уду сажать ее иногда к себе на колени и, тихо гладя ее золотые локоны и глубоко заглядывая в ее голубые глаза, буду нашептывать ей добрые слова, сердечные назидательные речи:
— Хочешь, дочь моя, идти гулять, и есть у тебя с кем — иди!
Но иди днем, в прекрасный яркий полдень, когда сияет солнце!..
Пусть осыплет оно головку твою ярким золотом; тебе нечего стыдиться, бояться его: солнце — верно и чисто!
Но берегись, дочь моя, чар тихих летних ночей… тонкой дрожаще-светлой, серебряной сети, что протягивается в воздухе тихом!..
И чародейка тогда луна, — опасны ее матово-серебряные лучи… Сладок свет ее, и пьется он, как прохладное душистое вино, и опьяняет…
Вдруг свежие розы расцветают в груди твоей, и дыхание твое становится душистым.
Вдруг хаос светлых звезд начинает плясать в мозгу твоем и лучиться из глаз твоих…
И голова тяжелеет и ищет плеча для опоры, и уста с устами встречаются — не оторвать!
Я должна быть настороже перед самой собою, стеречь себя каждую минуту, каждую секунду.
Я должна удерживать ноги, — им хочется бежать в далекий мир.
Я должна крепко держать свои руки вдоль платья, — им хочется хватать звезды с неба и бросать их в мир.
И губы свои я должна до крови закусить, — им хочется возвестить миру великую весть.
И я должна смотреть за занавесками на глубоко-голубых окошечках моих, — в них зарницы вспыхивают… Вечный праздник в сердце моем!
Мама, когда ты была невестой папы, что говорил он тебе с глазу на глаз, гуляя с тобой?
Прекрасна ты, мама, я знаю, была; царицей выглядишь ты теперь, а ведь царевна таит в себе еще больше чар!
Золотом сверкает день твоего лета; как же цвело утро твоей весны?!
Я вижу ведь, как он глядит на тебя еще теперь, думая, что я ничего не замечаю.
Но тогда, тогда что говорил он тебе?
Что говорил он тебе в сладкие тихие летние ночи, когда луна чарует, и серебряно-светлая сеть дрожит в глубокой голубой тиши?
Не говорил ли он тебе, что не луна и звезды светят ему на пути его, а твои глубоко-голубые глаза?
Когда над дрожащей серебряной сетью проносился запах цветов, не говорил ли он тебе, что то пахнут не розы и лилии, а чистая душа твоя?
А по вечерам, когда сладкая, тихая молитва гнезд разливается в гущах замечтавшихся деревьев, не шептал ли он тебе, что слаще, святее и чище звучит единое слово твое?
С горячими устами я легла, и проснулась в холодном поту.
Меж разорванных клочьев туч, над голыми скалами и бушующими морями носил меня орел средь бурь и ветров.
Сама бескрылая, я соскользнула с крыльев его.
Я падаю… Все ниже и ниже несет меня ветер и бросает и кидает, пока не повисаю я, как Авессалом, волосами на ветви древесной, что над водою висит.
Вверху, меж разорванных туч, парят орлы.
— Спасите, ваш товарищ потерял меня!
Не слышат они и продолжают свой путь.
А внизу течет полувысохшая речка. Время от времени выплывает бледная рыба с круглыми голодными глазами и раскрывает пасть:
— Когда спадет она!
Я лежу с открытыми глазами и жду первого луча новой зари. Я тоскую по нем — он прогонит тени с сердца моего.
Смотрю в окно и жду знака от нарождающегося солнца — пред ним убегут мои страшные сны.
Первый поцелуй, который тихое небо даст земле, окутанной туманом и ужасом, освободит мою душу от страха.
Из семян, что Божья рука раскидает по усталой земле, расцветет для нее новый день, а для меня — новая жизнь.
Воздух дрожит, сейчас пронесется весть:
— Не страшись, обездоленная земля! Освободитель твой, твой жених, грядет к тебе из-под венца; глаза его испускают лучи и гонят пред собой злых духов ночи, — и ужасы исчезнут все!
И в жажде дня, лежу я тихо и плачу.
Тихо плакала я, и лишь ухо матери услыхало вздохи мои, — я слышу шаги обнаженных ног ее.
Занавески отгибаются. Вот стоит она, образ милости и сострадания, и своим сердечным взглядом обнимает свое до смерти перепуганное дитя.
Тихими шагами босых ног своих подходит она к кровати моей, садится возле меня, кладет свою руку под шею мою и притягивает мою горячую голову к себе на колени.
