— Обманывает, дурачит меня! — думает Сатья и снова собирается повернуть назад и плыть к берегу. Но в тот же миг волна улеглась, точно она вдруг погрузилась куда-то; вот рыба подплыла уже к самому челну, глядит на Сатью большими глазами, будто умоляя: «Возьми меня! Бери меня… Исполни завет… Пусть удостоюсь я жертвою стать твоему Богу…»
Но едва Сатья поворотил челн, как рыба пропала! Новая волна набежала меж нею и челном, и снова начинает гневаться море! Не любовную песенку поет оно теперь, оно сердится: «Экая дерзость! В такую пору плавать по мне! Ступать по моим волнам!» И, словно испугавшись моря, прячется солнце за тучей… Лишь этого, как видно, ждал ветер. Он волю почуял, ринулся с яростным ревом, хлещет, точно прутьями бьет, и все больше волнует море. Море шумит и трещит, будто тысячи басов играют в утробе его, сотни барабанов в его волнах!
— Домой! Домой! — стучит Сатьино сердце. Он собрал свои сети в челн, и крепче берется за весло; изо всех сил работает; жилы на руках его вот-вот лопнут с натуги. Как скорлупка ореха, мечется челн вверх и вниз по волнам. Мрачны небеса, яростно и темно разбушевавшееся, изломанное море. А Сатья все работает веслом — домой, домой!
Вдруг он видит: нечто плывет к нему сбоку. Человеческое тело плывет, утопленник, женщина — впереди нее носятся волосы, черные волосы — у его жены такие волосы… Из-под волос показываются белые руки — у его жены такие руки… И голос взывает: Спаси! — голос его жены… матери его детей… Она, как видно, поплыла за ним на другом челне. Она тонет, она на помощь зовет… Сатья берет вправо и направляется к телу, но море не пускает! Волны подымаются меж ними, буря ревет и воет, но и в буре слышится Сатье ее голос:
— Спаси! — Помоги!.. Сатья, спаси!..
Сатья напрягает последние силы. Вот он уж со-всем близ белого пятна. Волос уже не видать, одно лишь плывущее, набухшее платье… Сейчас, кажись достанет веслом… Но вдруг между ним и женой вырастает вал, отталкивает ее в одну сторону, челн — в другую…
— Призрак! — думает Сатья, вспоминая, что так же было и с золотою рыбой. И нехотя он бросает к берегу взор и видит, что засветились уже оконца в рыбачьих хатах!
— Вечер Судного дня! — проносится в голове Сатьи, а он выпускает из рук весло.
— Делай со мною, что хочешь, Господи! — кричит он небу. — Я в этот вечер не стану грести!..
Ветер ревет; волны кидают челн в бездны; а Сатья, опустив весло, спокойно сидит и широко открытыми глазами глядит то кверху на замкнутое небо, то вниз на кипящее, пенистое море.
— Делай со мною, что хочешь, Господи! Да исполнится воля Твоя!
Вдруг вспомнил он песню хора, поддержанную органом, и начинает напевать. Эта немая душа лишь один язык знает для молитвы Господней — песню — и он запел. А небо все чернее и мрачнее становится, волны подымаются выше и выше, все резче дует ветер… Челн кидает в гору да под гору; одна волна кидает его к другой… Одна вырвала из его рук и отбросила в сторону весло; другая набегает сзади и с открытой пастью гонится за челном… Ветер ревет, как тысяча голодных волков — и в грохоте морской бури Сатья поет свою песню без слов, мотив молитвы: «Кто успокоится и кто обречен на скитание», как пел ее хор, поддержанный органом.
Волна ударила в челн. Сатья желает с песней погибнуть. Обернулся челн…
Но Сатье смерть еще не суждена…
Два белых лика, точно из тумана сплетенные, движутся, босиком, держась за руки, с распущенными волосами и светящимися глазами по поверхности вод. И едва Сатьин челн обернулся, как они подошли, подняли Сатыо и, взяв его под руки с обеих сторон, шагают с ним по волнам, точно по кочкам и грядам, ведут его под руки меж шумом ветра и смятением вод. Он смотрит и желает что-то сказать, о чем-то спросить их он хочет — но те говорят ему:
— Продолжай свою песню, Сатья! Лучше будет! Твоя песнь одолеет ярость моря!..
Они движутся с ним, и Сатья слышит, как челн движется вслед за ними. Он оборачивается — челн и сеть, и в сети попавшаяся золотая рыба.
Они подвели его к берегу и отпустили домой. Дома Сатья застал резника с супругой…
В городе случился пожар, дом резника сгорел, они пришли в гости к Сатье…
Зажарили рыбу и — обычай сохранился по-прежнему.
