– Эй, пилот! – неожиданно высоким голосом завопил Тихий, вытянув шею в сторону кабины. – Пилот! Приказываю повернуть вертолет! В случае неповиновения…
– Не ори! – перебил я его. – Он по-русски не понимает.
– А-а… Суки! Наемники! – Он поперхнулся от возмущения, закашлялся, харкнул на пол. – Продали Россию, гниды пархатые! Ты думаешь, я Юсупова боюсь? Юсупов передо мной на цирлах будет дыбать. У меня ж все концы! Все ж завязки на мне. Все счета… все… Я ж все на себя замкнул. И Юсупов это знает. Там ведь бабки чумовые – сотни миллиардов… Да! – Он снова сплюнул. – А вот тебе, парень, кранты.
Он запахнул кимоно, придвинулся к стенке.
– Кто такой Лоренц? – спросил я.
Мне показалось, что он ухмыляется.
– Кто такой Лоренц? – повторил я.
– Тебе кранты, парень, – ласково проговорил Тихий. – Кранты.
Я вытащил из кобуры глок, приставил ствол к его голому колену.
– Последний раз спрашиваю: кто…
– Кранты тебе! – перебил он.
Я выстрелил. Пуля раздробила колено, рикошетом от пола ушла в стенку. Пилот настороженно оглянулся.
– Все о’кей? – испуганно спросил он, я махнул рукой, мол, все в порядке.
Глаза Тихого вылезли из орбит, он разинул рот в крике, страшном, но совершенно беззвучном – казалось, кто-то выключил звук. Не отрывая безумного взгляда от кровавого месива, он начал подниматься, ползти вверх по стенке, отталкиваясь здоровой ногой от железного пола вертолета. И наконец закричал.
Я коротко ударил его рукояткой пистолета в челюсть. Тихий захлебнулся, сделался пепельно-серым, серым стало лицо, грудь, руки. Его бил озноб, он тянул свободную руку к колену, но боялся дотронуться до раны. Потом начал размазывать кровь по полу ладонью.
– Кто такой Лоренц? – повторил я.
Тихий выл, к соленому запаху крови прибавилась вонь кала. Я приставил ствол пистолета ко второму колену.
– Нет! – Он дернулся, пытаясь вжаться в обшивку стены. – Нет! Нет! Убери пистолет! Я скажу, скажу! Убери этот пистолет! Ну пожалуйста, убери пистолет, убери…
Его лицо, гладкое лицо скопца, без морщин и изъянов, от пластических операций ставшее похожим на резиновую маску, исказила гримаса, гротескная, почти смешная – так клоуны в цирке изображают плач. Тихий зарыдал, зарыдал в голос, по-бабьи завывая и раскачиваясь из стороны в сторону. Я вдавил ствол в колено.
– Ну убери ты его… – сквозь всхлипы, давясь и задыхаясь, проговорил Тихий. – Убери, пожалуйста… Пистолет… Смотри, что ты наделал… Ну убери его… Как же я теперь…
– Лоренц, – напомнил я.
– Лоренц, – механически повторил Тихий. – Лоренц… Меня перевели в торгпредство, из Берлина перевели в Лейпциг. В каком году… Не помню… Мы через Польшу гнали иномарки, сначала честные, потом паленые. Под Познанью организовали гараж, перебивали номера, документы делали. Угоняли только люкс, «шестисотые» тогда котировались… В Москве здорово шли «шестисотые» тогда. Анекдот такой еще про «нового русского», который покупает… Какой же год?
Он все размазывал и размазывал густую коричневую кровь по железному полу.
– А потом, потом начались неприятности, несколько тачек сожгли на перегоне, я здорово влетел на бабки, меня поставили на счетчик… А Лоренц пас меня еще в Берлине, по Берлину еще помню его. Я сразу въехал, что он меня вербует, я ведь сам… Рыбак рыбака… Такое дело. Короче, я позвонил ему, из Лейпцига позвонил. Ну, он и приехал. В Лейпциг.
– Двадцать седьмой квадрат! – крикнул пилот.
– Иди по реке, перед мостом тормозни!
Я сунул пистолет в кобуру, Тихий, продолжая бормотать, закрыл глаза.
Я встал, распахнул люк. После вони в кабине воздух показался холодным и свежим. Мы шли над самой водой, повторяя изгибы реки. Впереди показался мост.
– Здесь!
Машина зависла, от винтов по реке пошла рваная рябь.
– Идешь на базу! – крикнул я пилоту.
– Есть!
Я оглянулся. Тихий, бледный и грязный, казалось, заснул. Его рука прилипла к полу, голова опустилась на грудь. Я подумал, что моя коллекция ночных кошмаров только что пополнилась новым экспонатом. Я посмотрел на часы, оттолкнулся и прыгнул в люк.
47
Глубина Истры в этом месте должна быть около трех метров, на самом деле оказалось не больше двух. Я оттолкнулся от илистого дна и вынырнул. Вертолет свечой взмыл вверх, набрав высоту, сделал вираж и пошел на восток. Низкое небо казалось подсвеченным откуда-то снизу тусклым ржавым светом. На востоке сияние усиливалось – там была Москва.
Вертолет быстро удалялся. Уменьшился в едва различимую точку, снова сделал вираж. И вдруг превратился в огненный шар. Через несколько секунд до меня докатился тугой звук взрыва.
Анна решила не рисковать. Я знал, был уверен, что это должно случиться, – необязательно именно таким макаром, но нечто похожее. Знал, что в этом нет ничего личного. Знал, но все равно испытал разочарование и досаду. Словно тебя подвел хороший знакомый. Впрочем, я сам испытывал к ней достаточно противоречивые чувства.
