– Ну что вы там молчите? – Анна, похоже, снова перешла на «вы».
– Какой бюджет у операции?
Анна засмеялась:
– Какой вы все-таки скучный, мистер Саммерс! Опять вы про деньги…
Я услышал, как она щелкнула зажигалкой, глубоко затянулась.
– Утром про деньги, – выдохнула она. – Вечером про деньги… Не стоят они того, чтоб про них говорить столько, – деньги.
– Какой бюджет? – повторил я.
– Неограниченный бюджет. Вот какой! Сколько надо – столько и дам!
Я слышал, как она дышит в трубку.
– Опять он молчит! Вы что, позвонили на ночь глядя, чтобы про бюджет спросить?
– Не только… Есть кое-какие соображения.
– Что-то конкретное?
– По дачам…
– Так… Ну и какая, на ваш взгляд, наиболее перспективна?
– Рублевская.
– Отлично! Я тоже так считаю.
– Мне кажется, что если…
Она меня перебила:
– Я сейчас приеду, – и нажала отбой.
Я удивленно посмотрел на телефон. На экране зажглось 10:01. Мне понравилась симметрия, я набрал мобильный капитана Ригли.
– Ну, как Вермонт? – весело спросил капитан. – Как сам? Не одичал еще? На рыбалку ходишь? Там форель должна быть сказочная, в реке.
– Форель… Да, форель. – Я не знал, как спросить, поэтому спросил напрямик: – Капитан, вы в курсе, что ваш тесть работал на Управление?
– Конечно. Он там каким-то аналитиком вроде был… По Китаю, что ли. Ник, я точно не знаю, – замялся Ригли. – У меня со стариканом отношения были не очень. Обычная история: единственная дочь, умница, красавица, могла бы найти кого и получше… Ну сам знаешь, чего мне тебе говорить.
У меня с тестем были превосходные отношения, но я буркнул, что, мол, знаю.
– А что? Почему спрашиваешь? Призрак тебе явился? – Капитал заржал. – Там такое место – самое оно для приведений и вурдалаков, да?
– А как он умер?
– Умер? – Он перестал смеяться. – От сердечного приступа. В «Метрополе», в Москве. Мы даже не знали, что он поехал в Россию. Нам позвонили, Лиззи тогда… – он запнулся. – Ну, короче, вот так…
30
Анна Кирилловна появилась ровно в одиннадцать.
В 10:59 я услышал низкий рокот дорогого мотора и мелодичный хлопок дверью. Говорят, там у них, в этой деревне Кру, целый отдел английских пианистов работает над звуками, которая издает машина.
Царским жестом распахнув двери, она вошла в гостиную. На ней была длиннополая то ли шуба, то ли мантия, отороченная леопардом. По телефону мне послышалось, что она навеселе, – на деле оказалась просто пьяной.
– В холодильник! – приказала она, протягивая увесистый пакет. – Нет, стой! Одну открой, другую в холодильник!
Пакет звякнул, там было шампанское. Я сунул одну бутылку – черную с золотом коллекционного «Периньона» – на полку, между куском мертвого сыра на блюдце и картонкой апельсинового сока. Вторую открыл.
– Ничего, если в винные бокалы, ваше высочество? – услужливо спросил я.
– Ничего, ничего… – Она взяла бокал, щурясь, смотрела на пузырьки. – Камин разожги… Нет, погоди, давай сначала выпьем!
Выпили молча, я рассчитывал на русский тост, многословный и значительный, она всего лишь кивнула и неопределенно пробормотала:
– Ну…
Я занялся камином, припоминая, как это делала Розалин, – порвал газету на ленты, чуть смяв, сложил под тонкими чурками, сверху начал выстраивать колодцем поленья посолидней.
– Ты мне не доверяешь, – Анна не спросила, сказала утвердительно. – И это мешает делу.
Спичка сломалась, вторая зашипела и погасла, от третьей бумага сразу занялась. Я придвинул кусок бересты, кора вспыхнула, затрещала. Я пристроил бересту к мелким дровам, рыжее пламя лизало их, но гореть они не хотели.
– Я решила… – За моей спиной она налила шампанского, сделала глоток, звонко рыгнула. – Пардон… Так вот, я решила, что нам нужно, как говорится, растопить лед недоверия…
Я осторожно подул, бумага прогорела, а дрова лишь закоптились – вся надежда была на бересту.
– Растопить лед. – Она икнула, засмеялась. – Растопить огнем…
Береста не подвела, огонь наконец перекинулся на чурки, они весело затрещали, языки пламени быстро подбирались к настоящим дровам. В дымоходе загудело.
– Ну вот, на этот раз… – Я повернулся и запнулся.
Она стояла – гордая и прямая, и совершенно голая. Леопардовая мантия валялась у ее ног. В левой руке она держала бокал, правая лежала на выбритом лобке. Из пухлой розовой складки торчал клитор. Влажный, словно лакированный, он был размером с первую фалангу моего большого пальца. Я сухо сглотнул.
– Испугался… – тихо сказала она, поглаживая клитор указательным пальцем. – Иди сюда. Иди, не бойся.
Она была плоская, как подросток, голенастая, в ее ломком, долгом теле чувствовалась порода, но какая-то нездоровая, на грани с деградацией. Это был случай, когда красота, стремясь к изыску, делает полный круг и неожиданно смыкается с уродством.
