Он был выше меня ростом, то есть значительно выше среднего, и лицо у него было тонкое, загорелое или смуглое, не знаю. Темное какое-то лицо. Почему-то я подумал, что он похож на болгарина. В детстве я долго жил в Болгарии, где работал отец (должен заметить, что родился я вообще в Веймаре), и болгар хорошо помню. В соответствии с детскими воспоминаниями, когда все кажутся высокого роста, а по контрасту со светловолосым папой, мамой, мной и сестрой, темноволосые южане представлялись почти что неграми, мулатами во всяком случае, — он был похож на них, темноликий, черноглазый, с ярко-черными короткими волосами, с бровями и ресницами, словно углем подмалеванными. У него были руки южанина, смуглые, с длинными, чуть узковатыми пальцами, с голубоватыми выпуклыми ногтями. Он был в темном осеннем плаще, не вязавшимся ни с теплой анфиладой, ни с ледяным Городом, из которого прибыл я.
Он бесшумно дошел до дверного проема — я успел отметить кошачью мягкость его движений, которая каким-то образом сочеталась с выправкой военного, держался он преувеличенно прямо, — заглянул осторожно и вернулся ко мне, руки в карманы. Б нем было что-то от животного неизвестной мне породы, он напоминал обезьяну и гепарда одновременно, этот болгарин.
— Что вы здесь делаете? — спросил он.
— Гуляю, — сказал я.
Он сгримасничал — поднял бровь, скривил губы, изобразил некое веселое недоумение.
— Гу-ля-е-те? — переспросил он. — А как вы вообще сюда попали?
Не знаю, почему, но он мне понравился, и я стал отвечать ему.
— Через цветочный магазин я сюда попал. Свеча, знаете ли, в витрине, противопожарная безопасность, ну и любопытство нездоровое.
Он покивал мне, чуть-чуть улыбаясь; улыбка у него была пресимпатичная, может быть, потому, что на лице темном зубы сверкнули, как будто кто фонариком подсветил.
— А обратно в магазин вы возвращаться не собираетесь? — спросил он с вежливой заинтересованностью, несколько наигранною.
— Я, может, и собрался бы, да там дверь закрыли. Поймал меня кто-то. Или ловит.
Он вздохнул.
— Нет, это не вас ловят. Это меня.
И пока я пытался оценить эту информацию, он молниеносно вцепился мне в руку и вволок меня в простенок между двумя весьма объемными шкафами у окна. Втиснув меня в стену, он прижал палец к губам. Голоса приближались.
Мы стояли в темноте, они прошли по освещенной части коридора, и я хорошо их разглядел. Их было четверо. Странно, но они разговаривали, а слов я не понял. Я даже не уловил, по-русски говорят они или нет, и почему-то решил, что по-болгарски. Шли они быстро и складно, не то чтобы маршировали, но так экономно и целенаправленно двигались; в них тоже, пожалуй, было что-то от животных неизвестной мне породы; но в них чувствовалась агрессия, что ли, опасное нечто, чего в соседе своем я не ощущал. А у меня на это дело особое чутье. Я опасность потенциальную в человеке шкурой чую. Это у меня тоже с детства: вот оно только через порог переступило, а мне уже ясно в общих чертах, чего от него ждать. Свойство старой цыганки. Или прирожденного авантюриста. Только не подумайте, что я какой-нибудь там экстрасенс, телепат или телекинетик. Боже упаси. Я, знаете ли, лакмус, только и всего.
Четверо эти проследовали очень стройненько. Главный, как я его понял, шел вторым. Он был чуть меня ниже, такой плотненький, большеголовый, с малоприятной физиономией; то есть черты как черты, а взгляд нехорош и рот подгулял. Глазенки такие малость оловянные, а рот как прорезь — щель, так сказать. Скважина. И сердит он был. Остальным выговаривал. Остальные трое были мальчики на подбор. Каратисты, вероятно, дзюдоисты, очевидно, супермены, само собой, и красавцы опереточные. В джинсуре, как положено, в курточках дутых и в кроссовочках сногсшибательных. Не то что мы тут за шкафами — один в плаще, другой в дубленке. И эти три мальчика двухметровых шли со своим шефом, как овечки тихонькие, и только глотали, что он говорил. А судя по глазкам и по тому, как он скважину кривил, да по нотам, которые он выдавал, ничего хорошего в их адрес сказано им не было. Да и ни в чей, надо думать. Одно слово повторялось часто, его я запомнил: «Фрага». Так они и прошли, быстренько, и только голоса дальше, дальше, а вот и дверь ту запертую открыли, закрыли опять, удалились.
Болгарин не спеша выбрался из-за шкафа; я за ним.
— Что такое «фрага»? — спросил я.
Он усмехнулся.
— Можете считать, что это я.
— Это ваше имя? Или фамилия?
Он не ответил.
— Как к вам обращаться-то? — спросил я.
— Ах, Владимир Петрович, — сказал он неожиданно, — да называйте меня… ну, хоть — Жоголев.
Я смолк ненадолго — и держал паузу. «Владимир Петрович»? Откуда он меня знает? Представился по фамилии. И фамилия какая-то странная. Ладно бы Щеголев или Жеглов. А то — Жоголев.
— Полно вам так на меня глядеть, — Жоголев полез в карман, — вот же вы пропуск обронили в комнате с брегетами; там имя, отчество, фамилия и фото ваше, Владимир Петрович. Возьмите.
