И они ходят и ходят, и конца не видать.
— Держись за мой кафтан, — говорит раввин, — тут имеется бесчисленное количество лабиринтов, и если ты отстанешь от меня, ты заблудишься навеки…
Цадик так и сделал. Идут все дальше и дальше, и за все время он не заметил ни скамейки, ни стула, ни какой бы то ни было домашней обстановки, — ничего! — Здесь не сидят, — объясняет ему Брестский раввин, — а идут все вперед и вперед.
И он следовал за раввином. И залы становились один другого все больше, все красивее, и стены сверкали то одним цветом, то другим, то несколькими цветами вместе… Но ни живой души не встретилось им.
Цадик устал. Холодный пот облил его. Скоро холод стал пронизывать все его члены. К тому же от непрерывного блеска у него глаза заболели.
И тоска напала на него, потянуло его к евреям, к товарищам, ко всему Израилю. Шутка ли — не видать перед собою ни одного еврея!..
— Не тоскуй ни по ком, — говорит Брестский раввин, — этот чертог только для меня и для тебя: когда-нибудь и ты станешь Брестским раввином.
Тут цадик еще более испугался и ухватился за стену, чтобы не упасть. И стена обожгла его. Но не как огонь, а как лед.
— Ребе! — раздался крик его, — стены из льда, а не из хрусталя. Из простого льда!
Брестский раввин молчит.
А цадик продолжает кричать:
— Ребе, выведите меня отсюда! Я не хочу быть один с вами! Я хочу быть вместе со всем Израилем!
И едва он вымолвил эти слова, Брестский раввин исчез, и цадик остался в чертоге один.
Дороги он не знает. От стен бьет холодный ужас. А тоска по евреям, желание видеть какого-нибудь еврея, хоть бы сапожника, портного, становится все сильнее и сильнее. И он громко заплакал
— Творец мира, — молил он, — выведи меня отсюда! Лучше в аду со всем Израилем, чем тут быть одиноким!
И мгновенно перед ним предстал простой еврей в красном извозчичьем кушаке, с длинным кнутом в руке. Еврей молча взял его за рукав, вывел из чертога и исчез.
Такой-то сон «явили» ему!
И, проснувшись до рассвета, чуть заря забрезжила, он понял, что это был сон не обыкновенный. Он быстро оделся и хотел побежать в синагогу попросить ночующих там талмудистов истолковать ему сон. Но, проходя по базару, он увидал запряженную извозчичью буду, громадную, старомодную буду, и при ней извозчика в красном кушаке и с длинным кнутом в руке, точь-в-точь такого, как тот, который вывел его во сне из чертога.
Понял он, что это знамение, и, подойдя, спрашивает.
— Куда вы идете?
— Не твоей дорогой, — грубо отвечает извозчик.
— Все-таки? — просит он, — может, я пойду с вами?
Извозчик призадумался и говорит.
— А пешком такой парень не может пойти? Ступай своей дорогой!
— А куда мне идти?
— Куда глаза глядят, — отвечает извозчик и отворачивается, — какое мне дело!
Цадик понял и отправился в «скитальчество».
Как я уже сказал, объявился цадик через несколько лет в Бяле. Как все это произошло, я вам рассказывать не буду, хотя есть что послушать.
Спустя приблизительно год после его появления, меня взял к себе, в качестве меламеда, один бяльский обыватель, по имени Иехиэль. Собственно говоря, мне не очень-то хотелось поступить на это место. Реб Иехиэль, должны вы знать, был богач, из породы старосветских толстосумов. Дочерям своим он давал по тысяче червонцев приданого и выдавал их за величайших раввинов, а последняя сноха его была как раз дочерью самого Брестского раввина.
Вы сами понимаете, что если Брестский раввин и другие родственники, — миснагиды, то и реб Иехиэль должен быть миснагидом… А я как раз бяльский хасид. Как же поселиться в таком доме?
Но меня, все-таки, тянуло в Бялу. Шутка ли — с цадиком в одном городе! Думал и так и этак, и поехал, наконец. А реб Иехиэль оказался простым и истинно благочестивым евреем. Я даже ручаюсь, что сердце его, точно щипцами, тянуло к цадику. И действительно: ученым он не был, а в Брестском раввине он ничего не понимал. Мне он не запрещал общаться с Бяльским цадиком, сам же держался от него вдали. Когда я, бывало, рассказывал про цадика, он делал вид, что зевает, хотя уши, вижу я, навостряет. Только сын его, зять Брестского раввина, морщит лоб, смотрит на меня со злой усмешкой, но в пререкания не вступает, — он по натуре был не из разговорчивых.
И вот снохе Иехиэля, дочери Брестского раввина, пришло время родить. Кажется, не новость, что женщина рожает. Так при этом должна случиться такая история: известно было, что Брестский раввин за то, что сбрил, то есть велел сбрить еврею бороду и пейсы, был наказан тогдашними «цадикей гадор»[7]: оба сына его умерли в течение пяти-шести лет, и ни одна из его трех дочерей не рожала мальчиков. Притом еще у всех у них роды были, упаси Бог, какие тяжелые: каждый раз они бывали ближе к тому свету, чем к этому. Но раз в небесах хотели, чтобы между хасидами и миснагидами происходили междоусобия, то, хотя все видели и знали, что это Брестскому раввину наказание от «цадикей-гадор», он сам своими ясными глазами этого не видел. А может, и не хотел видеть. И он продолжал вести свою борьбу вооруженной рукой — анафемами и воинственным пылом, как вообще в те времена.
