Он оказался единственным мужчиной на кухне.
«Кухонный мужик — похоже, это снова становится модным».
Подружки были, между прочим, вполне. И сами вполне, и готовы вполне; нет, нет, он не пользовался своим взглядом. Только одна, Ирена, что ли, родами располнела, но и та была вполне. Остальные же вызывали у него ассоциации со стайкой подтянутых голливудско-бродвейских хищниц. Модельки, вышедшие в тираж или недотянувшие, еще что-то подобное. Студийно-околостудийное, в общем.
«Да, собственно, почему именно голливудско-бродвейское? — подумал он. И ответил: — А потому, что у тебя другой ассоциации и быть не может, старичок. Старичок. Ну даже смешно. Вот именно. И почему бы не модельки? Ты ж Инку не знаешь вовсе, откуда тебе подружек-то ее знать? Фотульки-живописьки какие-нибудь, и все… Однако ты уже хорошо окунулся в «месье Жана», одни уши торчат…»
Задвинутый столом в самый угол, он опять что-то прилежно нарезал. Он сам попросился сюда — «а то всю кубатуру вам занимаю, девочки». Теперь он вспомнил об обещанных «месье Жаном» развлечениях и шепотом, улучив момент, попросил у худенькой рыженькой красавицы Дарьи стакан «Смирноффской».
Ох, занялся бы он этой Дарьей, стриженной под мальчика. Французский стиль, точеная фигурка!
И стиль не очень-то его, и фигурка не очень-то точеная, но глаза… За них можно простить и отдать все-все-все и сто Миров в придачу.
Дарья заговорщически мигнула и, свернув головку тому штофу, что был оставлен на второй круг, соорудила стакан. Тяжелый, хрустальный, в нем было ровно в двадцать раз больше льда, чем напитка.
Протягивая, нарочно сделала так, чтобы он непременно дотронулся до ее пальчиков, обнимавших широкий резной бок. Задержав руку, шепнула скороговоркой телефон, хотела повторить, но он качнул головой.
— Ваш я запомнил с первого раза. — И, опустив на миг веки, добавил к другим, перенеся на почетное место в первом десятке.
Звонок возвестил о прибытии жениха. Так, по крайней мере, можно было судить по переместившейся основной массе голосов из комнаты в прихожую, где их стало слышней сквозь музыку, которая страшно раздражала его с самого начала.
Звездноглазая Дарья в передничке тоже удрала, и он, воспользовавшись безнадзорностью, приподнял стол, взявшись со своего края, и отставил его, чтобы дотянуться до холодильника. В стакане, составленном по его вкусу, водка и лед имели обратное соотношение.
— Папа! — услыхал он Инкин голос и мгновенно понял, что удумала эта стервоза.
— Папа, что же ты не встречаешь нас с Жоржиком?
Он спокойно подавился, поперхнулся, выплюнул лед, затем мелкими глотками — крупно глотать не позволяла лента на горле — допил водку и только тогда повернулся.
Рядом с длинноногой фотомодельной Инкой стоял пухлогубый пухлощекий молодой человек ниже ее ростом.
На пухлощеком пухлогубом молодом человеке был джемпер, из-под которого выпирал животик.
Животик молодой человек прикрывал букетом, кажется, собираясь преподнести его не Инке, а ему.
Из-за плеча молодого человека выглядывала… решил: мама, соотнеся явное сходство и разницу в возрасте.
Тогда он посмотрел на Инку.
Инкины голубые глаза молили, Инкины голубые глаза кричали. Они обещали все то, что он отдал бы Дарье, и еще больше. Только пойми, только помоги, только поверь! Это никакой не розыгрыш и не глупый фарс, я и не думала издеваться над тобой и унижать тебя, я не обманываю тебя сейчас и не обманывала раньше, между нами было все ясно с самого начала, и потом я сделаю все, что ты скажешь, выполню все, что захочешь, а сейчас — надо!..
— Прошу извинить, — сказал он бархатным голосом, отставил стакан и представился. — Меня сегодня дочка по хозяйству направила.
Вокруг него завились, его окружили, его потащили, ему сунули букет, который он не глядя сунул Инке, его знакомили с округло-оценивающей мамой, с замешкавшимся в прихожей бородато-волосатым папой, и вообще все напоминало давние-давние сцены семейных сходок «на праздники», когда тому, в кого он сейчас вернулся, самому было двадцать лет.
Был стол, слова, поздравления, выпивка-закуска, и казалось, присутствует он не на репетиции, а на настоящей свадьбе, не хватало только воплей: «Горько!»
Папа оказался крутым демократом, ветераном и 91-го, и 93-го, все еще борющимся за Свободную Россию против СССР, и от него он отделался шуточкой, что да, СССР был страной, в которой прошлое непредсказуемо, настоящее невыносимо, а светлое будущее терялось во мраке. (Выскочило.) С мамой шуточками было не отделаться.
— Вы знаете, — говорила ему мама, опасно перегибаясь бюстом через салат, — мы, конечно, особенно рады обретению Инночкой, так сказать, своей семьи, я имею в виду вас, но хотелось бы все-таки познакомиться, как бы это сказать… вы понимаете? Как насчет завтра у нас? Все-таки суббота.
