– Лучше живым, – добавила она. – Хотя это и непринципиальный момент.
– Не понял? На кой черт мне тогда его тащить?
Мы сидели в плетеных креслах на террасе ее дома, эклектичного здания на другом конце острова, по архитектуре похожего на нечто среднее между доминиканским монастырем и виллой мексиканского коррехидора.
– Ты понимаешь, что этот «непринципиальный момент» усложняет операцию вдвое?
Я зло встал, подошел к беленой балюстраде. Облокотился, плюнул вниз. Там лениво раскачивались темно-бирюзовые волны Адриатического моря. На горизонте, в вечернем мареве, липком и тягучем, как расплавленное стекло, устало плавился горб острова Брач с пожарной каланчой аэропорта на макушке.
– Понимаю, – невозмутимо ответила Анна. – Но мне нужна гарантия. Стопроцентная.
– Давай я тебе его голову принесу в мешке? А ты ее по телевизору покажешь – вытащишь из мешка и покажешь.
– Он плешивый, за что я его тащить буду? – засмеялась Анна. – Там ухватиться не за что. И потом, это не для телевизора… – Она запнулась, продолжила серьезно: – Николай, я тебе доверяю. Но ведь я не одна в этом деле. Понимаешь?
Я не ответил, смотрел на волны. Я знал, что она врет.
– Ты знаешь, как они его боятся? Из стариков, кто его знал, как шибздика, как ничтожество, как Папкина, почти никого не осталось.
Анна подошла ко мне, уперлась в парапет. На белом ее руки казались карамельными от загара.
– Слуцкер посмеялся над его фортепьянными упражнениями, – сказала она. – Ты знаешь, что стало со Слуцкером?
– Откуда мне знать, что стало со Слуцкером? Я вообще не знаю Слуцкера.
– Слуцкер владел медными рудниками, был сенатором от Красноярского края, председателем прокурорской комиссии Федерации. Его затолкали в грузовой самолет, привязали к концертному роялю и выкинули с высоты трех тысяч метров.
Она замолчала. С аэродрома Брача поднялся белый самолетик, словно игрушка, быстро и беззвучно взмыл в небо.
– Знаешь, сколько времени падает рояль с высоты трех тысяч метров? – спросила Анна.
– Минуту? – прикинул я.
– Угу… Там были камеры, и я видела эту запись. Тихий очень любит ее показывать.
42
К концу июля жара стала невыносимой. В Подмосковье последний дождь прошел две недели назад. В Шатуре, Орехово-Зуево, под Серпуховом и Клином загорелись торфяные болота. Потом начались лесные пожары. Жителей эвакуировали целыми деревнями. Над столицей повисла сизая хмарь, днем солнце едва пробивалось сквозь марево, а вечером закаты над Москвой-рекой, Кремлем, церквями и высотками разливались зловещим коричневым заревом. Операция была назначена на двадцать седьмое августа.
В ударное звено я отобрал четверых, включая десантника Коваленко – он действительно оказался отличным подрывником, да и русский язык мог пригодиться. Остальные были разбиты на два отряда, наземный и воздушный, по дюжине бойцов в каждом. Рамирес Альварадо со своими «волками» был противник серьезный, я знал уровень его подготовки и поэтому гонял своих ребят нещадно. Под конец бойцы могли ориентироваться на макете с завязанными глазами, назубок помнили, сколько шагов от одного объекта до другого, на ощупь знали расположение окон и дверей в каждой постройке.
Несколько раз за нашими тренировками наблюдали какие-то люди. Они прилетали к Анне, их вертолет садился на холме, прислуга приносила из дома шезлонги. Гости садились, что-то пили. Доставали бинокли и разглядывали нас, потных и грязных – ползающих, прыгающих, стреляющих. Ловких и занятных, как цирковые мартышки.
В понедельник нас погрузили на старый лансон и переправили на материк. Там ждали автобусы. Часть отряда отправили в Дубровник, другую – в Задар. До Москвы было решено добираться мелкими группами или поодиночке. Я вылетел из Сплита трехчасовым рейсом «Люфтганзы» и уже около шести приземлился в Шереметьеве.
Сумрачный подвал, огромный, как подземная автостоянка, был забит пассажирами. Из восьми кабин паспортного контроля лишь в трех горел желтый свет, к ним тянулись весьма условные очереди, больше похожие на толпу. Изредка возникали склоки, одна перешла в неумелый мордобой. Дрались две тетки. Одна, с жирной розовой спиной в квадратном вырезе зеленого платья, зычно кричала: «А вот выкуси, лярва!»
Воздух в подвале был тяжел, воняло немытыми телами, перегаром и сигаретными окурками. Совершенно пьяный тщедушный мужичок в красной футболке клуба «Арсенал» не успел добежать до туалета, его вырвало прямо перед дверью. Толпа лениво отодвинулась от лужи.
Я встал за парнем в белой дачной шляпе и с деревянным этюдником на плече. Художник, явно страдавший жестоким похмельем, достал телефон, позвонил какой-то Ленке и попросил «организовать пивка».
– Народу лом. Ну откуда ж я знаю? – жалобно проблеял он в трубку. – Да, привез… Ага, как просила, с бирюзой.
Мы продвинулись на шаг, художник, не поднимая с пола сумки, пнул ее вперед.
– С пленэра? – кивнул я на этюдник. – Морские пейзажи?
