Мой отец, когда ему было двенадцать лет, составил себе план жизни: стать добрым хозяином для своих подданных, гарантировать им, невзирая на меняющиеся обстоятельства, достойный уровень жизни и уверенное продвижение по служебной лестнице, и вообще, делать все возможное, чего требуют от него неписаные законы семьи, без каких-либо wenn und aber[36] (немецкий в оригинале), без размышлений, как прилежный школьник; его личной целью было, кроме того, нахождение равновесия между любовью как главной, по мнению многих, заповедью Христовой, самой сутью Его учения, и наличным состоянием мира. В свой черед, это предполагало решение следующих частных вопросов: Для чего Господь создал мир? Зачем это Ему понадобилось? Нуждается ли Господь Бог в чем-нибудь? Не равносильно ли совершенство и всемогущество застою? Если нет, почему? Что является перводвигателем? Чем он движет? Зачем Бог разделил свою власть с Сатаной? Почему Сатана восстал? (Все «почему» касались устройства мира: почему мир таков, что Сатана… и т. д.) Почему свобода воли приводит к злу или по меньшей мере к кошмару? Ибо ясно ведь, что к кошмарам приводит свобода воли, а не Господь Бог, что не Он является той черной дырой, не Он порождает войны, детоубийства и проч. Короче. Почему Господь Бог не создал «себе» лучшего человечества? Что в этом хорошего, в чем тут профит, закономерность? Почему мы рождаемся богоубийцами? Неужели для ужаса мало того, что мы способны сварить в кипятке любимого кролика наших детей? А дистанция между Богом и кроликом бесконечна, и, стало быть, столь же бесконечно хуже то положение, в коем мы обретаемся. Почему? Вся история — это кровь, пот и слезы, с редкими проблесками света. Почему? Где любовь? В чем дело? Все это мой отец записал в тетрадку, когда ему было двенадцать лет, а некоторое время спустя начал эту тетрадку искать, искать.
Единственное, что интересовало моего отца, была музыка, а Миклоша Зрини — литература, поэтому они и решили объединиться, как Сёрени с Броди, и — на основе заимствованной идеи! — написать мюзикл. Все были уверены, что идет война, что Венгрия — оплот Запада в борьбе против турецкой напасти и проч., между тем как они просто-напросто репетировали спектакль. Мой отец на собственные средства выставил конный отряд, исполнявший роль хора, справа басы, далее баритоны и проч. Победы в ту зиму следовали одна за другой. Турки не понимали, что происходит. Они знали, что Зрини — гениальный военачальник, да и отца моего ценили, но то, что происходило на этот раз, их разуму было недоступно. Еще бы, ведь все совершалось по законам мюзикла!
Когда-то давным-давно, когда мой отец с позором въезжал в Эперьеш, ныне больше известный как Прашов, народ рядами стоял вдоль дороги, жаждая взглянуть на моего отца и коня его Зульфикара. Иным удалось пробраться вперед, в первую, так сказать, шпалеру, еще больше народу было во второй, третьей и четвертой шпалерах. А дальше уже и шпалер никаких не просматривалось — сплошная толпа. Некоторым зевакам до того хотелось хоть беглый взгляд бросить на моего отца, что они мало того что на цыпочки приподнялись, но и шеи повытянули (дополнительно к цыпочкам), да с таким энергичным усердием, что, когда мой отец, проскакав на своем Зульфикаре, растворился в вечерних сумерках, шеи те на всю жизнь так вытянутыми и остались. Посему ежели вам когда-нибудь доведется встретить длинношеего человека, вы его не высмеивайте и челюсти в изумлении не отвешивайте. Человек тот не иначе как внук, а может, и прапраправнук одного из тех любопытствующих, кто столь своеобычно жаждал увидеть моего отца; повинуясь чувству, бесследно минувшему и пониманию сердца нашего недоступному.
Рядом с моим отцом сидел, кажется, принц, кажется, Карловацкий, или Бог его знает, юноша симпатичный, чувственный, еще не созревший, но с большим, как выражаются виноделы, потенциалом, во всяком случае, это он основал питомник по разведению прославленных липицанеров; напротив моего отца восседал король, а наискосок — королева. Обсуждали, как и чем выплачивать контрибуцию, как быть с лошадьми (мой отец о ту пору приторговывал муракезами, конягами крепкой тяжеловозной породы) и что делать с той частью людей, что останется после обмена пленными, а именно: возможно ли обменять их на лошадей, по какому курсу, или их уничтожить, и если уничтожать, то каким путем: расстреливать, вешать, четвертовать? все требовалось обговорить: кто будет уничтожать, каждая сторона — своих? или нанять палачей из нейтральных княжеств? и т. д. и т. п., короче, скучные, бесконечные деловые переговоры… Взгляд моего отца упал на немолодую уже, но весьма прелестную королеву; в нем не было ничего, ну решительно ничего особенного, однако нельзя сказать, что взгляд этот был никакой; упавший случайно на королеву взгляд был взглядом мужчины, смотревшего на женщину, но не больше. Король Гогеншуллер, перехватив его взгляд, вскочил, с обалденным грохотом отшвырнув трон, мой отец, прекрасно знавший (воспитание), что подданные в присутствии стоящего короля не сидят, вскочил вслед за ним, face to face; король, уставившись на него, тяжело дышал. Что за фигня? изумился отец, разумеется, про себя, ибо был не в том положении, чтобы задавать вопросы. Тем временем слуги водрузили на место трон, король сел, мой отец тоже сел. И бросил недоумевающий взгляд на принца Карловацкого, который, опустив свои эбеново-черные длинные ресницы, схоронил лицо в молодой бороде. На королеву он (мой отец) смотреть не отваживался, хватило и одного раза. Так и сидят они за столом. Сидят молча. Понедельник, вторник, март, апрель, снова март. Лошади, те, что остались, превращаются в дохлых кляч, мрут сами собою пленные, юный князь оброс седой бородой, у моей матери уж и талия стала царственная, и давление пусть не сильно, но скачет. И только король не меняется, потому что король есть король, да взгляд моего отца (тоже царственный, пусть и не коронованный). Такие дела.