— Я для Жорки все, чо хошь, сделаю, — говорил перешедший на тему чадолюбия волосатый папа. — Еще когда он первый грант от Беркли получил, я решил — все сделаю…
— Слава Богу, находятся люди, для которых не все измеряется выгодой, не торгаши, вы понимаете? — говорила мама. — Егорушка у нас с детства
увлекался математикой, все олимпиады выигрывал, а потом, когда Лужков учредил этот отдельный Московский университет для особо одаренных детей…
— А ты, Иван Серафимыч, в какой области? — качался рядом со «Смирноффым» папа. — Инка про тебя молчок, говорит — шибко секретный… Но уж как мы теперь почти родственники…
— Я ей сказала сразу: безродных нам не надо. Мы должны сперва встретиться, познакомиться. Будь ты хоть на каком месяце. Сейчас, я слышала, и экспертиза крови ничего не дает. Но ведь мальчик нервничает, его нельзя нервировать…
— Инка! — позвал он, оглянувшись на галдящий сквозь шум музыки стол. — Поди-ка помоги мне… нет-нет, это сюрприз, мы буквально пять минут, он у меня в машине, это рядом.
Мальчик Жоржик обиженно надул губки. Он оставался наедине с мамой и папой. Остальные все заняты, разговаривают, а у него невесту отнимает нехороший дядька. Потом подумал и откусил торта.
На лестнице Инка остановилась, закурила. Ему было интересно, что она скажет первое. «Хочешь ударить — ударь», или «Я тебе сейчас все объясню», или… еще чего-нибудь.
— Иван — что это такое у тебя? — спросила она, кивком указывая на шарфик, которым он замотал горло, имитируя бинтовую повязку, на которую, кстати, шарфик сильно смахивал.
Только раз Инка видела, что под ней, и то мельком. И во время любви — да и сколько у них встреч-то было? — он сразу приучил ее не касаться его шеи руками и не лезть с поцелуями. Никогда не спрашивала, сегодня спросила.
— А про все то, — посмотрел на закрывшуюся за ними дверь, — ничего не скажешь?
— Бляди чем платят? Натурой. Я тебе заплатила с утра. Подумаешь, посаженным отцом побыл, всего-то.
— В лоб хочешь, чтоб сильно умной не была?
— Не хочу. Пришибешь. А мне еще за эту мамину радость замуж выйти надо.
— Зачем? Залетела за срок? Кто он?
— Вундеркинд. Газеты надо читать. В двенадцать — школа с математическим уклоном, в четырнадцать — мехмат плюс еще какое-то мудреное-мудацкое заведение по прикладной математике. В шестнадцать — работы на уровне кандидатов, в девятнадцать уже две стажировки в Штатах, какие-то там эпохальные ихние математические открытия. Гранты, премии, надежды, перспективы. Посмотришь внизу, на чем они приехали.
— Папа ж наелся в зюзю, как домой поедут?
— Там везде мама за рулем.
— А ты?…
— Что я? Подцепила, огуляла, втюрился, берет за себя, и уезжаем.
— Так уехать нельзя, если уж настолько Россия обрыдла?
— Посудомойкой в Мюнхен? Нянькой в Монреаль? Овец стричь в Австралию?
— В Австралии мужики овец стригут.
— Неважно. Важно — теперь с ним маму не приглашают. Совершеннолетний, бляха-муха! Только законную супругу. Ты бы видел, каких она ему подкладывала! Так он их просто боится. Как только я сумела уломать, чтобы дал! Теперь уперся — только Инночку-любимую, без нее не поеду. Мерин двадцатилетний. Онанист.
— Зря ты на него. Может, правда парень одаренный, они, бывает, того… своеобразные. Со своей колокольни смотришь.
— Со своей! — отрезала она. — Да!
— Будешь его Нобелевки ждать?
— Математикам Нобеля не дают, я уже выясняла.
— Это жаль, — посочувствовал он. Инка закурила сигарету от первой.
— На позорище вдвоем пойдем, или ты — туда? — указала вниз по лестнице.
Он сказал в раздумье:
— А молодец все-таки, «месье Жан», умеет развлечь.
— Что?
— Я говорю: я-то тебе зачем был?
— Ты ж ее видел. «Нам безродные не нужны!» Я с три короба навертела, что папка у меня в секретных лабораториях, парапсихологию изучает, все такое.
— А он кто?
— Я детдомовская, да, да, и такое в наше время есть. Соврала, что ты только нашелся. Квартира эта трехнутая, моя, думаешь? Чтобы жить — во, передком плачу, да и то через крим… ой, да не хочу я обо всем этом говорить!
Инка отвернулась, прижав ко лбу ладонь с сигаретой меж пальцев.
«Точно. Самая она мне для сегодняшнего дела подходящая. И один бы мог, да… В общем, выбрал я кому позвонить».
— А не подвернулся бы я сегодня?
— Не знаю. До свадьбы все равно кого-нибудь бы нашла.
Он улыбнулся, поглядев на тонкую упрямую шею под шапкой коротких густых подвитых волос.
— Чем все-таки этот твой… выдающийся суженый в математике занимается конкретно? Или не сечешь?
— Ты сечешь! Что-то… теория чисел… интегральные зависимости…
— Не ругайся матом вслух при старших, — сказал он добродушно.
Инка медленно повернула голову, посмотрела из-за плеча. Она не верила. Слез не было, только у губ прорезались две короткие, маленькие, но очень старящие морщинки.
«Не злые морщинки, — подумал он, — скорее — скорбные».
— Что-то все одно к одному у нас складывается, — приговаривал он, стягивая с плеч свою толстую куртку коричневой кожи. — И я у тебя вовремя нарисовался, и ты мне сегодня ночью понадобишься… понадобишься, слышишь? Как хошь от своих гостей отмазывайся. (Она несмело кивнула.) То