Клад
пать в июне месяце в одной комнатке, в четыре локтя на четыре, с женою и восемью детишками — не велико удовольствие, даже в канун субботы. И Шмерель-дровосек действительно проснулся около полуночи от жары и духоты. Он быстро умылся и, накинув на себя халатишко, выбежал босиком из сухого ада. Вышел он на улицу — тихо, все ставни закрыты, а над спящим городком простирается высокое, тихое звездное небо. Показалось Шмерелю, что теперь он наедине с Господом Богом. И он сказал, обратившись к небу. «Ну, Господи, ныне пришло время, чтобы Ты услышал меня и благословил кладом из кладов Твоих». Едва Шмерель произнес эти слова, как увидал, что впереди него бежит некий огонечек по направлению из городка. Понял Шмерель, что это клад и есть. Решил он было побежать вслед, но вспомнив, что ныне суббота и бежать нельзя, — Шмерель пошел шагом. И, как он медленно движется, так же медленно задвигался огонек, и расстояние между ним и огоньком не увеличивается и не уменьшается. Время от времени некто говорит ему в душе — «Шмерель, не будь дураком, сними халат, подпрыгни и накрой огонек!» Но Шмерель понимает, что злой дух говорит в нем. И он, действительно, снимает с себя халат, будто собираясь накрыть огонек, но назло лукавому начинает ходить еще медленней, и доволен тем, что огонек также задвигался медленней. Шмерель, идя тихо вслед за огоньком, выбрался таким образом из города. Дорога, змеясь, вьется среди полей и лугов. А расстояние между ним и огоньком все то же, не увеличиваясь и не уменьшаясь. Пусть Шмерель и бросит халатишко, он огонька не накроет. Между тем в голове его забурлили мысли: «Эх, кабы он поймал этот клад, не пришлось бы ему на старости лет быть дровосеком; у него уже и сил тех нет, что прежде. А тогда купил бы он жене место в женском отделении синагоги, был бы спокоен по субботним и праздничным дням: жена бы перестала его грызть, что ей негде приткнуться за долгой молитвой; и правда, в Новый год и Судный день у той, бедной, ноги подкашиваются; дети все силы ее повысосали! Он бы ей, пожалуй, и новое платье сшил, нитку жемчуга купил». Сыновей бы к лучшим учителям в учение отдал; для старшей дочери жениха бы сыскал. А то тащит, бедная, за матерью корзины с ягодами, некогда ей даже волосы, причесать; а косы у нее длинные, длинные, и глаза, точно у серны…
— Следовало бы клад поймать!
— Снова зашевелился, лукавый! — подумал Шмерель. — Если мне не сужден клад, так его и не будет!
В будний день он бы знал, как поступить. Будь его старший сын Янкель здесь, тот бы не сдержался… Нынешние дети! Кто знает, что они позволяют себе делать в субботний день… Да и младший не лучше. Над учителем насмехается… Учитель и ударить не смеет, рад, что у самого борода цела… Где время взять, чтобы уследить за ними? Целыми днями только и знаешь, что топор да пилу…
Шмерель вздыхает, двигаясь все дальше и дальше. Время от времени он подымает глаза к небу: Господи, Владыка Небесный! Кого желаешь испытать? Шмереля-доовосека? Если хочешь дать, так дай!
И ему кажется, будто огонек задвигался еще медленней. Но через миг Шмерель услыхал собачий лай. Он узнал по лаю, что недалеко до Высокой, первой деревни за городом, и увидел, как закачались в свежем предутреннем тумане белые пятна, крестьянские избушки деревни Высокой. Шмерель тотчас вспомнил, что достигнут предел субботнего хождения и остановился.
— Да. Здесь предел! — решил Шмерель и говорит, сам не зная кому: — Ты меня с пути не сведешь! Это не Божье дело; Бог над людьми потешаться не станет. Это дело нечистого! — Шмерель даже немного серчает на дьявола и поворачивает назад к городку; идет быстрым шагом, думая про себя: «Дома и не заикнусь об этом. Они не поверят. А если и поверят, станут смеяться надо мною. Да и зачем мне хвалиться? Творец мира ведает, — с меня довольно. А жена, пожалуй, еще станет браниться? Дети наверное — ведь бедные голы и босы! Зачем вызывать их на нарушение завета о почитании отца?..»
Нет. Он и словом не обмолвится… Он даже и Господу об этом напоминать не станет.
Если он благое этим сделал, так Господь и Сам будет помнить… И Шмерель внезапно почувствовал в себе странный, светлый покой; по всем членам разливается тихая радость. «Деньги все-таки не больше, как прах и тлен! Богатство может даже с праведного пути свести». И ему хочется благодарить Создателя за избавление от искушения. Ему хочется песню запеть. «Царь наш Небесный, Отец бестелесный», — вспоминает он песню юных лет. Но ему становится стыдно за себя, и он обрывает. Хочется вспомнить какое-нибудь молитвенное песнопение, синагогальное… Вдруг он замечает, как огонек, оставленный им позади, снова очутился впереди него и. медленно движется к городу, к городу… И расстояние между ним и огоньком не увеличивается и не уменьшается, будто огонек и он, оба совершают субботнюю прогулку… Шмерель тихо радуется и следит за огоньком. Небо бледнеет, звездочки меркнут и гаснут, восток алеет, будто узкая, красная речка разлилась вдоль небесного края, А огонек, все двигаясь к городу, вступает на его улицу. Вот уж и избушка Шмереля. Дверь в избушку открыта; он, как видно, забыл закрыть ее за собою. И огонек заходит в его избушку! Шмерель, следуя за ним, видит, как огонек залез под кровать. Все кругом спят… Шмерель тихо подходит к кровати, нагибается и видит: огонек, точно волчок, вертится под кроватью на одном месте.
Снял Шмерель халат и, бросив его под кровать, накрыл огонек… Никто не слышит. Между тем в комнату прокрался уже через щель в ставне золотой утренний луч.
Шмерель присел на кровать и дал обет, в течение субботнего дня никому ни словом об этом не обмолвиться, ни полсловом, а то еще люди согрешат против святой субботы… Жена, пожалуй, не сдержится; а сынки уж наверное — нет. Сейчас же захотят пересчитать, сию же минуту узнать, сколько им Бог послал. И вскоре тайна выскочит из дома, и пойдут разговоры в синагоге, в молельне, по улицам о богатстве Шмереля… О судьбе и счастье… И никто не станет молиться, песни Божии петь как следует. Введет он в грех свою семью и полгорода. Нет, он и уст не раскроет… Шмерель, вытянувшись на постели, притворяется спящим…