еплохо разбираться в людях. (Разумеется, мой отец не подарок, но не жалкий же Шуленбург!) Моя мать была игрушкой, которой не везло с игроками. Но, скорее всего, игрушками являемся мы все — в той игре, для которой мы рождены, короче, использовать мою мать можно было именно в этой игре, ни в какой иной, то есть это была судьба. К тому же она была столь молода, столь невинна, игрива, ребячлива, что всякий невольно вступал с ней в игру. (Сын моего отца тоже не прочь был бы поиграть с ней, о, игривая мамочка, как легко тебя обыграть! Голова идет кругом, стоит только об этом подумать, но он об этом не думает.) Игра не есть что-то несерьезное, хотя и сопровождается постоянным искушением к легкомыслию. Если король наш попал в окружение ладей и слонов, мы не можем недооценивать всей серьезности и значительности ситуации. О том, что это всего лишь игра, не думает ни один игрок. Но когда наш король, по шею в липкой крови, ожидает смертельного удара меча, после которого страна на десятилетия будет отдана на растерзание басурманам, то это все-таки отличается от драмы, разыгрываемой на шахматной доске. Почему? Легкость игры заключается в том, что ее можно повторить. Партию в шахматы можно сыграть еще раз. Игра рано или поздно заканчивается. С ее окончанием мы связываем надежды, и это уверенное, гарантированное чувство надежды порождается безответственностью. Так безответственно они играли с моей матерью. Так играли с нею ее родители, поручили ее моему отцу и умыли руки, так играл с нею мой отец, который принял ее, а затем умыл руки, точно так же и Шуленбург, тоже умывший руки. Они не могли понять, что, пока они передвигали слона с С2 на G6, моя мать, задыхаясь, мчалась аллюром в густом тумане во главе эскадрона уланов, то есть она играла в другую игру, свою собственную, но до этого никому дела не было. Даже Ганс Георг Неттельхоф умудрился, сумел и посмел сделать из моей красавицы-мамочки фигуру на собственной шахматной доске. Неттельхоф! лейбдинер молодого Шуленбурга — лакей, которому не было места не только на одной доске с моей матерью, но и в одной галактике. Ведь лакей — это функция, и существует он лишь постольку, поскольку эту функцию выполняет. У Шуленбургов в то время служило уже четвертое поколение Неттельхофов, и старший отпрыск каждого поколения всегда получал имя Ганс Георг, как бы наследуя щедрый подарок графской семьи — ведь это имя носил дедушка старого графа, который и разрешил в свое время доброму своему слуге окрестить так своего первенца. Точно так же было и с вожаком охотничьей своры собак, которому давали одно и то же имя (Клио). Неттельхофы были тихими, надежными, ловкими слугами, полезными и на кухне, и при конюшне, и на внутренней службе в замке. И все же никому было не понятно, почему их допускали в замок. За трапезой прислуживал Ганс Георг-старший, элегантно, безмолвно, не привлекая к себе внимания, как было заведено веками. Впрочем, это не совсем так. Когда за столом были гости, что нередко случалось и за обедами и за ужинами, и они, ничего не подозревая, подымали взор на очередного Ганса Георга, то на устах их застывал вопль ужаса; дамы закрывали глаза руками, да и у мужчин на лице появлялась гримаса легкого потрясения. Таких уродов они никогда не видели. И уродство это, как имя, передавалось от отца к сыну, сыновья, дочери были похожи лишь только этим невероятным уродством, у одних волосы стояли колом, у других свисали, как отслужившая срок потускневшая елочная мишура (это только пример), среди них были толстые и худые, с носами горбатыми и вздернутыми, со лбами узкими и широкими, брюнеты и белобрысые, и даром что появлялись новые жены со свежей кровью (но все же рыбак рыбака…), отвратительность их потомков никак не менялась. Урод — это слово мы неохотно применяем к ближним. Уродина — относится только к лицу, голове. Тела Неттельхофов были крепкими, ладно скроенными, мужчины долго сохраняли юную бодрость, юношеские пропорции тела, почти не менявшиеся с возрастом, а женщины — гордую стать, осанку, лишенное какого-либо высокомерия достоинство, словом, германское изобилие, крепкие и подвижные бедра, талии, напоминавшие об изгибах соседних лощин; но, увы, тело не уравновешивало скандальности головы. От уродства, равно как и от красоты, так просто избавиться невозможно — разве только бежать. Уродство (равно как и красота) меняет жизнь. Истинное уродство абсолютно. Урод с благородной душой и золотым сердцем — такого не может быть. Урод есть урод. Тут выхода нет. А если это не так, то это всего лишь намек на уродство, поэтическая аллюзия. Сирано де Бержерак: элегантная метафора — прибежище красоты во всех ее видах. Уродство универсально. И эта универсальность отражалась на лицах Неттельхофов костлявым холодом и неизменной синюшной дрожью на переносице и щеках; упрощая: лицо Гайдна, еще более изуродованное и толстое. С двойным подбородком и кадыком. У них даже глаза были жирные! Жирные, водянистые, красные. Тошнота. И чирьи на шее, налитые желтым гноем. Волосы сальные, в перхоти. Тошнота. Хотелось бы не смотреть на это, хотелось бы очутиться в другом месте, в другом мире, где подобное посягательство против личности в принципе невозможно. Но поздно, ты — не другой, ты есть тот, кто ты есть, и это еще не все. Уродство есть зеркало. Оно показывает тебе твою испорченность. И тебя тошнит. Красота показывает тебе тот же образ, только при этом не тянет блевать. Красота есть условность, хотя это вовсе не означает, что, исходя из себя (из кого же еще?) как природного феномена, Неттельхофы считали уродами всех остальных, просто дело это ничуть не смущало их, потому что для них его не существовало. А если что-то существовало, ведь что-то должно было существовать — инстинкт красоты есть у каждого; примитивность и чувство достоинства вовсе не исключают друг друга, — то их это не отталкивало, каких-либо неудобств им не причиняло, так что они и внимания на это не обращали, ведя себя так, словно были де Бержераками. Шуленбургов они не смущали, те привыкли к ним (или были слепыми, как говорили злорадные остряки) и даже наслаждались шокированностью гостей; это стало своего рода изюминкой, гербовым знаком их дома («это не урод, это — Неттельхоф»). О молодом графе сказать что-либо затруднительно (хотя: он наставил рога моему отцу: это все же высказывание), его не очень-то выдающиеся как хорошие, так и дурные качества удачно уравновешивали друг друга; жизнь его шла по накатанной предками колее. Последний из Гансов Георгов был первым Неттельхофом, возненавидевшим свое тело. Всякий раз, когда он смотрел себя, он испытывал глубокое отвращение; как некий анти-Нарцисс, он взбаламучивал воду в ведре, поя лошадей, и никогда не приближался к пруду, где плавали утки. Прыщи появились на его теле еще до того, как он стал подростком, они-то и стали первыми объектами его ненависти, эти неистощимые источники гноя (хотя к отвращению здесь примешивалась и гордость: ведь источником этой неистощимости был он сам; так, в убогих своих обстоятельствах, он мог получить некоторое представление о бесконечности), короче, отсюда пошла его ненависть, которая распространялась затем буквально на все. За прыщами последовала кожа, как будто она была виновата — а он искал! искал виноватого! — особенно он ненавидел свое лицо, самую персонифицированную свою часть, затем — волосы, к которым он вроде бы имел меньше всего отношения, к этой вечно непричесанной копне, этой слабой, ломкой и отвратительной метелке, мочалу, к этой тяжелой, противной, сухой половой тряпке на черепе с вечно покрытой красными пятнами, изъязвленной и чешущейся кожей. Отвращение