Но мысль эта не исчезла бесследно, а может, сыграло роль ухудшение положения на фронте, во всяком случае уже после смерти Телеки Бетлена и мою скромную персону несколько раз приглашали к Хорти.
У регента была идея фикс, что война закончится „конференцией за круглым столом“, и за эту идею, как мне кажется, он держался даже после Касабланки (январь 1943 года) и заявления Рузвельта относительно „unconditional surrender“[117]. Могу только предположить, что он думал, что Гитлер не доживет до конца войны, во всяком случае после провала антигитлеровского заговора 20 июля 1944 года он казался разочарованным.
Я помню, спускаясь как-то вместе со мной из Королевского дворца, Бетлен, намекая на Хорти, сказал по-немецки:
— Dem Menschen ist nicht zu helfen[118].
Как будто можно было спасти его или меня.
В конце марта 1941 года был на похоронах Лайоша Штауда, у которого я не раз находил убежище во времена правления Белы Куна. Довольно много известных лиц. Я слышу, что Венгрия собирается принять участие в немецком айнмарше на Югославию, где провалилось прогерманское правительство. Пытаюсь связаться с премьером Телеки, безуспешно, и оказываюсь перед неприятной для меня необходимостью написать ему письмо — беспощадное, с осуждением планируемого нашего вторжения как беспрецедентно позорного акта и прочее.
Я также просил его незамедлительно принять меня.
Это произошло. Он был в отчаянии, армия вынуждает его, фактически это начало войны с Западом и т. д., и он не видит другого выхода, кроме самоубийства.
— Это заставит страну одуматься! Прийти в себя!
Я долго молчал, и, как мне тогда показалось, он понял мое молчание. Потом я заставил его дать слово отказаться от своей мысли, самоубийство не принесет ничего, кроме красивых прощальных речей. Он обещал; во всяком случае, если Хорти не воспрепятствует нашему участию, он немедленно подаст в отставку. В его присутствии Хорти был против участия во вторжении, но соответствующего приказа не отдал. Плечо к плечу, мы снова маршировали с немцами к нашей погибели.
Во время процессов по делу военных преступников, 1945/46, по-моему, когда судили Бардоши, шла речь о прощальном письме, которое Телеки якобы написал регенту. До конца своих дней буду верить, что это письмо — апокриф, потому что некоторые выражения в нем (беспрецедентно позорный акт и так далее) слово в слово совпадают с выражениями из того беспощадного письма, которое я написал ему.
В конце июня 1941 года из надежного источника (генерал Б., главное управление материального снабжения) я получил информацию: немцы начинают наступление на востоке. Бросаюсь к премьеру Бардоши.
— Мы что, хотим следовать за немцами в болотные топи Меотиса?
Он категорически отрицал это, и речи не может быть, на днях по представлению Генштаба кабинет министров принял прямо противоположное решение. Успокоенный, возвращаюсь в усадьбу. А несколько дней спустя (27 июня 1941 года) по радио узнаю, что мы объявили войну русским. Снова к Бардоши, упреки, обвинения и так далее.
— Но, — поднял он глаза, — военные взбунтовались бы, прояви мы опять пассивность. Невозможно годами заниматься мобилизацией и не двигаться с места. Невозможно годами говорить о враге, ничего не предпринимая.
Спрашиваю министра обороны Барту, понимает ли он, что означает этот шаг.
— Разумеется, это была последняя возможность включиться. — Да, включились, и основательно, причем без нашего ведома, вопреки закону.
Бомбежка Кашши, которая послужила поводом для объявления войны, была работой немцев, а не русских. В этом меня неоднократно уверял старший лейтенант Круди, начальник аэродрома, с которым мы вместе сидели в Шопронкёхиде и вместе же были депортированы в 1951 году в комитат Хевеш. Не думаю, что кто-либо спрашивал разрешения Хорти, что он мог как-то повлиять. Генштаб, Верт и компания, были уже слишком сильны, слишком много наобещали Гитлеру, о чем правительство и даже сам Хорти, видимо, мало что знали.
Маленькая деталь: 12 декабря 1941 года по указанию Гитлера [Гиттлера: дедушка почему-то писал его всегда через два „т“] — смех и слезы — мы объявляем войну США. Не обращая на это внимания, мы продолжали встречаться с сотрудниками посольства. Жена одного дипломата писала портреты членов семьи Хорти и продолжала, невзирая на объявление войны, бывать в Королевской крепости. Перед Рождеством она попросила меня помочь ей купить раму для портрета. Ей нужна была рама, украшенная венгерской короной.
— Почему? Для чего? — спросил я.
— О, вы знаете, я только что закончила портрет регента, и у меня остался один замечательный эскиз. Скоро мы покидаем вашу прекрасную родину, Мориц, и в Америке я хотела бы подарить его Отто (читай: Отто фон Габсбургу). He’ll be pleased with it![119]
До чего замечательно разбираются эти американцы в дебрях нашей европейской неразберихи!..
