– Вообще, – деликатно начал я, – меня интересует русская литература.
Она перестала пыхтеть, подняла на меня взгляд.
– Девятнадцатый век, – продолжил я. – Лев Толстой, Достоевский…
Мне показалось, что она насупилась. Библиотекарша не пользовалась косметикой, на щеках у нее белел пушок, как на наших виргинских персиках.
– Тургенев… – на всякий случай добавил я.
Она вдруг заулыбалась, с грохотом задвинула ящик.
– Я без ума от русской литературы… – интимно произнесла библиотекарша и заморгала светлыми глазами, я испугался, что она заплачет.
Информация Расти оказалась достоверной уже наполовину – он уверял, что библиотекарша помешана на «этих русских книжках про любовь, где в конце все друг друга убивают». Сведения о том, что мисс Маккой – девственница, я решил игнорировать и оставить целиком на совести Расти.
– «Анна Каренина»… – произнес я с умильным лицом, какое, на мой взгляд, должно быть у любителя русских романов.
– О-о-о… – Библиотекарша будто засветилась изнутри и стала почти привлекательной.
Я почувствовал себя мерзавцем. Телефон, ради которого я пришел, стоял на углу ее стола. Он был красен, как грех, и я старался на него не смотреть. Мисс Маккой улыбнулась, подняла пухлые руки.
– Да и бес с ним, с формуляром. Потом как-нибудь… У меня читателей – три с половиной человека, да и те читают дребедень садовую: как победить огуречную тлю или заморить капустных гусениц.
Я сочувственно кивнул.
– А на языке оригинала у вас Толстого нет? – невинно поинтересовался я.
Минут через сорок библиотекарша ушла домой обедать, я получил разрешение пользоваться телефоном, забирать домой книги или читать тут – за тесной партой в темной комнате, которую мисс Маккой почему-то называла читальным залом. Я захлопнул «Идиота» в кошмарном английском переводе, перебрался в клеенчатое кресло. Придвинул телефон.
– Да! – рявкнул в трубку Ригли.
– Капитан, это…
Я не успел договорить.
– Ты что, новости не смотришь? – возмущенно перебил он. – У нас пять трупов и куча раненных.
– Где? – не понял я.
– Где-где! – капитан нецензурно выругался. – На базе!
– У нас? В Виргинии?
– Помнишь майора Наджиба, медика? Психолога из третьего вспомогательного?
Я вспомнил бритого молчуна с крепким загорелым затылком.
– Вернулся из Афгана на прошлой неделе… Входил в комиссию, разбирались с инцидентом с этой школой, нашим кто-то неверные координаты дал – то ли по ошибке, то ли… А сегодня утром в офицерской кофейне… – капитан прервался и что-то зло крикнул в сторону. – Четыре офицера и один из персонала… вернее, одна… девчонка эта, конопатая, не помню, как ее, Ронни, Конни?
– Мэгги.
– Точно, Мэгги… – устало повторил капитан. – Ты чего звонишь? Как Вермонт?
– Глушь. Кромешная.
Мы замолчали, я слышал, как капитан барабанит пальцами по столу. Я не знал, как перейти к Лоренцу, как спросить, – любопытство мне самому уже казалось мелким и неуместным. Я уже хотел попрощаться, но, вспомнив мисс Маккой и что мне придется тащиться сюда еще раз, выпалил:
– Капитан, расскажите мне про Лоренца.
– Кто такой Лоренц?
Я открыл рот, не зная, что сказать.
– Кто это, Ник?
– Ваш тесть… – осторожно начал я, как с больным, выходящим из амнезии. – Отец вашей жены, в смысле супруги. Гвен-Элизабет…
– Лоренц? Его звали Дик. Ричард, Ричард Гриффин.
18
Дождавшись библиотекарши, я рассеянно поблагодарил ее и попрощался. Она зарделась и попросила непременно заходить еще. Я пообещал. Прихватив «Идиота» (переводчик там наградил Мышкина титулом маркиза, а Рогозина называл молодым бизнесменом), я вышел на улицу, яркую, свежую и абсолютно безлюдную. Потоптавшись у библиотеки, зачем-то пошел в сторону хозмага. Перед входом стояли уцененные газонокосилки ядовито-рыжего цвета. Где-то играли на пианино, кто-то разучивал простую пьесу, спотыкаясь в одном и том же месте. Я оглядел пустую улицу, белый от солнца асфальт, трещины, из которых лезла трава. Зеленая и блестящая, словно оберточный целлофан. Пианист дошел до коварного места и снова запутался.
– Как же муторно… – прошептал я. – Господи, что я тут делаю?
Закрыв глаза, я опустился на асфальт, мои ладони трогали горячую шершавую пыль, мелкие камни. Сквозь закрытые веки солнце пробивалось красным, кровавым светом. Как в тот день, когда я угодил в госпиталь. Пятого сентября.
Сержанта убило током: он полез через ограду, не заметил провод. Другому, новичку, парню из Алабамы, он накануне спас девчонку, – осколком срезало пол-лица. Меня контузило, я очухался в лазарете. Потом сестра сказала, что я в госпитале, в Кувейте. Рядом лежал пехотный капитан с бритой головой, сшитой грубыми стежками, как у Франкенштейна. Он сипло дышал через дырку в горле, на губах вздувались и беззвучно лопались розовые пузыри. Иногда капитан мотал головой из стороны в сторону, быстро, горячо, словно умолял кого-то – нет-нет-нет, пожалуйста, нет. Из прозрачного пакета через пластиковую трубку, вставленную в грудь, в него вливали бесцветную жидкость. Из другой трубки в эмалированный таз, задвинутый под кровать, выливалась тягучая коричневая гадость. Ночью он очнулся, и я его спросил: страшно умирать? Он ответил: нет, только уж очень муторно, поскорей бы.
