Равви Пинхас из Кореца (Коржеч, ум. 1791) был вторым из окружения Баал Шема, кто оказался в центре легендарной традиции. Он не доводился Баал Шему учеником в строгом смысле этого слова, поскольку, как рассказывают, всего дважды к нему приезжал, последний раз – незадолго до смерти Баал Шема. По–видимому, контакты равви Пинхаса с равви Израэлем бен–Елиезером не повлекли за собой фундаментальных изменений в его взглядах, но лишь утвердили и усилили их. Тем не менее рассказы о равви Пинхасе необходимо должны быть включены в число хасидских легенд. Хотя он и не относился к Баал Шему как к своему учителю, но и он, и его школа сообщают множество сведений о Баал Шеме и цитируют важные его высказывания, которые отсутствуют в других источниках и которые поэтому, вероятно, восходят к устной традиции. Одно из таких изречений составляет основу собственного учения равви Пинхаса: того, кто делает нам зло и ненавидит нас, мы должны «любить» как можно «больше», чтобы возместить энергию любви, недостающую в том месте мира, которое занимает этот человек. Многие другие из числа главных положений учения равви Пинхаса также берут начало в словах Баал Шема. Чтобы лучше понять характер взаимоотношений этих равви, нам следует вспомнить, что Баал Шем – насколько это можно понять из различных источников – испытывал подлинные родственные чувства к тем, у кого под его влиянием возрастала собственная жизненная активность и кто, вследствие этого, еще глубже проникал в его учение. Наиболее теплые из этих чувств Баал Шем питал к равви Пинхасу, которому на момент смерти Баал Шема было тридцать два года и которого он воспринимал скорее как своего ближайшего соратника, нежели как ученика.
Равви Лейб бен–Сара, цадик, странствовавший по земле с какой–то тайной целью, говорят, называл равви Пинхаса «мозгом мира». Действительно, равви Пинхас был мудрецом в истинном смысле этого слова. В период между Баал Шемом и его правнуком, равви Наманом из Брацлава, не было никого, равного равви Пинхасу по силе и оригинальности учения, дерзновению и живости его выражения. То, что он говорил, часто исходило из глубокого знания человеческой души и всегда было спонтанным и исполненным большого сердечного участия. В отличие от Баал Шема и Великого Маггида, об экстазах равви Пинхаса ничего не сообщается. Действительно, он отказался от экстатических состояний, а мистическое учение свел к правилу постоянного возрождения с помощью погружения в ничто, то есть к доктрине умирания и воскресения, которая тем не менее обеспечивает устойчивую жизнь в согласии со всеми существами на земле и во взаимодействии с общиной своих последователей. Круг равви Пинхаса не оказал большого влияния на внешний мир, но, как таковой, он представляет собой уникальный и бесценный феномен, ибо его члены выделялись благородством своей личной веры, рассказами об учителе, лишенными каких–либо риторических украшательств, порой полных незатейливого юмора, и своей преданной готовностью исполнить все возложенные на них обязанности, даже ценой собственной жизни.
Равви Пинхаса невозможно отделить от его самого выдающегося ученика равви Рафаэля Бершадского. Во всей истории хасидизма, богатой плодотворными отношениями между учителем и учеником, нет подобного примера столь чистой гармонии, столь полной преемственности в служении. Читая и разбирая дошедшие записи, мы с трудом понимали, что следует относить к Пинхасу, а что – к Рафаэлю, хотя у последнего все же есть ряд вполне самостоятельных изречений. Но гораздо важнее самостоятельности здесь – это та преданность, с которой ученик слил учение своего наставника со своей жизнью и даже – согласно легендарной традиции – со своей смертью, тихо, но торжественно запечатлевшей его приверженность заповеди всегда следовать истине, за которую его учитель столько лет сражался.
Равви Иехиэль Михал, маггид из Злочова (ум. ок. 1786[29]), сначала учившийся у Баал Шема, а после его смерти – у Великого Маггида, был также уникальным человеком, не до конца понятым и вообще с трудом поддающимся пониманию. Он происходил из семьи тех аскетичных и мистически настроенных хасидим, которые с готовностью приняли новое движение и пытались занять в нем ключевые позиции, поскольку серьезность их веры, целиком определявшей их отношение к жизни, делала для этих людей особо значимой задачу обновления. Отцом Михала был равви Ицхак из Дрогобыча, критиковавший амулеты Баал Шема. Об этом равви ходило множество невероятных слухов, например, что однажды он получил благосклонность «принца леса»*[30] или что он отправлял обратно в иной мир тех своих новорожденных детей, которые ему не нравились. (Говорят, Михал остался в живых только потому, что мать не дала отцу взглянуть на младенца прежде, чем тот дал обещание, что оставит его в живых.) Мать равви Ицхака, которую называли «пророчица Йенте», часто слышала, как хор ангелов поет «трисвятое». Чтобы понять Михала, необходимо знать ту среду, в которой он жил. Несмотря на тот факт, что его отец был близок к хасидскому движению, сам Михал стал последователем Баал Шема только после серьезных колебаний. Из того, что нам рассказывают легенды, становится ясным, что в нем жила подозрительность отца, от которой он избавился очень нескоро. Но аскетизм, присущий ему изначально, равви Михал так полностью и не преодолел.
