказал, Мориц? Ты можешь повторить? — раздраженно взглянул он на меня.
— Иначе мы потеряем их.
Он смотрел на меня с таким изумлением, холодно, как будто расчленение страны было моей идеей. Того, что произошло в дальнейшем, весь этот парад исторического безумия, близорукости и животного эгоизма, никто из нас не мог и представить.
— Уния с Трансильванией и административное положение Хорватии — это внутренние дела Венгрии и как таковые не могут являться предметом международного торга.
Я упомянул, что видел недавно в Праге так называемую этнографическую карту Венгрии; границы ее приблизительно совпадали с теми, что были позднее определены Трианонским договором.
— Смешно, — сказал он, — даже Гест (имение Тисы) отойдет Румынии!
Все опять засмеялись, а Гест действительно отошел. (Не совсем, он остался на территории Венгрии, но в 870 метрах от границы.) Продолжать „думать и заботиться“ оказалось бессмысленным, и я уехал к себе в деревню. Глаза Тисы открылись только после его поездки в Сараево, 16 октября 1918 года, безусловно, присущее ему чувство реальности побудило его сделать роковое заявление:
— Я вынужден согласиться с графом Каройи, война проиграна.
Это высказывание легитимировало Михая Каройи, двоюродного брата моей жены, пораженца и антимонархиста, который стал в 1918 году президентом Республики, а затем, не заботясь о судьбах страны, передал власть коммунистам во главе с Белой Куном и 4 июля 1919 года (не без моей помощи) бежал на автомобиле за границу, откуда вернулся только 8 мая 1946 года, когда это было уже безопасно. Многие надеялись, что он будет бороться за буржуазную демократию, установленную революцией 1918 года, но он вместо этого предпочел стать послом коммунистической диктатуры в Париже; правда, когда был арестован Райк, он выступил в его защиту и подал в отставку. Финансовых трудностей у него не было, жил и умер он за границей, в собственном доме, в то время как его „соплеменники“… об этом лучше не говорить. Его страсть к разрушительству настигла и его самого, его личность и память. Conduire ne puis, suivre ne daigne[112], так я характеризовал его еще за годы до описываемых событий.
В начале октября 1918 года для того, чтобы обсудить предложения президенту Вильсону относительно перемирия, Буриан пригласил в Вену Тису, Андраши и Аппони, которых сопровождал и я. Трудно было без слез смотреть на эту драматическую, трагичную сцену — встречу трех выдающихся государственных мужей, несомненно игравших ведущие роли в венгерской политической истории последних двадцати-тридцати лет, которые зачастую вели друг с другом яростную и непримиримую борьбу, — смотреть на них у смертного одра их страны. [Точно так же я вижу и дедушку…] Тиса находился еще под шоковым впечатлением от поездки в Сараево, Андраши меланхолически констатировал гибель детища своего отца — двуединой монархии, Аппони же вынужден был признать, что независимость и самостоятельность страны, за которые он боролся всю свою жизнь, недостижимы без существенных территориальных потерь. Участвуя в некоторых из обсуждений, я не мог ни в малейшей степени разделить общего оптимизма относительно быстрого и более или менее благоприятного ответа Вильсона.
Я имел некоторое представление об адской кухне австро-венгерской политики, которую можно было назвать какой угодно, только не дуалистической. Признаки разложения стали заметны, еще когда труп был жив.
Соединенные Штаты Австрии? (Херрон — Ламмаш, февраль 1918 года.) Будь такое желание, администрация Вильсона могла бы создать для этого условия и дать время (!). Еще никогда в мировой истории такая огромная держава, судьбы сотен миллионов людей не находились в руках гремиума из четырех человек. Расчленение Центральной Европы удалось (возмездие, наказание, Gloire et Revanche