Мой отец был епископом. Бывает и не такое. Как-то раз явилась к нему депутация крепостных: нельзя ли ввиду недорода освободить их от десятины? Мой отец освобождать их не пожелал, какого им хера надо, он и при урожае получал только десятину, и при неурожае не больше, надо вкалывать лучше, а не государство доить, точнее, епархию, in concreto — моего отца. Однако, будучи любителем пошутить, он спросил мужиков: кто средь вас самый умный будет? Я, надо полагать, выступил вперед староста. Ну тогда отгадай загадку, отгадаешь — прощу десятину. Сколько волосков на твоей голове? Надо думать, почесал в голове старик, не более девяти. Потому как ежели было б десять, то десятый ваше преосвященство давно уж отняло бы. Недурно, недурно, криво усмехнулся мой отец, но все же от десятины мужиков не освободил. Это тоже входило в шутку, было частью потехи, исторического фарса, потому что одно дело — толковый ответ и совсем другое — мешок пшеницы. А еще было как-то, что, проезжая через Эгер, Иосиф II остановился, естественно, у моего отца, с которым они терпеть не могли друг друга, однако что было делать, приходилось сотрудничать. Мой отец, решив смазать получше их отношения, принимал императора с большой помпой, давая в его честь обеды один другого великолепней. Почему-то не ужины, а всегда обеды. Хлеб-соль платежом красна, полагал мой отец. Однако Иосиф II, то ли переел, то ли не в настроении был (а может, и то и другое), возьми и скажи ему после обеда: ваше преосвященство — преемник апостолов, а разве апостолы в такой роскоши жили? (Ну что, схлопотал?) Как там насчет верблюда, игольного ушка, а? Мой отец поперхнулся (он ел). И ничего не ответил. Но на следующий день, после того как Томас, верный слуга моего отца, с недовольной физиономией объявил, дескать, кушать подано, мой отец пригласил императора в маленькую комнатушку навроде кельи, где единственным гостем, кроме его величества, был только придворный священник, и стол накрыт был глиняными тарелками и деревянными ножами и вилками. Обед состоял из трех простых блюд. Император, который любил свой желудок гораздо больше, чем венгров (да и австрийцев, добавим!), долго ждал, когда же последует за сей странной закуской рафинированное продолжение. Но тщетно, ибо не подали даже пустых тарелок. Император не мог скрыть своего раздражения. Что за шутки, епископ?! Никаких шуток, ваше величество, отвечал мой отец строгим и несколько расстроенным тоном. Вчера ваше величество принимал граф <здесь следует фамилия моего отца>, а сегодня — епископ Эгерский, скромный и недостойный преемник святых апостолов. Тем дело и кончилось. Кстати сказать: слава об учености моего отца достигла дальних краев, и когда один молодой человек из здешних посетил известного немецкого профессора Детлефа Грёбнера, тот как раз листал одну (иль другую?) из книг моего отца. <Здесь следует фамилия моего отца> еще жив? поинтересовался профессор. Жив, только все время пьет. Не пойму, почему же те, кто не пьет все время, не пишут таких книг, как эта? отозвался с досадой ученый муж. Иосиф II любил заглянуть в карман моего отца. Император, хоть был императором, не являлся аристократом. Он был больше чем аристократ, но и меньше одновременно. Оттого и кончил так плохо — ему не было места в сословной системе. Лицей Эгера, построенный моим отцом, вызвал у неистового реформатора восхищение. Quanto costa?[37] Оплачено, ваше величество, сказал <здесь следует фамилия моего отца>. (Общеизвестно, что мой отец уничтожил все документы, имевшие отношение к стоимости великолепного и прекрасно оснащенного заведения, чтобы никто не узнал, во сколько, quanto, ему обошелся сей храм наук.) Император испытывал желание как-то насолить иерарху. Красивое здание, и большое, сказал он с волчьей улыбкой, под казарму сгодится. (На удивление пошлое замечание, если вспомнить, что именно его матушка, Мария Терезия, отказала лицею в университетском статусе — по наущению примаса Баркоци, заподозрившего, что мой отец, в пику университетам Вены и Тырнау (он же Надьсомбат), замыслил создать венгерское по духу учебное заведение; после чего мой отец, взяв все расходы, включая епархиальные, на себя, немедленно выгнал в шею Герля-младшего, близкого ко двору и примасу Баркоци человека, перепоручив строительство надежному во