Мне было жалко, страшно жалко Гитель (так звали дочь Брестского раввина). Во-первых, еврейская душа, во-вторых, благочестивая еврейская душа, — такой праведницы, такого доброго сердца еще свет не видал. Ни одна бедная невеста не выходила замуж без ее помощи. Такое чудное создание, и должна страдать за непримиримость отца! И потому, как только я заметил появление повитухи, я начал действовать вовсю, чтобы послали к Бяльскому цадику… Пусть пошлют «памятку» без «приношения» — очень нужны ему «приношения»! Бяльский цадик был вообще невысокого мнения об этих «приношениях».
Но с кем об этом говорить?
Начинаю с зятя Брестского раввина. Я знаю, что душа его воистину связана с ее душой, потому что, как он это ни скрывал, их сердечная близость чувствовалась во всех мелочах, в каждом их движении… Но это ведь зять Брестского раввина, — плюнул, ушел и оставил меня с открытым ртом.
Обращаюсь к самому Иехиэлю, так он отвечает. «Она — дочь Брестского раввина. Я против него идти не могу, хотя бы, упаси Бог, угрожала опасность для жизни!» Иду к его жене — женщине благочестивой, но простой, — она мне отвечает вот что:
— Пусть мой муж прикажет, и я сейчас же отправлю к цадику мои драгоценные украшения, они стоили уйму денег. А без мужа я медного гроша не дам.
— Но памятка… чем может вам повредить памятка?
— Без ведома мужа — ничего! — отвечает она, как должна ответить благочестивая еврейка, и отворачивается от меня. И я вижу, что ей хочется лишь скрыть слезы: мать! сердце ее уже чуяло опасность…
Но когда я услышал первый крик, я сам побежал к цадику:
— Шмая! — отвечает он мне. — Что мне делать? Я буду молиться.
— Дайте мне, ребе, — молю я, — что-нибудь для роженицы — талисман, монету, что-нибудь дайте…
— От этого, упаси Бог, может еще хуже сделаться, — отвечает он, — такие вещи, без веры в них, могут лишь повредить…
Случилось это в первые дни Кущей. Что мне было делать? Роды у нее тяжелые, я помочь ничем не могу, так я совсем остался у цадика. Был я у него своим человеком. Буду, думаю, ему все время с мольбой в глаза глядеть, — авось, смилостивится…
Слухи доходят, что дело плохо. Схватки продолжаются третий день.
Сделали уже все, что могли: в синагогу бегали, сделали «обмер могил», сожгли сотни фунтов свечей в синагогах, и милостыни роздали клад целый! Всего не перечесть! Все платяные шкафы стояли открытыми, кучи монет лежали на столе, и нищие приходили и брали, кто что хотел и сколько хотел
У меня сердце защемило.
— Ребе, — говорю я, — ведь сказано: «Милостыня спасает от смерти».
А он мне отвечает, как будто не к делу:
— Может, приедет Брестский раввин?
И в ту же минуту входит реб Иехиэль!
К цадику он не обращается, как будто не видит его.
— Шмая! — говорит он, хватая меня за лацкан, — за домом стоит подвода — иди, садись и поезжай к Брестскому раввину, пусть он приедет…
И он, видно, чувствовал уже, за кем тут остановка, потому что прибавил:
— Пусть он сам увидит, что тут делается. Пусть он скажет, что делать.
А лицо у него, — что мне вам сказать: у мертвеца краше
Что ж, еду. Если, — размышляю я, — цадик знает, что Брестский раввин приедет, то из этого кое-что да выйдет. Может быть, даже мир, не между Брестским раввином и Бяльским цадиком, а между обеими спорящими сторонами вообще. Ибо действительно: если он приедет, он ведь увидит. Есть же глаза у него!..
Но в небесах, видно, не так-то скоро решается: со мною оттуда вступили в борьбу. Едва я выехал из Бялы, на небо набежала туча, да какая туча — тяжелая, черная, как смола! И разом подуло так, будто со всех сторон духи налетали. Мужик — и тот понял, в чем дело: перекрестился и говорит, что дорога будет тяжелая, и указывает кнутом на небо… Вскоре поднялся еще более сильный ветер, разорвал тучу, как рвут бумагу, в клочки, и стал гнать одну часть тучи на другую, одну на другую, точно льдины в половодье. Над головой уже два и три этажа туч. Я, собственно говоря, страху совсем не испытывал: промокнуть мне не впервые, а грома я не боюсь, — во-первых, в Кущи грома не бывает; во-вторых, дело происходило после того, как цадик трубил в рог в праздник Новолетия, а ведь известно, что после этого никакие громы не имеют силы. Когда же вдруг мне прямо в лицо ударила молния раз, другой и третий, то кровь у меня застыла в жилах. Я ясно видел, что само небо меня бьет, гонит назад!
А мужик, тоже просит, вернемся да вернемся!
Но я ведь знаю, что там человеческая жизнь в опасности. Я сижу на подводе и среди бури слышу, как родильница стонет, как пальцы зятя Брестского раввина хрустят; я вижу также перед собою омраченное лицо реб Иехиэля с запавшими, горящими глазами. Поезжай, молит он, поезжай! И мы едем дальше.