Доплыв до мелководья, я пошел сквозь камыши в сторону моста. Пахло речной тиной, голосистые лягушки на листьях кувшинок замолкали и плюхались на всякий случай в воду. Мои башмаки проваливались в ил, здоровенная рыба, наверное, сом, на которого я чуть не наступил, вырвался из-под ноги, здорово меня напугав.
На берегу, у самого моста росла сдвоенная ива, там я выбрался и лег на траву. От нее хорошо просматривалось шоссе в обоих направлениях. За дорогой, на взгорье, чернели невысокие деревенские хибары. Я вспомнил, что поселок называется Павловская слобода.
С запада донесся шум, едва слышное ворчанье, глухое, словно из-за дальнего леса надвигалась гроза. Я привстал, звук нарастал, быстро приближался. Над моей головой с ревом промчалось звено штурмовиков. Маршал Каракозов не подвел: «Грачи» шли на Москву бомбить Лубянку и кремлевские казармы. Определенно у Анны Кирилловны все шло как по маслу.
По деревне забрехали собаки. В крайнем доме зажглось окно, кто-то вышел на крыльцо, закурил. Потом оранжевый огонек, прочертив дугу, исчез в темноте, дверь хлопнула, и все стихло. Я посмотрел на часы – Джиллиан опаздывала на двенадцать минут.
Я бы не назвал Павловскую слободу оживленным местом. За все время по мосту проехала одна машина – полуторка, груженная пустыми бидонами. В три ноль пять со стороны Москвы показались фары легковушки. Пригнувшись, я стал подбираться к дороге. Темный седан притормозил перед мостом, съехал на обочину и остановился. В поселке закукарекал какой-то шальной петух. Я решил пролезть под мостом и не выходить на шоссе. Седан погасил дальний свет, включил подфарники.
Послышался шум мотора. Два грузовика быстро приближались к мосту со стороны города. Я был уже у самой обочины, до седана оставалось метров двадцать. Передний грузовик, мощный восьмиосный дизель, не сбавляя скорости, врезался в седан. Страшный удар, скрежет металла и звон стекла грохнули, как взрыв. Легковушка подскочила и встала на бок. Из второго грузовика – он перегородил шоссе – высыпали люди с десантными автоматами. Затрещали короткие очереди. Потом люди в камуфляже и масках подожгли машину. Взорвался бензобак, осветив все вокруг лимонным заревом.
Я скатился к реке, дополз до ивняка. Прячась за кустами, побежал вдоль берега. Метров через сто остановился. Машина на мосту продолжала гореть.
Стянул с себя комбинезон, туго связав в узел, придавил камнем в камышах. Утопил глок. Остался в черной футболке и парусиновых штанах, которые при известном воображении могли сойти за летние брюки. В заднем кармане, в непромокаемом пакете, лежали оба паспорта и деньги – «двадцать кусков бакинскими» – как выразился бы Тихий, который, думаю, к тому моменту уже переправился через Стикс и следовал к месту своей безвременной дислокации где-то в районе предпоследнего круга, где горят в потоках кипящей крови души тиранов.
48
По берегу, вдоль реки, я обогнул деревню, выбрался на кривой, битой глины, проселок. Быстро рассветало. Небо из коричневого стало пепельным. Деревья, крыши хибар, телеграфные столбы, бесконечные заборы казались черной аппликацией, плоской и мертвой. На несколько минут мир потерял все краски – трава, дорога, листья деревьев – все было серого цвета. Я взглянул на ладони – они тоже были серые.
Свернув с улицы со странным названием Стадион на улицу Калинина, я вышел к железнодорожной станции. Здание вокзала, старое, из красного кирпича, было крест-накрест заколочено двумя досками. Все стекла в узких окнах были выбиты с какой-то удивительной старательностью.
По щербатой лестнице я поднялся на платформу. Подошел к краю, безмолвные рельсы, сияя тусклой сталью, безнадежно уходили в перспективу. Пахло мазутом, шпалами, железом. Я пошел по перрону, лениво пиная мелкий мусор.
На лавке под навесом сидела женщина с пышными волосами желтого цвета, пацан лет шести спал, уткнувшись ей в живот. Я тихо присел рядом, спросил:
– Когда на Москву электричка?
– Чего, заблудился, сердешный? – Она подозрительно оглядела меня. – Накеросинился поди вчера?
– Было дело… – уклончиво ответил я.
Она с материнским укором поджала губы. Женщине было за тридцать; несмотря на ранний час, румяна, помада и прочая боевая раскраска были наведены безукоризненно. Я вспомнил слова Розалин про женские лица и посмотрел на руки. Руки у женщины были хорошие, добрые.
– В пять десять, – после паузы сказала она. – Раньше была в пять ноль-ноль, но ее отменили.
– Спасибо.
Я взглянул на часы, откинулся и закрыл глаза. Больше всего на свете мне хотелось забыть всю эту мерзость – минувшую ночь, Тихого, Анну.
– А мы вот в «Детский мир» с утра пораньше. Чтоб к открытию. Надо и форму, и портфель. Первый класс… Сам-то из Москвы? – спросила тетка. – Или откуда?
– Не из Москвы, подальше будет. На самолете добираться.
– На самолете, – передразнила она меня. – И чего вам, мужикам, дома не сидится? Шило в жопе у вас? Вот какой бес вас гоняет помелом неведомо куда?