Еще в молодости Михал стал крупным проповедником, как и его отец, и, проповедуя, разъезжал по городам. Он поражал и запугивал свою аудиторию, хотя и постоянно подчеркивал, что порицания, которые они слышат в его проповедях, обращены не только к слушателям, но и к нему самому. Баал Шем осуждал Михала за то, что он налагал на грешников очень тяжелые наказания, и, по–видимому, убеждал его стать мягче. Рассказывают, что уже после смерти Михала к одному молодому цадику пришли души и начали жаловаться на равви Михала, который стал главным судьей в небесном суде, что даже неумышленные земные прегрешения он судит очень строго, ибо, прожив жизнь в чистоте, не понимает страстей человеческих. И хотя равви Михал полностью воспринял и усвоил хасидские учения и следовал за Баал Шемом, развивая доктрины о Злом Начале как помощнике человека и о возвышении сексуальности, сам никогда не переставал быть аскетом, хотя крайние формы аскетизма и отрицал. Согласно одному сообщению, наиболее отчетливо из всех подчеркивающему разницу между возвышенным и нелепым, равви Михал никогда не грелся около печи, чтобы не дать повода для лени, никогда не наклонялся над пищей, чтобы не пробудить появление жадности, и никогда не чесался, чтобы не впасть в грех сладострастия. Но особый вклад равви Михала в подлинный хасидизм чрезвычайно важен. Наиболее замечательной его чертой является то, что Михал развил традицию тех «первых хасидим», о которых Талмуд сообщает, что они молились до тех пор, пока не достигали в самих себе состояния кавваны. Равви Михал распространил эту традицию на всю общину: чтобы сделать свою молитву представляющей всех своих хасидим, он старался объединить себя как с самым лучшим из учеников, так и с самым последним в особую единую, продолжительную и мощную цепь молитвы, и – отступая от традиции отца и от заповедей Баал Шема – он также хотел, чтобы хромые на молитве стояли, чтобы поднимали даже тех из них, которые не могли сами стоять. Это нововведение, за соблюдением которого равви Михал следил очень строго, оказало сильнейшее воздействие на последующие поколения, которые стали относиться к равви Михалу с глубоким почтением. Но уже один современный ему цадик говорил о Михале, что он был «душой душ» и в своем поколении играл такую же роль, какую равви Симеон бен–Йохай, основатель тайных учений, играл в своем.
Подобно равви Михалу, двое из пяти его сыновей фигурируют в преданиях о необычных путешествиях души на небеса. Но третий сын, равви Зев Вольф из Збаража (ум. ок. 1802[31]), который в детстве был очень непослушным мальчиком, прославился на ином поприще. Как и его современник, равви Моше Лейб из Сасова (принадлежавший к четвертому поколению), он стал великим другом человека и земли. В отличие от отца – хотя не следует забывать, что равви Михал заставлял сыновей молиться за врагов, – равви Зев Вольф упрямо отказывался рассматривать грешников как людей, совершенно далеких от добра. Вольф одаривал своей любовью всех людей, которых встречал, и даже животных. Он считал, что человек должен любить все живое и что эта любовь не должна зависеть от того, как относится объект любви к человеку.
Среди учеников равви Михала был и равви Мордехай из Несхижа (Нисухейце, ум. 1800), которого учитель брал с собой во время одной из поездок к Великому Маггиду. Он фигурирует во многих чудесных историях; рассказывают, что даже демоны признавали его силу. Источник подобных утверждений кроется в действительной власти равви Мордехая над душами людей, несомненно происходившей из единства его собственной души. Данное единство тем не менее находило адекватное выражение не столько во власти над душами людей, сколько в единстве всей жизни равви. Должно быть, именно это единство жизни имел в виду Люблинский Ясновидец, когда говорил, что все действия равви Мордехая были на самом деле одним действием.
Согласно хасидской традиции, у Великого Маггида было триста учеников. Примерно о сорока из них сохранились довольно многочисленные свидетельства, от некоторых – также и их сочинения. Десять из учеников Великого Маггида представлены в настоящем томе, но – как и в случае с учениками Баал Шема – истории об этих десяти избранных отнюдь не охватывают действительно великие события их жизни, поскольку бытовавшие в среде простых людей легенды вообще не в состоянии дать связные биографические описания. Вот имена этих десяти учеников: Менахем Мендель из Витебска (ум. 1788), которого Маггид брал с собой к Баал Шему еще в детском возрасте; Аарон из Карлина (ум. 1772); Шмелке из Никольсбурга (ум. 1778); Мещуллам Зуся (идиш: Зише) из Ганиполя (Аннополь, ум. 1800); его младший брат Элимелек из Лиженска (Лежайск, ум. 1809); Леви Ицхак из Бердичева (ум. 1809); Шнеур Залман из Ляд (ум. 1813); Шеломо из Карлина (ум. 1792); Израэль из Кожниц (Козинице, ум. 1814); Иаков Ицхак из Люблина (ум. 1815).