Ты миновала жилое кольцо и кольцо складов. Теперь ты оказалась в инженерно-обеспечивающем кольце, где располагались силовые установки, система жизнеобеспечения и системы утилизации. Свет тут был совсем тусклым, число иллюминаторов сильно уменьшилось, помещения казались похожими на длинные трубы и вызывали легкую клаустрофобию. И здесь пространство не простаивало: за десять тысяч лет накопилось столько памятников, что даже в резких желтых тенях фильтрующих панелей, даже рядом с огромным, бурчащим водяным танком лежали инкрустированные кости девяти домов, вечно глядя на лампочки коммутатора и на эффекторы, которые всасывали, очищали и выплевали воздух. Лучше уж рассыпаться в прах в оссуарии Дрербура, чем до конца времен смотреть на эффекторы.
Кровь под ногами все еще не засохла до конца, хотя след становился все у́же. Почти черной лентой он тянулся мимо фильтровальных залов. Ты шла и шла по нему. По закапанной кровью короткой металлической лестнице ты спустилась в просторное помещение, не так сильно заставленное компьютерами и прочими механизмами. Здесь ты осознала, насколько огромен был Митреум. Высокие, узкие плексигласовые окна виднелись где-то под потолком. Комья термопены покрывали маленький бункер без окон. Огромные клапаны в стенах вели в какие-то другие неизвестные помещения. Ты еще не знала, что на станции есть мусоросжигательная печь: ты полагала, что мусор перерабатывают, а не уничтожают. Механические руки болтались у тебя над головой, ожидая, пока появится мусор, который можно будет загрузить в люк в потолке бункера.
Посередине стены, над бункером, виднелась маленькая будка управления с прозрачным окном. Ты не понимала, как туда попасть – наверное, дверь располагалась с другой стороны.
Кровавый след оборвался у дверей печи. Как во сне, ты прошла по нему до самого конца. В дверцу была вделана толстенная плексовая панель, пожелтевшая от огня, и ты заглянула внутрь.
Ортус из Первого дома лежал на спине у задней стенки мусоросжигательной печи. Его грудь представляла собой аккуратную кровавую полость – копье ударило точно в сердце. Обычного человека, пусть даже опытного адепта, это убило бы на месте. Он лежал, прижав к груди подбородок. Больше в печи никого не было.
Вражда между тобой и святым долга закончилась. Твой враг был убит без твоего участия. Ты почувствовала себя обманутой.
Святая радости и святой терпения были… заняты другим делом, включавшим в себя бога и еретический трехсторонний обмен слюной. Ианта ушла от тебя, приоткрыв искусанные губы и демонстрируя, как она одинока. Может быть, она, трезвея с каждым шагом, направилась к маленькой часовне, где Ортус склонился над мертвой женщиной? Может быть, его сердце пробили ради тебя? Оставила бы она столько крови, пришла бы она сюда?
Труп Ортуса тяжело задышал в мусоросжигательной печи и закашлялся, хотя ты не услышала ни звука.
Ты видела, как он, дрожа, поднял руку, чтобы прикрыть обнаженную багровую рану. Загрохотал, оживая, механизм печи. Ты развернулась и посмотрела вверх. В будке управления стояла Цитера, залитая ярким белым светом. Она тяжело навалилась на какую-то рукоять и смотрела на тебя мутными мертвыми глазами. Лицо мертвой женщины покрывала засохшая кровь, в грязных волосах виднелись цветочные лепестки.
Плоть была мертва, но живая, горячая, яркая ненависть горела на этом лице. Ты смотрела на ходячий труп в тесной будке, почти видела излучаемый ею гнев. Ты замерла под ее взглядом, а она подалась вперед – двигалась она так, будто бросала вперед все конечности по очереди, как будто ее тело было тяжелей свинца, а каждый сустав хрустел под немыслимой тяжестью. Глядя тебе прямо в глаза, она щелкнула переключателем.
Клапаны застонали и дохнули жаром. Казалось, что заводится какой-то огромный двигатель. Потом Цитера развернулась и, вразнобой выбрасывая вперед конечности, убрела.
Ортус посмотрел на тебя из печи. Глаза его в полумраке казались очень темными. Ты не чувствовала всплеска некромантической силы, не видела попыток спасти себя: третий святой на службе Царя Неумирающего смотрел на тебя… беспомощно. Он лежал перед пламенем, и в груди его зияла дыра.
Ты подумала, что сможешь собрать пепел в коробочку и сохранить его. Представила, какой конструкт можно было бы поднять из этих кирпичиков, из костей священной десницы, человека, который в процессе священного перехода использовал чужую душу, чтобы зажечь свое яростное сердце. Ты подумала, что сможешь проспать целых шесть часов подряд, в своей кровати, одна. Ты подумала, что докажешь свое психическое здоровье: Ианте, Мерси, богу. Ты решила следовать за Цитерой, босиком бежать по лестнице, в фильтрационные залы, догнать этого неуклюжего кадавра на ходу. Ты представила, что разрешишь загадку.
А потом ты нарастила на ладонях толстые слои хрящей, схватилась за ручку дверцы и дернула изо всех сил. Дверь не отреагировала. Живая кость рванулась из кончиков твоих пальцев длинными острыми когтями, и ты немедленно обломала их в кровь. Боль отвлекала, и ты заорала в голос, чтобы сосредоточиться. Осколки костей ты превратила в целую паутину из фаланг и плотных костей ладони, прижала эту паутину к дверце, обратила кости жидкостью, а жидкость – жидким прахом в микрометр толщиной, в очень – маленький – конструкт.