Дрова за моей спиной потрескивали – огонь, похоже, удался на славу. Гостиная словно погружалась в тягучий янтарный мед. Свет набрал силу и осветил потолок с рогатым театром теней. Темень по углам сгустилась, все вокруг стало зыбким, ненастоящим. По белому телу Анны бродили малиновые и оранжевые сполохи, словно неторопливые крылья волшебных птиц. Мне показалось, что от ее бедер, от ляжек исходит молочное сияние, как от тусклой матовой лампы. За ее спиной клубилась гигантская бесовская тень; покачиваясь в такт огню, она доставала огромной головой до потолка и там сплеталась с тенями оленьих голов, превращаясь в жуткую Горгону. Это напоминало какое-то шаманство. Я пошел к ней медленными, слепыми шагами, как во сне.
– Иди сюда, – повторила она тихо, почти беззвучно.
Она сочилась похотью, первобытной, почти звериной, ее рука гладила крутой лобок, ленивыми пальцами раздвигала мокрые и темные набухшие губы.
– Ближе… ближе, – прошептала Анна.
Она впилась мне в рот, жадно, словно кусала большой перезрелый персик. От нее разило кислым вином и сигаретами, но все перебивал терпкий сучий дух, от которого разлетелись мои последние мысли. Я опустился на колени, сжал ладонями ее тощие ягодицы, коснулся языком клитора. Она дернулась, застонала, подалась вперед. Моя рука медленно поползла вверх по ляжке, внутренняя сторона бедер была жаркой и липкой, тут похоть сочилась буквально.
– Нет, подожди, – вдруг хрипло прошептала она. – Не так…
Подтолкнув меня к креслу, она расстегнула мои джинсы, рывком спустила. Я грохнулся в кресло, она, сипло дыша, наклонилась, развела ноги.
– Ну где ты там… – Вперив в меня безумные глаза, она шарила рукой внизу, пристраиваясь. – Ага… Вот так… – Она закусила губу и медленно опустилась. – Вот так…
Я закрыл глаза.
– Нет, нет! Не жмурься, открой, открой! – торопливо заговорила она, двигаясь вверх и вниз. – Смотри на меня! Смотри!
Сжав ее бедра – у нее был широкий костистый таз, я, поймав ритм, упруго подался вверх и вперед. Она вскрикнула, застыла, словно оценивая. Потом засмеялась, задыхаясь, быстро заговорила:
– Хочу видеть твои глаза, не закрывай, не закрывай глаза, особенно в конце… и не молчи… говори мне… говори и смотри в глаза…
Это был не мой стиль – говорить, да и вообще после четырнадцати лет сплошной моногамии любая секс-комиссия, скорее всего, дисквалифицировала бы меня, отстранив от участия в подобных состязаниях.
– Не молчи… – глотая ртом воздух, прошептала она. – Ну говори!
– Что? – неловко буркнул я, вспомнив, как лет сто назад, еще до женитьбы, я познакомился на Кипре с голландкой (имя не сохранилось в памяти), которая умоляла меня в постели говорить ей что-нибудь по-русски. Сама языка она не знала, поэтому наши любовные занятия я сопровождал чтением стихов из школьной программы. Особенно ей нравился «Парус». Думаю, что Анна Кирилловна вряд ли ожидала от меня декламации стихов Лермонтова.
– Расскажи мне… – Она застонала. – Расскажи мне… как ты убьешь Тихого. Как ты его убьешь?
Такого поворота я не ожидал, она застала меня врасплох, я сбился с ритма и чуть не выскользнул из нее. Она умело удержала меня внутри.
– Как ты, – снова набирая темп, быстро проговорила она, – как ты уничтожишь эту мразь… расскажи мне!
– Я думаю… оптимальный вариант… подмосковная…
– Нет! – возмущенно перебила она. – Нет! Что ты мне какую-то презентацию фигову городишь? Ты расскажи, как… ты сожмешь его куриный кадык… в кулак… с хрустом! С хрустом! – Она задышала чаще. – Как выдавишь ему глаза! Пальцами! Вот так! Вот так! Пальцами!
Она безумно захохотала и впилась ногтями мне в спину. Впрочем, не очень больно, хотя в целом происходящее производило довольно жуткое впечатление.
– Ведь я не хочу, мой сладкий, чтоб ты его просто чпокнул… Всадил пулю в лоб… – Она вдруг взвизгнула, запрокинула голову. – Так! Так!
У меня по бедрам текло – липкое, горячее. Иногда раздавался чавкающий звук, от которого Анна, румяная, потная, с прилипшими ко лбу волосами, распалялась еще больше, пытаясь загнать меня глубже и глубже.
– Ты ведь умеешь пытать? Мучить умеешь? Ведь вас учили там, в вашем этом десанте фиговом… Ведь учили?
– Да… Пытали…
– Как? Как? Как пытали?
– Спать не давали… очень эффективно, свет в камере…
– Чего?! – захохотала она. – Свет… Не могу… Свет, о господи…
– Для получения информации… говорю… очень эффективный метод.
– Не останавливайся! – сердито прикрикнула она. – Ты что, два дела сразу не можешь делать? Говорить и…
Она смачно произнесла матерный глагол. Темп я действительно сбил.
– Нет, милый мой, нет. – Она приблизила жаркое лицо. – Мне его информация на хер не нужна. Я хочу, чтоб он помучался.
31
Оргазм ее был страшен: разинув рот в беззвучном крике, она затряслась, словно ее бил ток, зрачки закатились, на меня пялились два бельма, слепых и вурдалачьих, пылающее лицо не просто побледнело – стало сине-пепельным, с белыми, будто в инее, губами. Тело покрылось мурашками, выгнувшись, она застыла в судороге – на миг я подумал, что ее хватил инсульт.