Тогда родильница закричала от огорчения:
— Господи Боже мой, если мне суждено свыше умереть в молодых годах, умереть и не увидеть моего ребенка, дай мне хоть один раз еще взглянуть на моего Моше!
И третья соседка побежала и вернулась со словами, что он уже идет, он кончает уже платье! — так сказала богачка.
А богачка в самом деле не знала, что там идет борьба между жизнью и смертью, она не давала даже высказаться.
— Что они там делают? — кричала родильница из последних сил.
И соседка призналась, что она стояла под дверьми и прислушивалась, как Мошка рассказывает что-то, и всякий раз повторяет: Эстер, моя Эстер, а она, богачка-то смеется…
И Эстер воскликнула:
— Господи, чтоб ей до самой смерти смеяться, в могиле пусть она хохочет…
И она скончалась…
То было проклятие умирающего.
И оно сбылось, это проклятие.
Богачка не переставала смеяться.
Самодовольная улыбка как бы прилипла к ее лицу, и как только она открывает рот, так сейчас смеется.
Смеется она при величайших несчастьях, при величайших страданиях; сердце разбивается, а она смеется.
Смеется, когда молит о смерти; смеется, словно ангел смерти для нее — ангел избавитель.
Входит слуга, останавливается поодаль и показывает, что у него есть письмо, наверное от мужа.
Он стоит и ждет, пока она знаком повелит подать письмо; и вдруг видит он, что она сегодня что-то ласковее обыкновенного, что она улыбается!..
Он не верит своим глазам, но она открывает рот и смеется.
Она хочет ему сказать, чтоб он подал письмо, и… смеется…
Слуга, распутник по натуре, смотрит на нее уже совсем другими глазами.
Она все улыбается…
Она хочет сердиться, снова открываешь рот — и… смеется.
— Что это с ней стало? С этой гордячкой?
Он никак этого понять не может. Толкует это по-своему, подходит ближе, — она все улыбается.
Развратник думает, что он ей понравился, и подходит еще ближе!
Берет ее за руку! Она улыбается! Целует руку — она смеется.
Больше ему не нужно, этому повесе. Он забывает о письме хозяина, по которому он может приехать тут же, и обнимает ее…
А она улыбается, она смеется!
И в самом деле приезжает хозяин, застает эту сцену. Он, понятно, берет ее за шиворот и выталкивает вон…
Она смеется!..
Зима, холод, снег, а она ходит и улыбается…
За нею бегут, как за чудищем, а она смеется; улыбается и смеется…
И так она шатается, смеясь, по улицам.
Она попрошайничает и смеется.
В нее камнями бросают, злые люди мучают ее, она улыбается и смеется…
Она переходит из одних рук в другие, от одного к другому, все с той же застывшей улыбкой на лице, со звонким смехом своим на устах.
Она падает все ниже и ниже, до самого дна — и ее лица не покидает улыбка, и смех не сходит с ее уст.
И так она смеялась и улыбалась до самой смерти и далее после смерти!
Даже в агонии она смеялась, душа рвется из тела вон, а лицо ее смеется…
И даже в могиле лицо ее смеется!..
Могильщики, опускавшие ее в могилу, со смертным страхом засыпали могилу, торопились, чтобы не видеть этой дикой улыбки…
И меламед Иехонон вас предупреждает: берегитесь проклятия, в особенности проклятия умирающего…
Народные предания
У изголовья умирающего
лужитель рая — светлый ангел — отблеск лучистой милости Святого Имени вышел однажды в час вечерний, встревоженный и озабоченный, из райской обители, открыл окошечко небесное, высунул наружу лучистую голову и, обратившись печальным и дрожащим голосом к заходящему солнцу, спросил:
— Не знаешь ли, солнышко, что случилось у Лейбеля из Консковоли?
Молчит солнце; оно не знает.
Еще беспокойнее скрыл ангел свою лучистую главу.
И не напрасно беспокоился ангел.
Уж много, много лет, как дважды в день все семь небес оглашаются молитвою Лейбеля из Консковоли: «Слушай, Израиль, — Господь Бог наш, Господь Един!»
Точно серебряная дробь рассыпается его «Господь Един» у подножия святого престола… И цветами играет его «Един», и жужжит, и шумит, и кипит, как рой летних бабочек, летающих на крыльях тоски к пламени, притягиваются к нему, обжигаются и горят в нем с величайшим наслаждением «мук любви».
В последний раз слышалось оно за утренней молитвой.
При предвечерней молитве его недоставало!
В молитве вселенной, в песне славы всех миров произошло повреждение.
В оркестре внезапно умолк инструмент; лопнула у первой скрипки струна и онемела.
Не забыл ли Лейбель из Консковоли о предвечерней молитве?!..
Ниже спускается между тем солнце. Тихо спрятанные тени получают право появиться из своих тайных жилищ — и они выползают из расселин скал приморских, из ям и пещер и необитаемых пустынь, из-под стволов и деревьев, из среди ветвей и листьев глубочайших лесов… Они распространяются по населенным местам и обвиваются кругом и вокруг.