Ты влила эту жижу в микроскопический зазор между дверцей и стенкой. Механизм печи взревел где-то у тебя над головой, громко хлопнул – святой долга взглядом следил за полупрозрачной жидкостью, разлившейся у его ног. Ты сорвала дверцу с петель, отшвырнула ее через всю комнату в безумном, идиотическом, прекрасном порыве, и вошла прямо в лепестки химического пламени. Сигнализация надрывалась наверху, как будто ее тоже поджаривали до смерти.
Когда ты увидела красновато-белую струю пламени, ты еще не знала, что ее жара хватит, чтобы расплавить сталь. Ты видела только то, что должна была сделать. Одна из рук с пальцами из жидкого праха распалась на два скелета, которые казались влажными – их покрывал живой прах. Ты послала их вперед, чтобы они вытащили Ортуса за ноги. Ты зацепила их позвоночники и превратила их в сплошную стену из твердой кости, в бурлящую лавину вонючего, жидкого, возобновляемого костного мозга, встающего против пламени тысячеслойным барьером, который все рос, рос и рос по мере того, как пламя пожирало и пожирало его. Ты содрала гребаную эмаль с собственных зубов и добавила ее к этому хлюпающему, обгорелому слою. Впервые с тех пор, как ты стала ликтором, ты поняла предел своих сил, столько костей ты швырнула в огонь. Этот предел был так далеко впереди, что ты не смогла его разглядеть.
Печь дрогнула. Сигнализация заходилась криком. Ты схватила Ортуса и потащила его по краю печи, пока масса раскаленной расплавленной кости неслась от дверцы. Ты утащила его прочь от этой палящей, удушающей, убийственной волны, положила у стены.
Он был еле жив и не открывал глаз. Ты развела его руки в стороны и внимательнее посмотрела на разорванное сердце. Раны закрывались, но очень медленно, куда медленнее, чем ты ожидала. Синюшные губы дрожали от усилий, а сердце постепенно рубцевалось. Он был ликтором, и ему сравнялось десять тысяч лет. Ты не понимала.
Святой долга произнес хрипло и торжественно:
– Обереги из свежей крови. Каждую ночь.
– Что? – спросила ты, так удивившись, что даже не побоялась показаться идиоткой.
– Не могу высасывать талергию… свежую. Танергию легко. В смеси с талергией… сложнее. Не надо костяных оберегов. Кровь. Поняла? Обереги из свежей крови. Каждую ночь. Их мне не одолеть.
Говорил он отрывисто, хрипло, с трудом проталкивая в легкие воздух. Печь продолжала выплевывать раскаленную добела полужидкую кость, от которой пахло смертью. Святой долга не открывал глаз. Он упрямо закончил:
– Ты защитишься от нас.
Можно было бы задать много вопросов куда умнее. Но тот, который пришел тебе в голову первым – кстати, он был не худшим, – оказался таков:
– Почему?
Он не ответил. Дернулся, повернул голову и влажно закашлялся. Потом потянулся вперед, уперся окровавленной ладонью тебе в голову, почти закрыв лицо, касаясь кончиками пальцев висков и щек, пытаясь то ли удушить, то ли благословить.
– Я знаю, что ты здесь, – прохрипел он. – Убей меня, если хочешь. Я увижу тебя слепыми глазами, услышу глухими ушами… как тень, проскользнувшую по стене, тень, убитую светом… стоп. Не здесь. Не сейчас. Забудь об этом, любовь моя. Я просто хочу правды… через столько лет.
Ортус опустил руку и с нажимом сказал:
– Просто объясни. Почему ты тогда взяла с собой…
Голос с другой стороны комнаты проревел:
– Харроу!
На лестнице стоял бог. Растрепанная Мерсиморн стояла рядом с ним. В паре шагов за ними виднелся Августин, еще более растрепанный, с помадой на воротнике. Ортус замолчал. Ты встала. Воздух опалил кончики волос, ударил тебя по лицу. Император стоял на окровавленных ступенях и слушал вой сигнализации. Печь печально взвизгнула – кто-то шевельнулся в прозрачной будке – звякнула и затихла. В мгновенной белой вспышке расплавленная кость превратилась в мягкий порошок, а затем, у тебя на глазах, рассыпалась невидимым прахом.
– Почему я взяла с собой что? О чем ты? – настойчиво спросила ты.
Но Ортус уже открыл глаза, странные, нежно-зеленые глаза, и смотрел сквозь тебя и даже сквозь потолок, как будто он мог пронзить взглядом весь Митреум. Больше он не сказал ничего.
Насколько бог поверил в твою версию событий – насколько ты сама верила в эту историю, которую рассказывала, задыхаясь от адреналина и сожалений, от беспомощной, неуверенной ярости психа, который что-то видел, но мог от этого и отказаться – насколько бог тебе поверил, было неясно. Он очень устал. Рубашку он застегнул кое-как, перепутав пуговицы и петли. Ты ясно видела его неудовольствие, но не понимала причин.
Осмотрев мусоросжигательную печь, бог, Мерсиморн и Августин оставили вас с Ортусом в фильтрационном зале. Ты редко доверяла инстинктам, но сейчас ты его не боялась. Он сидел на перевернутом ящике в той же позе, что и ты, худой, растерянный, побежденный. А ты просто злилась.