Жрец-уаб поднимает голову и с удивлением смотрит на меня. В самом деле — почему я не в толпе, обступившей простолюдина Джеди? Почему я, обмерев, стою тут столбом соляным, подсматриваю и подслушиваю?
То ли они там все вскрикивают одновременно, то ли вздыхают. И расступаются, отпрянув. Джеди, спускаясь по ступеням, несет на руках Ка. У нее на шее рваный красный след с неровными краями. Расширенные глаза. Остановившийся взгляд. Обессмысленное белое лицо с багряным запекшимся ртом. Она пытается что-то сказать.
— Молчи… молчи… — говорит Джеди унося ее.
На него глядеть страшно.
— Ай да Джеди! — кричит ему вслед царица. — Вот у кого следует всем учиться бы, а, жрецы?! Что ж ты так взбеленился, гордец? Все ведь живы! — она хохочет. — И гусь! и бык! — и твоя телка! Кстати — я тебе ее дарю! С купцом договоримся!
Ах, как она хохочет! Рассыпаются кудри, летят шпильки и гребни. Ей уже любуются все. Кроме меня, то есть Джосера, и жреца-уаба, продолжающего озабоченно на меня смотреть.
А мне уже худо вовсю, и мы распадаемся с Джосером надвое. Представляю себе, как мечутся в Центре врачи и темпорологи с расшифровками моих кардиограмм и энцефалограмм в руках. Во руцех. В дланях. Живые, невредимые и здравые. И раньше не покидала меня смутная мысль: те, кого навещаем мы во Времени, и мы сами, навещающие, — словно персонажи из разных театральных систем: образы-маски и представители психологического театра. Беседа дяди Вани с принцессой Турандот. Та еще беседа. Меланж естественных лун и искусственных. И никогда нам не понять прошлого, и при встрече наших теней с его тенями стена, как ни странно, становится еще непроницаемее, потому что они живут и действуют, а мы, неспособные жить, и действовать, и чувствовать как они, пытаемся их понять. Сейчас меня вернут, отзовут, ввергнут в настоящую жизнь, чтобы, очухавшись, я создавал себе новых фантомов. Легче всего, доложу я вам, любить фантомов. Легко и чревато. Но уже играют флейтисты, уже загораются огни в храме, уже поет танцующая на площадке Хатшепсут песенку про бирюзовую рыбку, уже скрылся за поворотом дороги Джеди, уносящий на руках Ка, уже и я возвращаюсь домой скрепя сердце, и удивленный Джосер, потерев лоб, подымается по ступеням, а за ним успокоенный жрец-уаб, и разве что ополоумевший и забытый всеми гусь, распластав крылья, бежит Бог весть куда, и манят его пески гусиным миражом сверкающих на солнце несуществующих волн.
КРАСНАЯ ТРАВА
Хромой Урк из рода Выскво вернулся из Афганистана осенью. На зиму решил он наняться на звероферму, а до зимы хотелось ему пожить в тайге одному. Потому что очень он устал от чужой гибельной восточной страны, от войны и от шума. К тому же он еще не научился хромать и от хромоты уставал тоже и хотел привыкнуть к себе хромому. Урк поселился в охотничьей избушке на наветренной стороне сопки недалеко от берега реки. Он привез с собой щенка афганской таксы, которого подарили ему в день отъезда. С дороги Урк утомился. Расставив по углам мешки с мукой, крупами, макаронами, сахаром и солью и развесив на стене ружья, патронташи, охотничий нож, пару лыж и мусульманскую шаль, он лег спать.
Ночью он проснулся от ужаса и тоски и почувствовал, что щенок сидит у него на груди. Ночи были темные, месяц Тло был не за горами, и звезды — и Кувр, и Лисья звезда, и Крысиный Амбар — да и луна Лён светили ясно; поэтому Урк хорошо различал узкую морду щенка, вглядывавшегося ему в лицо. Глаза у щенка горели, он смотрел не мигая. Урк согнал щенка и потом долго не мог уснуть.
На следующую ночь повторилось то же самое. Хромой афганец был не из пугливых, но ему стало не по себе, и он понес щенка к ветеринару на звероферму. Всю дорогу сопровождали его, перелетая с лиственницы на лиственницу, крикливые сойки. Ветеринар осмотрел щенка, выслушал хозяина, спросил, как себя ведет собака днем. Урк отвечал, что собака ведет себя прекрасно, понимает место, ест из миски, любит молоко, вот только не лает. Ветеринар сказал, что никакой болезни у животного он не находит, а как должны вести себя щенки такой редкой заморской породы, он не знает. С чем Урк обратно в избушку и вернулся. Назад его тоже провожали верещавшие сойки да присоединившиеся к ним белки.
Охотиться Урку поначалу не хотелось. К вечеру натопив жестяную печку, зажигал он свечу и читал единственную книгу, которая у него была, но никак не мог ее прочесть, потому что, прочтя полстраницы, засыпал, едва успев загасить свечной огонек. В тайге было хорошо, тихо, а те звуки, которые слышны были окрест, были хромому солдату из рода Выскво понятными, не враждебными и родными.
Вот только ночные пробуждения под неотступным взглядом садившегося ему на грудь афганского щенка тревожили Урка. Однажды он даже вышел из избушки заперев щенка и, покурив, пошел с фонарем среди ночи рубить сухостойную лиственницу и кедровый стланик на дрова, чтобы успокоиться и унять дрожь в руках, которая нет-нет да и возникала после ранения и контузии, хотя лечивший его врач сказал ему, что со временем это пройдет. Урк уже знал, что со временем проходит все, и время, и мы сами.