— Стоит ли он этого, дочь моя?.. Кто он?
Он — герой, у него голос покорителя мира И он говорит, что это я его голос налила мощью и сочностью, как благословенное солнце наливает кисть виноградную… я — своими трепетными устами…
Миры может он кидать в воздух, — а силу, говорит он, дала ему я — я, которая так слаба, так слаба.
У него, поведал он мне, были уже потухшие глаза; а я вновь зажгла в них огонь, — и они светят, как звезды на небе. А ведь я, мама, часто не вижу своего собственного пути.
И пустыней было уж сердце его. Я посадила в нем новые цветы, и дыхание его пахнет розами с горних вершин. А я, мама, вяну от тоски, как последняя былинка в долине.
Я ему вновь открыла глаза, и он видит жемчужины, что еще скрыто лежат на дне глубочайших морей.
И он чует цветы, которых ни один ангел не будил еще от глубочайшего сна в скрытом лоне земли. И он внемлет песнь, песнь грядущих веков, аллилуйя времен, что плывут еще в тумане бесформенном под Престолом Всевышнего, на что Бог-Зиждитель и взора еще не кинул.
— Можешь ты понять это, мама?!
Нет…
И все же она кладет свою белую руку на растрепанную головку мою, благословляет меня!
Из сердечных материнских глаз слезы падают на горящее жаждой лицо мое и освежают его, как роса.
И ее верные уста шепчут — желают мне счастья.
Мама, меня не ждет тихое милое гнездо, устланное листьями и пухом и блестящими камешками!
Он не вылетит с песнью и молитвенным восторгом из гнезда своего — искать свежих букашек для милой своей, что сидит, осеняя и грея горячо любимых птенцов его.
Женой орла буду я!
Он вырвет меня из объятий твоих и унесет далеко-далеко, в бурю и ветер, над бурлящими морями, над дико обнаженными скалами, над тучами, что об острия их рвутся на клочья…
А потеряет он меня, мама, — я на колени твои уж не упаду назад!
— Мама!
— Что, дочь моя?
— Он не из тех, что долго живут; он из тех, что являются и исчезают, как молния…
Он не из тех, что седеют после долгих-долгих лет; в одну ночь он редеет, как голубь.
Он не из тех, что пьют кубок жизни каплю за каплей, что мерят жизнь звоном городских часов — тик-так, тик-так, шаг за шагом.
Он не из тех, что стареют, а, одряхлев и слабыми глазами видя, что им навстречу Черный Ангел идет, исполняются жалости к самим себе, к своей семье и близким, бегут домой завещания писать, покорно ложатся на одр и, прочитав предсмертную молитву, поворачиваются лицом к стене. Он из тех, что падают вдруг, разом, — как падает с неба звезда; он из тех, которых подстреливают, как диких птиц в лесу.
— Ты в бреду говоришь, дочь моя!
— В бреду, мама!
Возьми же меня с собой, орел!
Вырви меня из рук отца, с колен матери!
Я иду с тобой.
Я иду с тобой в бурю и вихрь, через могилы и надгробные памятники, меж раненых, что обливаются кровью на поле брани.
И стоны их не остановят меня. Я не остановлюсь, чтобы подать жаждущему даже каплю воды.
Я не буду бояться громов, раздирающих сердце в темные ночи: открытыми, стальными глазами, так, что волос на ресницах моих не дрогнет, я буду молнии смотреть в упор.
Я — жена орла!
Картинки
Кто?
з всех статуй в саду Венера самая красивая. Изваянная из белого мрамора, прекрасная богиня стоит на зеленоватом пьедестале и широко открытыми глазами смотрит на террасу, обсыпанную розами и лилиями.
В аллее появляется девятнадцатилетняя девушка. Лицо ее сияет радостью, глаза лучатся свежей, здоровой жизнью. Она подходит к Венере.
Смело вскакивает на пьедестал — она одного роста с богиней.
Она в восторге. Алебастровой рукой обнимает она мраморную шею богини, прижимает свои свежие коралловые уста к ее устам.
Мгновенье она стоит так неподвижно.
И каждый проходящий мимо спрашивает себя:
— Кто красивее? Та, что из камня, или та, — что из плоти?
За толстым зеркальным стеклом в витрине модного магазина стоит красавица, вылепленная из воска и обвешанная предметами роскоши.
Губы неестественно красны, как будто только что и при том чересчур сильно накрашенные; лицо — желтовато-бледное; широко открытые глаза — застыли, не видят, но страшнее всего ресницы — ряд жестких волос, далеко отстоящих один от другого.