Это действительно был мой пропуск. Только не помню, чтобы я его терял. Штучки факирские. Фокусы. Впрочем, если бы люди помнили, так ничего бы и не теряли, и…
— Спасибо.
— Не за что.
Мы сидели на диване и курили.
— Простите, — сказал я, — а где мы вообще находимся? Будь магазин в Петроградском районе, я решил бы, что это киностудия.
— Нет, — сказал Жоголев, — это не киностудия.
— Музей? — спросил я.
Он посмотрел на меня со вздохом.
— Нет, не музей.
— Что же это такое? Поблизости и построек-то таких нет, дворцового типа.
— Дворцового? — переспросил он.
— Анфилада — прием дворцовый, — с дурацкой многозначительностью пояснил я.
— Даже и не знаю, как вам объяснить, — сказал Жоголев. — Это… ну, вроде как царство мертвых.
«Каких мертвых? — чуть было не заорал я, выронив сигарету. — Какое царство?!»
— Государство… э-э… людей, которые как бы… уже не живут… то есть не живут, — продолжал он.
— Я и говорю — музей.
— Нет, музей — это другое. Мы… мы как бы не живем.
— И вы тоже? — спросил я, стараясь говорить нормальным голосом.
— Да, и я.
Но мертвого он напоминал мало, а на привидение и вовсе не был похож. Он сидел нога на ногу, откинувшись на спинку дивана, глядя в потолок, прищелкивая пальцами и курил.
«Как к нему обращаться? Неужели по дурацкой этой фамилии? Если бы его фамилия была Фрага… или имя… ей-богу, было бы как-то проще и понятнее…»
— Скажите… Жоголев… а почему вас ловят?
Он, по-моему, оценил мои старания назвать его по фамилии и слегка похлопал меня по плечу — почти с нежностью.
— Видите ли, — сказал он, — нам… ну, тем, кто из этого… государства мертвых, что ли…
«Что ли»?
— …нам запрещено входить в настоящий контакт с живыми.
— А со мной вы сейчас не в контакте? — перебил я его.
— Почему? В контакте. Ну да мне уж теперь все равно. Дело в том, что до вас тут… была… одна женщина…
И я опять его перебил:
— Тоже в магазин заходила?
Он ответил терпеливо:
— Нет, она вошла через другой вход.
Это меня обнадежило — другой вход.
— Так вот… эта женщина и я… мы виделись-то совсем недолго; я только встретил ее в анфиладе и проводил к выходу; но мы были с ней в контакте; мы понимали друг друга как бы без речи…
«Нерусский он все же. Болгарин, должно быть», — подумал я.
— …и чувствовали оба одновременно, что мы едины… вы знаете миф об андрогинах? Миф об андрогинах строится на… впрочем, это неважно. Я вывел ее из лабиринта, то есть из анфилады; но у нас тут ничего нельзя скрыть. Я преступил закон и подлежу уничтожению.
Он сказал об уничтожении так легко, как о пятнадцати сутках загулявший гражданин.
«Может, он сумасшедший?» — подумал я.
Но на сумасшедшего он не был похож.
— Но, видите ли, — сказал он медленно, — должно быть, из-за того, что я преступил закон, я сам изменился. Возможно, теперь у меня психология преступника. Раньше я бы не сопротивлялся аннигиляции. Я бы считал это справедливым. А сейчас я бегу. Они ловят, я бегу.
— Они это кто? — спросил я. — Те, кого я видел?
— Да, — ответил Жоголов.
— Местные власти, что ли?
— Ну, не совсем, вроде.
— На власти они не похожи, — сказал я.
— На кого ж они похожи? — он усмехнулся, сверкнул неправдоподобно белыми зубами.
— На мафию, — ответил я лихо. — Мафиози с телохранителями.
Он вгляделся в меня.
— Вы интересный человек, Владимир Петрович, — сказал он.
Тут уж я развеселился.
— Клуб «Интересный собеседник», — сказал я. — Дорогие, наконец-то я нашел время и место, чтобы побеседовать с вами. Вам не кажется, что нам надо выйти отсюда, да поживей?
— Мне кажется, — сказал он, — что мне надо вывести вас из анфилады.
— Нет уж, пойдемте вместе.
— Мне, — сказал он, — отсюда дороги нет.
Очень убежденно заявил. Я расспрашивать не стал. Он был не из тех, кого стоит расспрашивать или уговаривать.
— Скажите, — спросил я, — а нельзя ли попросту выскочить в окно?
— Это не окно, — сказал Жоголов.
Я подошел поближе. То, что я принимал за окно, действительно им являлось, если иметь в виду наличие рам, переплетов и стекол; но выходило оно не на улицу и даже не во двор, а в длинный коридор с голубоватой подсветкой, параллельный анфиладе. Бутафория. Сплошная бутафория.
— Система Станиславского, — сказал я.
— Не понял вас, — сказал Жоголов. — А, МХАТ? Москва? «Моя жизнь в искусстве»?
— Вот именно, — ответил я, — Его жизнь в нем. Реквизит у вас сугубо реалистический. Натурализмом даже отдает.
— Это не реквизит, — сказал он. — Идемте.
Он двинулся вперед, я за ним. Часы тикали у меня в кармане, и я вынул их, тяжелую фарфоровую луковицу с листьями и цветами.
— Откуда вы их взяли? — Жоголов остановился. — В той комнате с часами?
— Да.
— Вы должны вернуть их. Обязательно. Слышите?
— Я и собирался, — сказал я.