Парень неопределенно махнул рукой.
– Послушай, – улыбнулся я. – Ты меня не выручишь?
Художник насторожился.
– У меня батарея сдохла, не дашь мне отзвониться по твоему? – Я видел, парень придумывал, как бы ему повежливее послать меня к черту. – Всего три минуты? И, разумеется, отблагодарю в пределах моих скромных возможностей.
Я вытащил из кармана стодолларовую бумажку.
У стены воняло блевотиной. Я набрал номер, на второй гудок Джиллиан ответила.
– Кто говорит? – нейтральным голосом спросила она.
– Ник Саммерс. С вами связывалась наша общая знакомая…
– Да, – перебила она. – Вы где?
– Уже в Москве… – Я прикрылся ладонью, быстро заговорил в трубку.
По радио объявили посадку рейса из Анталии. Почти сразу в подвал ворвалась толпа новых пассажиров, шумных и пьяных, с выгоревшими бровями и в яркой летней одежде.
Узкая площадка перед выходом была забита машинами, все сигналили, но никто не двигался. Из вклинившегося поперек движения «Мазератти» выскочил нервный брюнет и принялся орать матом со смешным южным акцентом. На тротуаре стояла патрульная «ауди», один из полицейских, смеясь, снимал южанина на телефон.
Воняло бензином и гарью. Я перекинул сумку через плечо, огляделся. Очередь на такси тянулась метров на сто вдоль фасада и сворачивала за угол. Я пошел в конец. Меня нагнал небритый малый, потянул за рукав.
– Куда ехать, командир?
– Кутузовский, к Триумфальной.
– Сколько дашь?
Нетрадиционный подход к вопросу ценообразования меня удивил. Я отвернулся и встал в конец очереди. Небритый не отставал:
– За сотку, командир, в лучшем виде?
– Полтинник, – исключительно из неприязни ответил я.
– Восемьдесят? Домчу стрелой!
В его старой «тойоте», невероятно грязной снаружи и изнутри, стоял казарменный дух – мужичий пот с одеколоном. Я попытался открыть окно, но на месте ручки торчал стальной штырь.
– Не открывай. – Шофер включил стартер. – Там дышать нечем. Торфяник горит.
Ловко снуя между машин, он вывел «тойоту» со стоянки. Она ехала чуть боком, проседая на разбитых рессорах, из спинки кресла мне под лопатку уперся какой-то гвоздь, само кресло было отодвинуто до упора и прикручено к салазкам медной проволокой. Я попытался осторожно вытянуть ноги.
– Из отпуска? – неожиданно вежливо поинтересовался шофер. – Где отдыхали?
– В Хорватии.
– А-а… В Югославии, – пренебрежительно отозвался он и неожиданно заключил: – Все они гниды!
– Кто?
– Все! И первые гниды – хохлы!
– А грузины?
– Черные? Эти вообще твари!
Мы свернули на шоссе, втиснулись в поток и поползли.
– Сегодня, слава тебе господи, хоть двигаемся! – Шофер опустил свое окно и закурил. – Ничего, что я курю?
Рядом с приемником к торпеде липкой лентой была приклеена бумажная иконка Казанской Богоматери. Справа от нее примостилась вырезка из журнала – вылинявший в голубое портрет Тихого. Шофер заметил мой взгляд.
– Это для ментов…
– Ну и как, помогает?
– Не-е! – заржал мужик. – Менты – сучары! Вконец оборзели. А этот – так, для самоуспокоения. Пусть висит. – Он выкинул окурок в окно. – Ведь надо во что-то верить!
Возражать я не стал, да и прав он был по существу – во что-то надо верить непременно.
43
Я вышел у Триумфальной арки – под ней бродила мелкая стая неизбежных японцев. Мрачная торжественность сооружения, симметрия классических форм явно внушали азиатским туристам уважение. По сравнению с ней странная постройка на Поклонной горе выглядела макетом, сляпанным на скорую руку. Неказистая церковь походила на детскую ракету. Верхушка слишком длинной и слишком тощей стелы втыкалась в грязную дымную пелену, висевшую над городом.
Запах гари мешался с вонью горящего жира – прямо на тротуаре стоял здоровенный мангал, которым заправлял некто в восточном халате. На решетке на длинных шампурах жарились куски мяса неизвестного происхождения.
В подземном переходе кто-то с истеричной бодростью наяривал на гармони, у стен сидели попрошайки, в ларьках продавали какой-то пестрый хлам. Невыносимо воняло мочой. Перепрыгивая через две ступеньки, я выбрался наверх, пошел в сторону Бородинской панорамы. По непонятной причине тротуар был выложен кафельной плиткой.
На стоянке экскурсионных автобусов я нашел своих. Перед красной двухъярусной «Сетрой» с тонированными стеклами и эмблемой «Интуриста» меня ждали оба командира отделений.
– Все на месте? – спросил я.
– Нет двоих из моего отделения. Французов нет.
Я посмотрел на часы. Через семь минут появились французы. В черных очках, бритоголовые, с татуировками на мускулистых руках, почти неразличимыми из-за загара, они напоминали пару наемных убийц на каникулах. Что отчасти соответствовало истине.
– Comment tu vas? – мрачно спросил я.
– Все о’кей, – ответил один. – Все о’кей, босс.
– Нас пытались ограбить, босс, – смеясь, добавил другой.