Внутри, в полутемном магазине дамы покупают разнообразные ленты.
— Барышня, — говорит толстая дама приказчице, — достаньте еще из витрины карминовые ленты.
Приказчица повинуется.
Ее шаги усталы и нетверды; с трудом раскрывает она свои красные веки, чтобы не заснуть на ходу; губы красны, но, видно, свеже накрашены.
Она открывает окно, наклоняется к восковой фигуре и ищет ленты. Но вдруг она задумывается и смотрит в пространство, ничего не видя.
Мгновенье она стоит так неподвижно. И каждый проходящий невольно спрашивает себя:
— Кто ужаснее: та, что из воска, или та, что из плоти?..
Подлец
Богатый человек проезжает на дрожках и видит нищего, прислонившегося к стене. Холодно и сыро: Бог знает, как давно стоит нищий и ждет подаяния…
Богач достает из кармана гривенник и бросает нищему.
Нищий смотрит, куда упала монета, и не двигается с места. Богач замечает это.
— Ему мало, — думает он, — подлец!
Дрожки промчались. Нищий охая опускается на тротуар.
Холодно и сыро. У него ломит кости. Ноги точно окаменели… Бог знает, как он доберется сегодня домой. Деревяшки не повинуются…
Сидя, он тоже не может достать, монеты. Он растягивается во всю длину и простирает руку. Еще, еще! Он достал ее, наконец!
Он приближает ее к глазам — монета фальшивая! И он также вскрикивает.
— Подлец!
Это ведь не чулки!
На чулочной фабрике.
Входит девушка с дюжиной готовых шерстяных чулок. Она приближается к старику-хозяину.
Он бросает взгляд на товар и указывает пальцем на молодого.
Она идет к тому.
Молодой берет чулки в руки, — они достаточно мягки; кладет на весы — как раз; мерит длину, ширину, ступню — все как следует.
Девушка облегченно вздыхает. Протягивает руку за деньгами.
— Минутку! — говорит «молодой хозяин». Берет со стола лупу, вытирает ее и рассматривает работу.
После тщательного исследования он заявляет равнодушно, но твердо:
— Несколько ниток оборвано; три очка спущены… Три процента долой!
— Но… — пытается возразить девушка.
— Без всяких «но»! — резко прерывает «молодой хозяин». — Дайте ей ордер в кассу.
Дверь опять открывается, и появляется улыбающийся рыжий еврей.
— Доброго утра!
— Доброго года! — отвечает «старый хозяин». — Пожалуйте!
Рыжий еврей подходит к старику и садится у стола.
— Это мой сын! — с гордостью показывает старик на молодого. — Купец! — прибавляет он. — Да еще какой купец!
— Ну, и прекрасно! — отвечает рыжий еврей. — Купцу нужны деньги!..
— Деньги, — пожимает старик плечами.
— Пятнадцать тысяч наличными.
— Но одна нога несколько короче, — вмешивается молодой с невеселой улыбкой.
— Едва заметно, — говорит сват.
— Но ведь все-таки короче!
— Ну, — говорит старик, — невеста ведь не чулок! В лупу ведь не рассматривают!
Сердечко трепещет
M-lle Мари была наполовину романтична, наполовину-практична, а в общем и целом совсем недурна; немного музыки, немного французского, костюмы со вкусом, носик вздернутый, глаза то светло-, то темно-голубые.
Раз ей приснился страшный сон.
На небе висят весы, качаясь в обе стороны и никак не приходя в равновесие.
Что же лежит на чашках?
Два ангела сыплют на чашки что-то такое, не переставая…
С одной стороны, ангел черный (в цилиндре и фраке) сыплет жемчуг, алмазы и золото.
С другой, белый, задумчивый сыплет слезы, вздохи и песни.
Вдруг видит — на острие стрелки надето ее собственное сердечко, — она его тотчас же узнала.
Сердечко трепещет и бьется, припадая то к одной чашке, то к другой…
Чего ты жаждешь?
Злата звон?
Иль песен звуки?
Хочешь жемчуга иль слез?..
Ангелы поют, и сердечко все трепещет и не знает, что выбрать…
Вдруг удачная мысль осенила ее ум (нашим дамам ум и во сне не изменяет). Она села верхом на чашку с жемчугом, алмазами и золотом, а чтоб не упасть, как бы ненароком оперлась головой о другую чашку…
Сидела она на золоте, жемчуге и алмазах, голова лежала на вздохах, слезах и песнях, а сердечко продолжало трепетать и биться между ними.
Ицхок Лейбуш Перец