Дверь хозмага хлопнула, кто-то осторожно тронул меня за плечо.
– Вам плохо, мистер?
Надо мной стоял продавец, испуганный мальчишка в оранжевом фартуке с логотипом магазина – два перекрещенных молотка.
– Все о’кей. – Я поднялся, отряхнул колени. – Медитирую.
Он улыбнулся, недоверчиво меня оглядывая. Симпатичный деревенский пацан. Я подмигнул, простецки хлопнул его по плечу, как это делают бравые ребята в наших кинофильмах.
Статистика самоубийств среди вернувшихся из зоны боевых действий не засекречена. Я знал несколько человек лично. Я видел, как отчаянно они старались уцелеть там. Там, где умереть не просто легко, а порой естественно и даже логично. Карлос позвонил мне после того, как его комиссовали: «Знаешь, болтают, что ветераны не любят рассказывать про войну, не любят вспоминать. Не хотят бередить раны… Чушь это. Тут никто не хочет тебя слушать. И дело вовсе не в том, что им страшно слушать про кровь и смерть, нет, им просто на тебя плевать». Через два дня Карлоса нашли повешенным в гараже.
В ресторане было пусто и прохладно. Розалин за буфетной стойкой протирала стаканы. Она не удивилась, а просто улыбнулась, как улыбаются старым приятелям, которые чуть опаздывают к условленному сроку.
– Кофе? – спросила она.
– Ну уж нет…
Я взобрался на табурет, шлепнул на стойку «Идиота». Острым рубиновым ногтем, похожим на малиновый леденец, она повернула книгу к себе.
– Дать почитать?
Розалин не ответила, кинула лед в стакан, налила ирландского виски. Придвинула стакан. Я сделал глоток.
– Ну и что будем делать? – тихо спросила она.
Я хотел изобразить удивление, но на меня накатила дикая усталость, я не нашел ни сил, ни желания ломать комедию.
– Поедем ко мне. – Я допил виски и с хрустом разгрыз лед.
– Не страшно?
Я вспомнил того пехотного капитана. Имени я так и не узнал, а утром его унесли в морг. Поставив стакан, я ответил:
– Нет, не очень.
19
Раздевалась она медленно, ее движения были плавны и ленивы, как в снах, где воздух тягуч, словно мед. С покорной обреченностью стягивала траурные чулки – один за другим они легли невесомой змеиной кожей на край кровати. Расстегивала крючки, снимала корсет с поясом – все черное, шуршащее. Осторожно, словно в горячую ванну, опустилась на простыню, ставшую вдруг снежно-белой от ее смуглого тела. Вытянулась и замерла, внимательно глядя куда-то вверх, сквозь потолок.
Я лег рядом, коснулся пальцами ее бедра.
– Подожди… – шепнула она. – Слушай.
Я прислушался, за окном тихо журчала река.
– Закрой глаза. – Она положила свою кисть поверх моей. – И слушай.
Я закрыл глаза. К шелесту воды добавился слабый звук, почти мелодия, словно кто-то нежно дул в пустую бутылку. Мне показалось, я слышу шорох деревьев, шепот осыпающегося песка на берегу. Звуки сплетались в узор, рождался ритм, дурманящий, как древняя языческая колыбельная. У мелодии появился цвет; сначала тягучий темно-синий, почти фиолетовый, он постепенно становился звонче и теплее. Аметист стал лазурью, лазурь заиграла морской рябью, мне стало смешно, потому что я почувствовал, как кровать качнуло и она будто отчалила от берега. Мы качались на ленивых волнах, мне даже почудился шорох прибрежной гальки, мелко шуршащей в полосе прибоя. Надо мной, матово мерцая лентами бесконечных хвостов, проплывали диковинные рыбы, золотистые, радужные, похожие на райских птиц.
– Ты их видишь? – тихо спросила она.
– Кто это?
– Это мы. Теперь мы можем быть кем угодно. Волной, облаком, прибрежной галькой или просто шорохом этой гальки. Звуком или цветом – выбирай.
– Мы умерли?
– Да.
Я не испугался, я не мог вспомнить, что со мной было раньше. Было ощущение болезни, которая вдруг прошла. Послевкусие, тающий дым, ускользающий сон.
– Почему мы боимся?
– Мы не знаем… Люди боятся неизвестности.
– Если б они знали…
– Кто бы там остался? – Она тихо засмеялась. – Нам пора…
– Куда?
– Обратно.
Синь стала темнеть, теперь там скользили лишь чернильные тени. Я ощутил поцелуй на щеке, горячие губы коснулись шеи. Я хотел ее обнять.
– Лежи смирно, – шепотом приказала она. – Я все сделаю сама.
Спорить я не стал. Она поцеловала мою грудь, мокрые жаркие губы спустились к животу. Не открывая глаз, я раскинул руки, прижав ладони к простыне. Губы опустились ниже, замерли, я почувствовал, как медленно погружаюсь в скользкий горячий жар. Я замычал, подался вперед. Перед глазами вспыхнули круги, красные, лимонные, они стали кружиться, все быстрей и быстрей.
Когда я очухался, она сидела на другом конце кровати, сложив ноги по-турецки. Разглядывала меня и улыбалась. Солнце, похоже, уже закатилось, в спальню вползали сумерки. Кожа Розалин казалась теперь совсем темной, матовой, словно бархат. Кисти ее рук лежали на коленях. Я перевел взгляд на плоский, мускулистый живот. От пупка вниз шла едва заметная темная полоса, словно полустертый след от карандаша. Волосы на лобке, вороные, жесткие, раскрывались посередине ро