Чолпонбай махнул им рукой, давая понять, что справится сам. Пока он помогал Горохову, пока подсаживал Германа, сумел лучше рассмотреть то, что видел вчера в бинокль с той стороны.
Цепляясь краями каблуков за выемки, опираясь о корни кустов, он взобрался на выступ. Оказался рядом с Гороховым и Германом. Отсюда — вверх, по козьей тропке. Вот уже и амбразура — видна щель. И эта щель, словно живое существо, заглядывает в самое сердце. А может, и правда наблюдают? Молчат только. Почему?
Горохов глазами дал понять Герману, чтобы он оставался с гранатами здесь, сам же с Чолпонбаем неслышно проскользнул в открытую дверь дзота...
На левом берегу командир полка не отнимал бинокля от глаз. Он видел движение группы Горохова, видел, как они поднялись до самого дзота и... будто пропали. Шли секунды, минуты... Если все будет в порядке, если этот дзот будет обезврежен, то кто-то из них должен дать условный сигнал.
Но не было видно ни Германа, ни Тулебердиева, ни самого Горохова.
Совсем рассвело. Надо начинать переправу. А условного сигнала не было. Горохов должен был трижды поднять оружие над головой.
Командир полка не отрывался от бинокля ни на секунду.
Неужели погибли?
Бегут, торопятся секунды, будто время убыстрило ход. Он ждал этого мгновения, и все-таки сигнал был для него столь неожиданным, что даже напугал. Он отчетливо увидел, как из-за дзота вышли Горохов и Тулебердиев, как Горохов трижды поднял над собой автомат.
Самая опасная точка больше не существует! Можно начать переправу.
Командир полка снова схватился за телефонную трубку:
— Нача...
И не договорил.
Показалось, что над самым ухом застрочил пулемет. Он бил с крайнего выступа Меловой горы. Бил оттуда, откуда его не ждали.
Не зря показалось вчера Чолпонбаю подозрительным расположение камня. Дзот контролировал огнем и реку, и подходы к Меловой горе, и подступы к уже обезвреженному дзоту.
Сейчас пулемет бьет по ним и каждую секунду может перенести удар на тех, кто начал форсировать реку. И переправа будет сорвана, если не перервать глотку этому дзоту. Но как? Как его взять? Как остановить огонь врага?
Эти вопросы неумолимо возникали не только перед командиром полка, но прежде всего перед теми, кто был на том берегу, у подножия Меловой горы...
— Справа придется! — крикнул Герман.
— Да, надо в обход! — подтвердил Горохов. — Но сколько времени потеряем? Сорвем переправу, если не заткнем ему глотку!
Чолпонбай тронул старшего лейтенанта за рукав и попросил так, словно речь шла не о нем, не о его жизни, а о чем-то постороннем, именно попросил:
— Разрешите мне напрямик?
— На-пря-мик? — Горохов даже протянул это слово: напрямик — значит верная смерть, верная, даже вдали от дзота. Тут шансов нет ни одного из десяти. Ни одного из сотни. Ни одного из тысячи.
— Да, напрямик! — уже требовал Чолпонбай. — А вы оба бегом, в обход. Иначе сорвется переправа. Если я даже не сумею что-либо сделать, то хоть отвлеку на себя внимание противника. А вы за это время...
И тут Чолпонбай трижды поднял над собой автомат: как бы продублировал условленный сигнал.
— Давай, дружище! Вот тебе гранаты. — Горохов протянул свои.
— У меня есть дареные. От политрука Деревянкина...
Горохов обнял солдата, коснулся разгоряченной щекой щеки друга. И Чолпонбай быстро, как кошка, пополз на меловую кручу. Горохов и Герман устремились по каменной террасе в обход, чтобы с двух сторон блокировать дзот.
Был непонятный прилив сил: будто сейчас Чолпонбаю помогали все преодоленные им горы Тянь-Шаня, помогали месяцы тренировок и учений и еще что-то, неуловимое, неосязаемое.
Глина, налипшая на подошвы у берега, отлетела, и теперь стало удобней опираться носками и каблуками сапог о выемки и расщелины в известняке. Пальцы точно сами видели, где им лучше уцепиться. Тело стало легким, будто не было трудной переправы вплавь, не было подъема, не было рукопашной схватки в первом дзоте. Все началось сначала.
Он не замечал, что небо розовеет. Не мог оглянуться и увидеть белый маскхалат редеющего тумана, который утром скрывал от врага наши войска, уже готовые начать переправу. Чолпонбай знал, что она должна начаться, должна начаться сразу же, как только замолчит пулемет дзота.
Ступенька, карниз, еще ступенька...
Вот и амбразура.
Сколько до нее?
Метров пятнадцать? Нет, пожалуй, больше.
Вот он, ствол пулемета: бьет непрерывно, точно задыхается от злобы...
Так, теперь надо осмотреться еще раз. Слева не подобраться: кручи. Справа — тоже кручи... И выступ этот с дзотом, как огромный кулак, который занесен над теми, кто скоро начнет переправу.
И кругом чабрец или какая-то другая трава, издающая приятный степной запах. Кажется, все-таки чабрец.
Путь к дзоту только один, как ты и говорил Горохову: напрямик, к амбразуре. Другой дороги нет.
И, пытаясь заткнуть эту щель, прямо в амбразуру бросил Чолпонбай гранату.
В ту же секунду ствол пулемета, изрыгающий пламя и сталь, переместился сантиметров на пятнадцать — двадцать. Граната, ударившись о него, перекувыркнувшись, отлетела, покатилась и взорвалась неподалеку от Чолпонбая. Осколки известняка просвистели у самых ушей. Меловая пыль покрыла вторую, последнюю гранату. Он посмотрел на нее с надеждой, зачем-то вытер, перевел взгляд на дзот и перебросил через него эту последнюю гранату, рассчитывая, что она взорвется у входа.
Грохнул взрыв.
Но пулемет дзота не прекратил огня.
Потом почему-то смолк. В этом действии врага была какая-то загадка.
Чолпонбай услышал немецкую речь и увидел, как из амбразуры на него направили автомат. Он быстро подался в сторону и упал... Помедли он мгновение — автоматная очередь распорола бы его наискосок.
Левое предплечье покрылось кровью; она потекла в рукав гимнастерки. Левая рука перестала подчиняться хозяину.
Желтовато-красные круги появились перед глазами. Послышались какие-то голоса. В памяти начали всплывать какие-то лица.
Чоке на миг увидел себя: вот он бежит за комиссаром полка — он должен попасть в число тех, кто первым переправится на правый берег Дона.
Вот он вытянулся перед комиссаром и будто слышит свой голос: «Или если мне еще комсомольского билета не выдали, то и доверить нельзя?!»
Вот он в бинокль рассматривает правый берег, отваленный камень... Струйка дыма... Легкий белесый туман раннего утра и еще что-то...
Нет, это не Меловая, это снежные горы Тянь-Шаня. Это в них летят пули...
Он вытаскивает из горной речки товарища, но пули летят в него.
Он садится на коня, но пули — в коня.
Он сажает сокола на плечо, но пули летят в сокола.
Он пасет овец с братом Токошем, но пули летят в грудь Токоша.
Из-за выступа горы волк-волчище: «Есть сила сильней моей: эта сила — человек!»
Вот Сергей Деревянкин в окопе смотрит на него: «Ну, здесь люди надежные!» А пули летят в Сергея.
Надо защитить и майора-комиссара, и друга, упавшего в реку, и Меловую гору, и Тянь-Шань, и коня, и сокола, и брата Токоша, и Сергея...
...А тут еще немецкие парашютисты — десант! Надо оторваться от земли, надо! Вот уже в штыковую кинулись. Спасибо, Сергей! Спасибо, брат, выручил!
Теперь моя очередь тебя заслонить! И Гюльнар! Вот она в тюбетейке: косы по ветру, глаза счастливые, лучистые.
Зачем она здесь? А вокруг пули, и все летят в нее. Если он сейчас не встанет, то она упадет, погибнет навсегда!
Он встанет обязательно. Он спасет Гюльнар... Но сперва подожжет стог, на котором лазутчик!
Во как полыхнуло!
Нет, это огонь пулемета из дзота.
А вот голос Сергея: «Я просто вспомнил твои слова: «Чем умирать лежа, лучше умри стреляя!»
А если гранат уже нет?
Если кровь хлещет из раны и нет сил подняться?
Чем, чем стрелять? Как уберечь Гюльнар?..
Чолпонбай на мгновение очнулся. Он даже повернулся, точно можно увернуться от боли. Он увидел, что плотики отчалили от нашего берега, что их все больше и больше и что по ним действительно хлестнула пулеметная струя...
И сердце Чолпонбая забилось еще сильнее. В его сознании наступило прояснение: «Ведь есть еще мое тело... Разве это не оружие? Я еще могу двигаться...»
Вот так же бил пулемет из танка, когда он, Чоке, около оврага остановил его связкой гранат. Но теперь не было гранат, не было патронов для автомата: он был один на один с вражеским дзотом. Всесильным, страшным, огнедышащим...
Нет, еще была свободная рука. Ею он ухватился за щербатый край площадки, на которой прочно утвердился дзот.
И опять желтые круги перед глазами. Уходят скалы, слышатся какие-то отрывки фраз:
«Я хочу первый гвардейский значок вручить первому среди первых...», «Рядовой Тулебердиев, выйти из строя!»
Рывком Чолпонбай ползет вперед... Все выше и ближе к дзоту. Метр, два, три... пять... Вот он уже на площадке, в мертвом пространстве: ни пулемет, ни автомат из дзота достать его здесь не могут. Стебли травы побагровели от крови. «Надо бы перевязать рану... Может, лежа на животе...
Нет, уже и автомат руки не держат, и не размотать бинта... Как пахнет чабрец!.. Это я дома... Наконец-то вернулся... Только сейчас посплю, потом пойдем с братом в горы...»
«Токош Тулебердиев пал смертью храбрых!» — прозвучало в ушах, и в ответ откуда-то издалека голос Сергея: «Надо отомстить!»
В памяти четко всплыли слова военной присяги, которую Чолпонбай торжественно принимал вместе с другими солдатами роты. Ее текст Чоке выучил сразу и навсегда. И вот отдельные фразы звучат в его ушах: «Я всегда готов по приказу рабоче-крестьянского правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик, и как воин... клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни...»
А пулемет все бьет!..
И снова голос члена Военного совета: «Первому среди храбрых...»
Командир полка: «Рядовой Тулебердиев, выйти из строя!»