Нечто более интересное для историков. 16 декабря 1941 года, когда Бардоши перед повесткой дня просто-напросто информировал депутатов о несанкционированном ими объявлении войны США, на заседании выступал Золтан Тильди, лидер партии мелких хозяев. Не обмолвившись ни полсловом об услышанном, не заявив протеста против такого порядка объявления войны и не потребовав поставить этот вопрос в повестку дня, он славословил Хорти и приветствовал осуществленную весной аннексию Бачки — будто тост произносил на какой-нибудь вечеринке. (Именно за это, аннексию Бачки и объявление войны без согласия парламента, Бардоши в 1946 году предали суду и казнили. В это самое время тот же Тильди был премьер-министром и президентом Республики с правом помилования. Стенограмма упомянутого заседания за время пребывания Тильди на официальных постах была засекречена. Или уничтожена? Его деятельность в 1956 году также не принесла никакой пользы. Но за нее он получил шесть лет тюремного заключения.)»
Сильный, сложный механизм секатора, замысловатая красота пружины, побеги и ветки, срезаемые наискось, фруктовые деревья, трубка, ароматный дымок, коричневые клетчатые бриджи, серые хлопковые гольфы, борода и упругие розоватые губы: это все, что запомнилось мне о вечерах, когда мы с дедушкой занимались «совместной обрезкой» деревьев. Он любил, когда я крутился вокруг него, пока он работал, потому что я был ребенком тихим, послушным, умел и любил молчать, не мешая ему ни в работе, ни в непрерывно длившихся монологах. Он рассказывал так, как рассказывал бы моему отцу, но рассказывал все же мне.
— Бардоши был необыкновенно умен. Проницателен, прозорлив. И это ввело его в заблуждение. Этот век неподвластен уму.
— Это больно? — Дедушка посмотрел на меня с удивлением. Я думаю, что он понял так, не больно ли было жить в этом веке. И ничего не ответил. Я же думал о дереве, не причиняет ли ему боль обрезка.
— Аппони же был полон доброжелательности. Он даже у Клемансо усматривал добрые намерения. Но быть доброжелательным — этого слишком мало.
— А чего было слишком мало в дедушке?
— Откуда ты взял, что во мне было чего-то мало?
Я указал наверх, на сожженное крыло замка, а потом «вниз» — на залатанный дедушкин кардиган. Он кивнул («внучонок действительно прав»).
— Во мне было слишком мало воли. И слишком много благоразумия.
«В начале 1942 года я оказался за ужином рядом с Риббентропом. Масса глупостей, об истории не имеет понятия. „Абсолютно“ уверен в победе, „sein Führer“[120] уже предсказал поражение русских (3 октября 1941 года: Der Gegner gebrochen und nie sich erheben wird[121]) и взял командование войсками на себя, Англия потеряет Индию, США только блефуют (блефовал он мне), немецко-советские отношения ухудшились из-за нас, венгров, потому что после второго венского арбитража новая граница с Румынией, гарантированная Германией, стала препятствием для русской экспансии на юг через Фокшанский перевал. Неужто он был так наивен, что думал заставить меня поверить во все эти бредни? (Судя по стенограмме Нюрнбергского процесса, план нападения на Советский Союз был готов значительно раньше.) Разговор наш был напряженным, и весь стол прислушивался к нему.
Я сказал ему, что, возможно, бомбежка Белграда испортила настроение Сталину, а русские — люди сентиментальные.
— Не понял.
И, кроме того, мне неясно, ибо это непостижимо, почему его (sein) фюрер, вместо того чтобы освободить некоторые советские республики, питающие ненависть к советскому ярму, грабит их, вводит строгие полицейские меры и фактически сплачивает, подталкивая к партизанской борьбе. Это он пропустил мимо ушей.
Под кофе (так сказать, на десерт) он рассказал о некоторых обстоятельствах его переговоров с Молотовым в берлинском бомбоубежище во время английского воздушного налета, а я, в свою очередь, о своей первой и последней встрече с кайзером Вильгельмом, попросив рассказать при случае это его (seinem) фюреру. При этих словах он взорвался, кто-то уставился на него с изумлением, другие, напротив, уткнулись в кофейные чашки.
— Граф! Как вы смеете сравнивать Вильгельма II с моим (meinem) фюрером?! — С этими словами он отвернулся к соседу и больше не обращался ко мне ни во время, ни после ужина. Перепуганные официанты, как мертвые, стояли вдоль стен, ожидая, когда можно будет убрать со стола.
Зато после этого скандального разговора мне не пришлось впрямую отказывать Хорти, давно уже вынашивавшего идею освободиться от Бардоши (что в марте 1942 года и произошло) и предложить немцам в качестве преемника, среди прочих, мою кандидатуру. Понятно, что после этого ужина я стал персоной нон грата.
В 1942 году после позорных событий в Новисаде (устроенной там венграми резни) я встретился с Хорти.