Вот совсем зашло солнце. Тихо, молчаливо засветились луна и звезды и вступили во власть над миром на целую ночь… И они прядут и ткут свою заколдованную паутину серебряную тонкую сеть вокруг утомленной земли…
Вместе с солнцем погрузился в небо зверь с надписью «Истина» на челе, и вместе с луною выплыл с другой стороны зверь с серебряным венчиком на челе и с надписью «Вера».
И вскоре разверзлись тихо, молчаливо небесные врата и впустили целые сонмы душ уснувших людей, являющихся для записи в святые книги истории прожитого дня…
И перья скрипят, и шумят легионы — миллионы разноцветных крыльев, редко — белых, как снег, по большей же части серых, в пятнах, некоторые бывают и красно-окровавленные…
И все семь небес наполняются смешанным гулом мольбы, раскаянья, тоски, любви, надежды и страха… И вдруг все стихает как бы в оцепенении.
Вокруг святого престола тихо и медленно развертывается серебряное облако, разматывается, развертывается и делается все темнее, темнее.
И из за облака слышится печальное воркование точно голубя:
«Горе Мне, разрушившему свой дом…
Сжегшему Свой дворец…
Изгнавшему сына, своего единственного сына»…
И содроганье жалости проходит по всем семи небесам…
И снова наступает тишина. У всех сдерживается дыхание, ожидается чудо, знаменье, новое благовещение…
Но ничего не случилось…
Снизу доносится голос: запел петух.
Со святого престола уходит облако, завороженная дрожь лопнула и растеклась… Снова открываются окна небесные, души неохотно вылетают обратно… Ангелы бриллиантовыми опахалами изгоняют запоздавших, охваченных дрожью, заплаканных, глубоко растроганных, испуганных…
Несколько спустя послышался снизу стук — будят народ к предутренней молитве…
Бледнеет, все более тускнет знак «Веры» на серебряном венчике.
Тонкая, красноватая кайма пробуждается на востоке…
Служка райский пробуждается, как от глубокого сна, подходит, снова открывая окошечко в небе, высовывает голову и взывает, спрашивая:
— Месяц и звезды, раньше вашего исчезновения скажите: не знает ли кто, не может ли кто сообщить, что случилось с Лейбелем из Консковоли.
Разгорелась издали золотом маленькая звездочка и, подплыв к оконцу, ответила:
— Я знаю, светлый ангел! Я плыла мимо Консковоли и случайно заглянула к Лейбелю в окошко… Он умирает, Лейбель из Консковоли… Глубокий старик. Белая борода его блестит над одеялом, словно чистое серебро… Но лицо сморщено и желто… Он в агонии, и видала я, как поднесли перо к его ноздрям; но я не видала, чтоб оно шевельнулось.
И ангел, служка рая, не спросив разрешения свыше, на свой страх полетел стрелой на землю за душою Лейбеля из Консковоли.
«Нечаянная радость будет в раю». Так он полагал…
Ангелы быстро летят, но в этом черные не уступают белым…
И, подлетев, светлый ангел застал уже у изголовья умирающего черного…
Вылетел ли раньше черный ангел, или путь его к нам более краток? Кто знает?
— Что ты здесь делаешь? — изумился испуганный светлый ангел. — Ведь это Лейбель из Консковоли!
— Так что с того? — смеется черный. И два ряда белых зубов сверкнули из искривленного рта…
— Это — моя душа! Я — служитель рая.
— Очень приятно! — сгримасничал черный. — Я лишь прислужник ада. Однако увидим!
И, двинув ногою под кроватью больного, он вытащил завязанный мешок.
— Что в мешке?
— Молитвенные принадлежности! — пытается отгадать ангел добра.
— Под кроватью спрятаны? Грехи прячут.
Ангел зла, нагнувшись к мешку, развязал его, открыл и толкнул ногой — золотой блеск мечется по комнате, золотой звон бежит вслед — золотые червонцы посыпались.
— Деньги краденые! Деньги награбленные! — крикнул черный ангел — Добытые хитростью у простаков, отобранные у вдов, похищенные у сирот, украденные из кружек для бедных. Кровавыми слезами омыты они, пятна сердечно-кровавые пристали к ним… И смотри, как он волнуется, лишь дотронутся до его золота! С сомкнутыми глазами мечется в постели умирающий.
Дрожит от ужаса белый ангел, закрыв лицо первой парой крыльев… Через щель в ставни ворвался луч утреннего солнца и упал на веки умирающего — они дрожат.
В последний раз приоткрыл больной глаза.
— Кто здесь? — спрашивают с шелестом гнилого листа его покрытые пеной, пожелтевшие уста…
— Я? — отвечает ангел зла. — Я, пришедший за душою твоею… Идем!
— Куда?
— В ад!
Сомкнулись от страха глаза умирающего.
— Моли, моли Бога! — взывает ангел добра. — Покайся!.. Есть еще время… Отрекись от своего золота! Объяви его ничьей собственностью.
— Слушай, Израиль… — начинает умирающий.
— Он не отречется! — говорит ангел зла, накрывая тяжелым, черным крылом лицо умирающего. И под крылом задохся голос вместе с человеком.
Полетел белый ангел обратно, пристыженный.
В темную полночь среди шума, криков и смятенья в аду пронесся острый, резкий выкрик: