Теперь он вел себя как учитель. Его личная гостиная, скромная небольшая комната с несколькими потертыми креслами и низким столиком, стала для тебя родом домашнего святилища, а остальные его покои – аналогом запретной гробницы. Тебя традиционно влекло к запретным гробницам, но эта отталкивала даже тебя. Двери были постоянно закрыты, и ты почему-то не испытывала ни малейшего желания увидеть, как они открываются. Он часто призывал тебя для теоретического занятия или приглашал выпить чашку чая, который ты все так же ненавидела, но предпочла бы заживо содрать с себя кожу, чем в этом признаться, или вы просто сидели в тишине. Была у него такая привычка – позвать тебя поговорить, а потом не сказать ни слова, просто сидеть и смотреть, как астероиды скользят по своей изящной орбите вокруг танергетической звезды.
Однажды ты застала его над разложенными на столе листками – отчетами месячной давности. Он явно смутился. Бог смутился.
– Я все еще думаю об этом, – признался он. – Восемнадцать тысяч… радиационные ракеты… Августин говорит, что глупо даже думать об этом, пока мы не совладаем с Седьмым номером, но как по мне, если я с ним не справлюсь, то на остальное будет наплевать. А если мы выиграем, то это окажется важнее всего.
Если бог говорил о неудаче, это всегда было «я», как будто все остальные ни за что не отвечали. Ты сидела, одетая в свои роскошные белые одежды, пыталась оценить вкус черного чая с молоком и делала вид, что ты можешь в любой момент взять твердое печенье и окунуть в чай, как сделал он, – бог безупречных челюстей всегда угощал тебя печеньем. Ты спросила:
– Кто это сделал, господи?
– Мы думаем, что КЭ, – рассеянно сказал он, заметил твое непонимание и добавил: – Это аббревиатура, обозначающая группу маньяков. Культ, который попался нам на глаза около пяти тысяч лет назад. Мы наткнулись на них во время одного из прыжков в глубокий космос. Наткнулись… а они ищут нас все это время. Они ненавидят Девять домов.
– Я никогда о них не слышала.
– Ты могла слышать какое-то другое имя… или знать их как безымянных повстанцев. Они предпочитают делать вид, что это какая-то естественная реакция, а не единая сплоченная группа. На самом деле их существование зависит от тайной центральной организации. Она отправляет своих агентов к людям, которых мы встречаем за пределами Девяти домов, на населенные планеты, которыми мы управляем, и исподволь обращает их против нас. Но я о них знаю, и ликторы о них знают. Они стали гораздо активнее примерно за двадцать пять лет до твоего рождения. Они обрели харизматичного разговорчивого лидера, которая не собиралась оставаться в тени. Начались конфликты, но мы победили. Клетка за клеткой, кость за костью.
Ты сидела тихо, задумчиво разглядывая печенье и воображая, что сможешь съесть его когда-нибудь в следующем тысячелетии. Учитель свел брови и уставился на тебя угольно-черными, нефтяными глазами. Сказал:
– Думаю, это они стоят за появлением Цитеры в доме Ханаанском. И это волнует меня куда больше, чем старые ядерные заряды, которые они где-то хранят.
– Цитера планировала заманить тебя обратно в Девять домов, – сказала ты. – Чтобы Зверь Воскрешения убил тебя, да?
– «Заманить» – довольно громкое слово. Я полагаю, что это было преступление страсти. Я не говорю, что у нее не было иных причин. Просто мне кажется, что некоторые из них были ужасающе просты. Я мог бы достучаться до нее, будь у меня время, – сказал бог. – Время, вечно время. Она очень много работала и очень мало любила. Если нужно было что-то сделать, она всегда вызывалась, а поскольку она вела себя так, будто в ней уже появились ростки эгоизма, проще всего было согласиться, не понимая, сколько раз она уже говорила «я сделаю». Не понимая, что она сводит себя в могилу.
– Трагический изъян Седьмого дома, – сказала ты, – фатальная тяга ко всему, что исполнено внешнего блеска и великолепия.
– Я понимаю, что Дома застыли и стали… архетипами, – сказал он, опустил печенье в чай и быстро съел, пока мокрая часть не свалилась в кружку. Ты не понимала, как можно это есть и пить.
– Но до нее добрались они, Харроу. Я знаю это, но не понимаю, как они вообще оказались в одном помещении. КЭ ненавидят некромантов и некромантию, это их фундаментальный принцип. А уж Цитера… она должна была быть их главным страхом. Ликтор. Моя рука.
Ты обнаружила, что, если отхлебнуть чаю и подержать его во рту, он остынет, а холодный он чуть лучше на вкус. К сожалению, пока ты исследовала эту возможность, император Девяти домов откинулся на спинку кресла, вытер рот ладонью, серьезно посмотрел на тебя и спросил:
– Харроу, сколько у тебя родных? Насколько мне известно, твои родители умерли.
Ты поспешно проглотила чай. Откуда он это узнал? Узнал тайну, которую ты ценой самой себя пыталась скрыть от других Домов и даже от собственного Дома. Ты не знала. Ты посмотрела в его доброе открытое лицо и сказала с освежающей откровенностью, неизбежной в разговоре с богом.
– После смерти родителей я осталась одна. Я единственный ребенок. До моего рождения у матери было несколько выкидышей, я не знаю сколько.
– Как ты родилась? – Он не отводил от тебя взгляда.
– Я не понимаю. – Ты все прекрасно поняла.
– Харрохак, – сказал он. – Ты ликтор. Ты создаешь слишком много света или слишком много тьмы, чтобы я мог посмотреть на тебя и увидеть все в подробностях. Но все же кое-что я могу предположить: ты оставалась в сознании во время первого путешествия по Реке, и ты творила там некромантию. Поверь мне, я видел только одного человека, который был способен на некромантию в свой первый раз. И имей в виду, что она была взрослой некроманткой, которая основала Шестой дом. Ты достигла невероятно многого. Я могу понять твою личность и твою историю, и я понимаю, как природный талант мог стать… тобой. Но это не совпадает с тем, что я вижу, когда вижу тебя ясно. Откуда ты взялась?
Ты поставила чашку на стол, отложила нетронутое печенье и сказала, как будто это признание вырвали пытками:
– Мои родители отравили газом сорок четыре младенца, восемьдесят одного ребенка постарше и шестьдесят пять подростков. И использовали этот взрыв танергии, чтобы зачать меня. Мама использовала возникшую силу, чтобы изменить свою яйцеклетку на хромосомном уровне, чтобы взрыв танергии не повредил эмбриону. Поэтому я стала некроманткой.
Император девяти воскрешений очень долго смотрел на тебя, а потом очень тихо выматерился. Тебе показалось, что ты все поняла, но он сказал:
– Все было… совсем по-другому, пока мы не открыли научные принципы.
– Я уверена, что они не опирались на предварительные исследования. Они все это придумали сами.
– Я не совсем об этом, – немного испуганно отозвался бог, – но сконцентрировать такое количество танергии с такой точностью… это как использовать ядерный взрыв, чтобы запитать швейную машинку. Яйцеклетка должна была быть уничтожена на субатомном уровне. Ты понимаешь, что они сделали?
– И очень хорошо. Они все мне объяснили, когда я была ребенком. Я могу изобразить теорему и все расчеты, если ты дашь мне листок.
– Нет, я не о механике процесса. Концептуально – понимаешь? В сущности, твои родители совершили нечто, очень похожее на воскрешение. Они сделали почти невозможное. Я знаю, потому что делал то же самое, и знаю, какую цену пришлось за это заплатить. Талергическая модификация эмбриона уже достаточно сложна, но сделать то же самое с танергией…
Ты жалобно пожала плечами:
– Мои родители не знали магии плоти. Зато они были величайшими некромантами в истории Девятого дома.
– Несомненно, – согласился император. – Но, Харрохак, даже если тебя создали два гения, ты и сама остаешься невероятной. Уникальной теоремой. Чудом природы.
Ты посмотрела на него и сказала:
– Я только что призналась, что я – результат учиненного моими родителями геноцида.
Император поставил на стол кружку, прикончил печенье и сделал то ужасное, что иногда себе позволял: протянул руку и коротко, несмело коснулся твоего плеча, очень быстро и легко, как будто пытался обжечь тебя. Твоя мать водила твоими руками над раздутыми трупами. Твой отец придерживал за уголки огромные гримуары, и его рукав задевал пальцы тебя шестилетней, когда он учил тебя переворачивать их страницы. Оба они вручили тебе грубую веревку из чем-то покрытого волокна. Ты помнила давление их ладоней, ты помнила их попытки нежности. Когда император касался тебя, твое тело откликалось, невольно вспоминая все редкие и жуткие прикосновения матери и отца.
– Я стану пастырем двум сотням твоих мертвецов, – сказал бог. – Я возьму на себя бремя и стану его оплакивать и лелеять способами, которые тебе пока недоступны. И я вспомню твоих родителей, которые совершили богопротивное деяние над моим народом и над своим. Я буду помнить это, пока вселенная не сожмется и не сотрет то, что они сделали, и не уничтожит это несмываемое пятно. Я признаю перед тобой и вечностью, что я, император Девяти домов и Первый владыка мертвых, принимаю их грех на себя. Это мое преступление, Харрохак. И я клянусь исправить его.
Жаркая красная волна зародилась над воротником экзоскелета, поднялась к горлу, залила лицо под краской. Ты чувствовала, что горишь, как печка.
– Господи, не надо…
– Учитель.
– Учитель, сжалься надо мной. Не говори никому!
Детская мольба. Никому не говори. И это она говорит богу! На мгновение он изменился. Он разозлился, и ты поняла, что это из-за твоей невероятной глупости, безответственности твоих слов. Чудовищные, нечеловеческие глаза прищурились, губы сжались и стали твердыми, как камни планетоида, который ты недавно уничтожила. На мгновение ты поняла, насколько он древен, ощутила, какое расстояние разделяет вас, и это было невозможно вынести. Ты была жалким насекомым, оказавшимся перед лесным пожаром. Одинокой клеткой, противостоящей сердцу.
– Харрохак, никто не имеет права этого знать! – резко сказал он. – Никто не смеет тебя винить. Никто не может судить. То, что случилось, уже случилось, и прошлого не вернуть. Они не поймут, и они не должны понимать. Я запрещаю тебе жить в страхе. Никто не узнает.