— Жалобы от жильцов поступают, — сказал он. — Реагирую на сигналы. Шумите по ночам. Распиваете.
— Кофе и распиваем, — бодро сказал Валентин. — Кофейку не желаете?
— Какой шум? — спросил я. — Сидим как мыши. Вон и музыку почти не слыхать.
— Ваши документы, — сказал мне участковый.
Они зыркали по сторонам, заглянули в лари с глиной, в соседнюю комнату и в туалет.
— Говорят, жильцы у вас ночуют.
— Какие жильцы? — спросил Чурилов. — Сам ночую, когда поздно работаю. Что же мне, в три ночи пешком через весь город переть? У меня, ребята, ноги не казенные. А это никакие не жильцы. Друг детства, заболтались, зашел, давно не виделись.
— Ладно, пошли, — сказал своим участковый. — А вы, гражданин, лучше раньше рабочий день начинайте.
— А у людей искусства ненормированный, — сказал Чурилов. — Меня к ночи осеняет. Сова я. Сыч. Филин.
Они вышли. Минут десять Валентин слушал у двери, закурив. Потом взял помойное ведро, покидал туда окурки, объедки, консервные банки, обломки гипса и пошел во двор. Вернувшись, он достал стремянку.
— Слезай, — сказал он, — ушли.
Мешковина отдернулась, появился Арсений на фоне кушетки, покрытой лоскутным одеялом.
— Какой у тебя тут альков, — сказал он слезая. — Небось натурщицы задерживаются?
— Пошляк, — отвечал Валентин. — Натурщиц в ресторан вожу и — домой на такси, они женщины приличные, любящие обхождение, достойные уважения. Мое личное гнездышко. Ты этих видел? В щелочку?
— Видел.
— Твои давешние хулиганы?
— Старые знакомые.
— Кто они?
— Не знаю.
— Старые знакомые — и не знаешь?
— Правда не знаю.
— Ты неформал? андеграунд? подпольный миллионер?
— Нет.
— Личные счеты?
— Нет.
— Ладно. Твое дело. Наркобизнесом-то хоть не занимаешься? Чем у нас жизнь интересна особо — понятия не имеешь, с кем чай пьешь. Все подпольщики. Тихари. Ты кто?
— Я ученик Виктора Константиновича.
Валентин посоображал, сдвинув брови.
— И опыты вместе производили?
— Да. Некоторые приборы конструировал я.
— Что квартиру его взламывали месяца за три до смерти, знаешь?
— Знаю, — отвечал ученик неведомого мне учителя.
— И что сына его неизвестные ножом пырнули?..
— В курсе, — сказал Арсений.
— Ладно, — сказал Чурилов, — хочешь пожить в мастерской? Еда в холодильнике. Окна позволяют произвести полное затемнение. Занавесим маскировочными.
— Нет, — сказал Арсений, — они ведь вычислили, что я мог войти в эту дверь.
— Необязательно, — сказал Валентин. — Просто штора красная, свет горит, говорят среди ночи. Проверяли.
В шесть утра мы вышли из мастерской, и ни во дворах, ни на улице никто нам не встретился. Трамвай был полупустой. Вульгарное утро. Будни служащего. Надежда домохозяйки. Скукотища была разлита в воздухе, словно детектив растаял, почуяв рассвет.
Но впереди маячила вечерняя Ирэна с культуртрегерской программой. С ужасом узнал я, что она собирается вести меня к писателям на «дискуссионный клуб».
— Тему я забыла, — сказала моя возлюбленная, грызя карамельку, — да это и не важно.
Я подтвердил. Ни малейшего значения не имеет. Последнее оказалось сущей правдой, поскольку из выступлений писателей, совершенно поразивших меня, никакая единая тема не просматривалась и не прояснялась ни с пьяных глаз, ни на трезвую голову, ни с похмелья.
Поначалу неизвестные мне местные авторы с безумным блеском в очах обвиняли друг друга в принадлежности к мафии, зажимающей таланты; намекалось и на национальный состав одной из мафий, члены которой именовались «русскоязычными космополитами». Попеременно то те, то другие люди, очевидно из разных группировок, цитировали стихи и прозу зажимаемых противоположною стороной талантов; на мой неискушенный слух стихи и проза словно бы принадлежали одному и тому же лицу; и, будь я редактор, я тоже бы такой скукотищи нескладной печатать не стал нипочем. Потом вышел приличного вида тихий старичок, достал бумажку и стал читать:
— Наконец-то в шестидесятые годы девятнадцатого века восторжествовала гласность!
И далее минут на пятнадцать о либералах и дрязгах прошлого века. Я не знал, что и подумать, и стал смотреть по сторонам. Никто и бровью не повел. Ирэна напряженно слушала. Старичку поаплодировали. Следующий выступающий говорил о прекрасно поставленной клубной работе, грандиозных усилиях издателей; на его взгляд, все было замечательно, вот только имелась одна заковыка: жен писателей не пускали с писателями за границу. Я стал томиться. Окружающие по-прежнему бестрепетно и непроницаемо внимали. Я сказал Ирэне:
— Я хочу кофе.
— Скоро будет перерыв, — сказала она.
— Я хочу рюмочку, — сказал я.
— Неужели тебе не интересно? — с укором прошептала она.
В это время очередной пламенный оратор выкрикнул с трибуны:
— Нас обманывают и обирают! Я буду бороться до последнего вздоха с ворами из писательской столовой!
Овация.
— Я хочу в туалет, — прошептал я в розовое ушко.
Ушко запылало.