к себе не знает границ, его не подкупишь какой-нибудь относительно «лучшей» частью, это наивно — уповать на красивые губы, привлекательные ягодицы или вспыхивающий иногда блеск глаз; телу Неттельхофа нечего было противопоставить его отвращению. Напротив, отвращение его росло, переходя на другие тела: отвращение к матери, презрение к отцу, невольный ужас от братьев и сестер. Дальше — односельчане. Затем — обитатели замка, включая его непосредственного хозяина; стоило Гансу Георгу взглянуть на него, как его охватывала с трудом сдерживаемая тошнота. Он не боялся уродства, но блевать не любил и потому вечно ходил потупив глаза, в чем господа — по ошибке — усматривали признак смиренности. И не видно было этому конца. Если в деревне появлялся чужак, странствующий студент или каменщик, либо он сам, Ганс Георг, отправлялся верхом в ближайший Нойштадт — а поездка верхом считалась большой привилегией — и встречал по дороге священника, отставного солдата, барина, играющего у дороги ребенка или спешащую на базар служанку, неважно кого, — он испытывал к ним отвращение. Он представлял себе Вену, Линц, Прагу, Аугсбург, народ, толпящийся на площадях и улицах, выглядывающих из окон людей, мужчин, женщин, толстых, худых, совсем отощалых, — и испытывал к ним отвращение. Он ненавидел все, что можно было представить. Он ненавидел всех теплокровных — именно за тепло, которое он в них ощущал, тепло крови, пульсирующей в унисон с его собственной, гадкой, тьфу! Словом, лошадей, коров, коз, собак (насчет свиней он был не уверен, подозревая в их отвратительности некий замысел Божий, высочайшую шутку), а также цыплят, утят, ласточек и птиц вообще, в которых ему было отвратительно не биение крови, а их учащенное, пульсирующее дыхание. Вслед за мухами и прочими насекомыми он перешел к рыбам и далее распространил свое «владычество» на всю фауну, включая улиток, блох, муравьедов. И только дойдя до растений, он понял… в чем дело. Он не испытывал отвращения к сухим прутьям, к осенней листве. И когда умерла его бабушка, даже в старости замечательно танцевавшая — приосанившись, с поднятой головой, с достоинством и легкостью, в которых легко было заподозрить месть за тяготы, выпавшие на ее долю (ничего, кроме тягот, в ее жизни и не было), — так вот, когда она умерла, Ганс Георг, ненавидевший ее больше всех, возможно, как раз за «мстительную королевскую осанку», ощутил вдруг, что отвращение к ней испарилось. Словом, он ненавидел все, страны, города, горы, озера, знаменитых людей, то есть весь мир, все сущее, все творение, обвиняя во всем Создателя; единственным, к чему он не испытывал отвращения, к чему он даже стремился, была смерть, которую он понимал как паузу в процессе творения. Логический ум мог бы сказать — не это ли массовый убийца, но юный Неттельхоф был к этому непригоден, он был слишком слаб. Однако и в нем моя мать пробудила азарт, страсть к игре. Благодаря умелому руководству слуги, его хитростям, они, обманув погоню, добрались до безвестного Гёрра. Весь этот Гёрр состоял из трех-четырех домов и постоялого двора «Zum Gӧrr», расположенного прямо на границе — точь-в-точь как в старом кино с Фернанделем, — часть постоялого двора находилась в Швейцарии, а другая часть — в Австрии. Граф Шуленбург готов был отправиться дальше (береженого Бог бережет), однако слуга вдруг осмелился тихо заметить: но положение барыни, сударь… Нести одарила уродище благодарным взглядом. А он между тем на последней почтовой станции успел донести властям. Графиню и графа он ненавидел и по отдельности, ну а уж вместе и подавно! И когда он думал, что в теле графини, которое и само по себе было отвратительно, которое раскраснелось, пульсировало, горело, источало благовония и тепло, — что в теле этом есть еще одна — столь же отвратительная — растущая п