Накануне ночи первого настоящего заморозка, когда замерзло болото за валуном, застыли лужи и остекленели от инея негнущиеся травяные стебли, Урк встретил в распадке старого человека. Старик угостил его кетой, а Урк пригласил старика в избушку поесть похлебки и отдохнуть.
Пока сидели они под мусульманской шалью и пили растворимый кофе, хромой хозяин рассказал гостю про странное поведение своего щенка, спрашивая, не сталкивался ли старик с чем-нибудь подобным. Старик смотрел на собаку, качал головой, а потом сказал — дело нечисто, не прыски ли привез Урк по молодости с собой вместо собаки? Но Урк долго воевал в чужих диких, выжженных солнцем и ненавистью горах и поэтому никак не мог вспомнить, что такое прыски. Старик напомнил ему — это такая собака, в которой временно обитает дух умершего. Урк ответил как можно уважительнее: да, там, откуда он приехал, умерших было хоть отбавляй, но все они умирали так, что дух их не успевал во что бы то ни было вселиться. Старик спросил, не растет ли в тех местах красная трава. Урк не знал. Тогда старик напомнил ему: именно в красную траву превращаются души умерших. На прощанье старик посоветовал Урку сделать долбленку и сплавать по реке в поселок, где живет другой ветеринар, совсем не такой, как на звероферме, а мудрый и знающий. Урк гостя послушался, стариков он всегда уважал, сделал долбленку, прихватил молчаливого щенка и отправился в поселок к другому ветеринару, — не откладывая, чтобы не дотянуть до ледостава. Сойки летели вдоль берегов и верещали.
Ветеринар выслушал Урка, взял щенка, унес его в соседнюю комнату и велел Урку ждать. Потом ветеринар вернулся уже без собаки и сказал Урку: ты везучий, мне пришлось усыпить эту тварь, это была не собака, а горная крыса-людоед, хищник, который вцепляется добыче в глотку, иногда нападает и на людей. Урк попросил ветеринара — дайте я ее закопаю около избушки. Ему было жалко самозваного щенка; крыса слушалась его, пила молоко и ела тюрю из миски, спала в углу на подстилке и скрашивала жизнь Урка, потому что была из Афганистана и являлась поэтому мостиком из одной жизни в другую.
Он взял дохлую тварь в мешке, кинул мешок на дно долбленки и отправился обратно. На сей раз соек не было.
Урк закопал существо из горной страны под кедрачом за избушкой. В эту ночь он не мог уснуть, оттого что он в избушке совсем один и никто не вспрыгивает четырьмя лапами ему на грудь.
Луна Лён, окруженная предвещающим мороз тусклым нимбом, стояла в маленьком окне, и Урку не нужна была свеча, он различал и спички, и сигареты, и мусульманскую шаль, которую подарить ему было пока некому, потому что его девушка вышла замуж, мать умерла, а сестер у него не было.
Утром Урк сильно хромая пошел к кедрачу. Красная трава выросла за ночь там, где он работал лопатой накануне. И вокруг дерева, и за ним — всюду росла красная трава, в которую превращаются души мертвых. Урк вспомнил старика, старик был прав, именно прыски привез он с гор, а никакую не крысу-людоеда.
На следующую ночь на крошечном чердаке избушки собрались крысы со всей округи. Они бегали над головой Урка, он слышал волны их топота, они носились так, что на Урка из щелей на потолке сыпалась труха настила. Урк вышел из избушки с ружьем и стал стрелять в открытый с торца чердачный проем. Когда он вернулся в избушку, под мусульманской шалью сидела красивая девушка с узкими зелеными глазами и светлыми волосами и улыбалась. Хромой сразу ее узнал. Это была татарка Тасия, невеста одного из солдат, с которым воевал он в Афгане. Тасию застрелил снайпер в доме на горе. Дом стоял на склоне за укрепленным лагерем, и татарка жила в доме со своим женихом.
Тасия сварила кофе и легла рядом с Урком. Они прожили в избушке как муж и жена всю осень, а когда до наступления месяца Тло осталось полторы недели, загорелась тайга. Все живое, звери и птицы, стремилось к реке. Урк отнес в лодку ружья, остатки крупы, патронташи, усадил в лодку Тасию и обернулся. Пламя рвалось к избушке. Оно охватило кедрач с красной травой у подножья; татарка вскрикнула, выскочила из лодки и бросилась вверх по склону. Урк из-за своей хромоты не мог бегать так быстро, как прежде, и не успел ее нагнать. Тасия вбежала в стену огня и исчезла. Огонь вспыхнул еще сильней и оттеснил Урка из рода Выскво к воде. Урк подобрал на прибрежном песке дрожащего с опаленной шкуркой зайца, бросил его в лодку и поплыл сквозь дым вниз по реке к людям.
ДЕНЬ ДЕНИСА
Календарь он давно отменил.
На что ему, собственно, сдалось крючкотворство с названиями дней недели, эхом чисел, суббот и сред, колонками дат, табличками с черными и красными цифрами, предваряющими каждый месяц изображениями гор, дол, флоры и фауны, киноартистов, континентов? Он не назначал встреч, ему нечего было записывать на квадратике с будущей пятницей или грядущим семнадцатым мая. Как называлось и как нумеровалось наступающее утро, не имело значения.