— Не паясничай, — грозно зашептала Ирэна, — тебе не идет изображать циника и нигилиста.
Потом выступили две убийственные дуры, одна передовая (левая), другая отсталая (правая). Правая с парикмахерской прической офицерской жены (я лично люблю офицерских жен, они женщины порядочные, вот только прически их мне не нравятся), левая — лахудра со швами чулок винтом, чулки в гармошку. Обе возмущались.
Левая сказала:
— Мы понимаем друг друга с полуслова, как нам Эзоп завещал.
Не думаю, чтобы Эзоп что-то завещал этой бабенке.
А правая сказала:
— Наши сиротские слезы еще отольются!
После излияний плакальщицы настал драгоценный долгожданный перерыв, и, дружно закурив, народ двинулся сквозь дымовую завесу в буфет. Мы с Ирэной сели за столик на отшибе, крохотный двухместный столик. Какой-то человек придвинул к нашему столику третий стул и сел между нами. Я не успел возмутиться, как он поздоровался.
— Господи, Арсений, — воскликнул я, — да неужто и вы ходите к писателям?!
Ирэна хотела закурить, ни у меня, ни у него не оказалось спичек, она отправилась добывать огонь у молодых литераторов с зажигалками, воодушевленно распивавших в другом углу.
Арсений быстро наклонился ко мне.
— Пожалуйста, я тебя прошу, у меня выхода нет, у нас «дипломаты» похожи, я поставлю свой рядом с твоим, возьми мой, я тебе домой позвоню, только не открывай и с игрушкой не манипулируй; у тебя там что-то нужное? а то я могу позвонить и через день-два.
Я, как и многие из нашего НИИ, носил «дипломат» для солидности и на всякий случай.
— Ладно, — сказал я, — валяй.
Арсений ушел раньше, а я стал уговаривать Ирэну не возвращаться в зал после перерыва. Многие из сидящих за столиками тоже не собирались никуда уходить, вполне окопавшись с бутылками и тарелками. На мое счастье, она согласилась. С фальшиво естественным лицом подхватил я чужой атташе-кейс с неведомой игрушкой (уж не пистолет ли?), и мы пошли.
— Кто это был? — спросила Ирэна.
— Ученик профессора К., — отвечал я бездумно.
Моя подружка остановилась и вытаращила на меня зелено-голубые очи свои.
— Как?! — вскричала она. — Это его ученик? И ты молчал?
— Да откуда я знал, что ты знаешь про профессора?
— Про него все интеллигентные люди знают, — сказала Ирэна убежденно.
И, повиснув у меня на локте, что было очень приятно, она принялась, овеваемая метелью, болтать о профессоре, как обычно, борясь с моим невежеством, но монолог ее длился недолго, — в глубине улицы мелькнул признак отдаленный нужного нам вида транспорта.
— Такси, такси!
Издалека надвигался зеленый глазок, как у приемника. Моей возлюбленной пора было в лоно семьи. К сыну — я понимал; к свекрови, растившей сына, пока Ирэна просвещалась и просвещала меня, — допустим; но к мужу… Бог нам всем судья, — и мне первому. Я поймал такси, она измазала меня помадой и укатила. Я остался один в метели. «Дипломат» оттягивал мне руку. Мне не хотелось домой. Я двинулся вдоль Фонтанки, где в черных полыньях плавали утки и селезни, и вошел в Летний сад. От снега в нем было довольно светло, а в конце главной аллеи горела неведомая лампочка. Сад был совершенно пуст, ни души. Я обогнул пруд, достиг сердцевины сада, сел на скамейку и открыл дипломат.
На растяжках в подрессоренном состоянии в гнезде из пенопласта, дерева и поролона лежало нечто, похожее одновременно и на оптический прибор, и на маленький дистанционный пульт управления. Ячейки, напоминающие встроенный фотоэкспонометр, вокруг диафрагмы маленького объектива. Несколько сигнальных лампочек разного цвета. Клавиши. Подвижки.
Игрушка.
Конечно же, я достал ее из гнездышка, положил на колени, нажал кнопку «Пуск»; загорелись цветные лампочки; заглядывая в глазок диафрагмы, я начал тихонько вращать колесико с цифрами, пока не услышал щелчок и не увидел возникающее там, в глубине оптики, слабое свечение.
Я любил этот сад с детства ли, с юности, приходил сюда незнамо зачем и за чем, Бог весть чего ожидая — или кого? — с замирающим сердцем болтался по аллеям. У меня даже была намечена аллея для великих событий, которые предположительно тут собирались произойти. Девушку ли я хотел встретить? друга ли? летающего тарелочника? пойди пойми теперь. Но словно все мои безосновательные мечтания соединились в фокусе этого мига, когда сидел я в заснеженном пустом прямоугольнике с чужой игрушкой на коленях.
Перемена уже произошла, но я еще не улавливал ее смысла. Ах, да, снег перестал идти. То есть над садом снегопада не было. Однако белесая реющая мгла отгораживала сад от окружающей жизни: там снег еще шел, гасил звуки, туманил изображение. У меня в саду было глухо. Я слышал свое сердце, глухие часы. Ветви деревьев, иззелена черные, извивались недвижно как на японской гравюре. А по аллее, предназначенной мною для юношеских чудес, преувеличенно прямо шел человек в черном пальто и в берете. Он свернул в мою аллею, задержался, поглядел на меня, сел рядом со мной. Я узнал его сразу: оригинал Валентинова портрета, профессор К., Виктор Константинович, учитель Арсения. Страха я не чувствовал.