А потом я слышу это.
Кажется, что звук исходит из динамика на стойке рядом со мной, но я знаю, откуда он на самом деле. Устойчивый, но быстрый, перегнавший мой бешеный пульс.
Сердцебиение. Сердцебиение второго человека. Внутри меня.
Я не могу дышать.
— Миссис Ричардс?
Я не отвечаю.
— Простите, миссис Ричардс?
Я моргаю и смотрю вниз. В девяти дюймах от моего лица появляется белое пятно, и когда я, только заметив, что плачу, смахиваю слезы и вытираю запотевшие очки, то понимаю, что это коробка с салфетками. Чтобы дотянуться до нее, мне нужно высвободить руку с подлокотника.
И все это время маленькое сердце быстро, как крыло бабочки, трепещет: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
— Хорошо, что вы пришли именно сейчас, — говорит доктор. — Судя по всему, срок около одиннадцати недель. Нам нужно взять кровь для анализов.
— Почему? — я резко поднимаю голову. — Что-то не так?
— Ну, мы берем кровь, чтобы все проверить. Но не думаю, что у вас есть причины для беспокойства. С точки зрения биологии, понимаете, женщины вашего возраста — идеальные машины для беременности.
Я киваю, пораженная приливом эмоций, переполнившим горло. Облегчение и благодарность, и… кое-что еще. Откуда оно? Я исследую это чувство с подозрением, словно подделку, будто оно на самом деле не мое. Я не должна была испытывать такое чувство по отношению к такому крохотному существу, которое не знает моего имени, у которого еще даже нет мозга.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук.
Но у него есть сердце, и этого достаточно.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯЭми
Все еще сжимая мое запястье одной рукой, Полли потягивается, как будто она только что очнулась от бодрящего дневного сна, и подбирает упавший нож. Пока она поднимается, я по-прежнему неподвижно сижу на корточках.
— У чая был горький привкус, — говорит она, — и там, откуда я, нужно было уметь притворяться глотать разные лекарства. Честно, Эми. Ты могла убить меня.
Она поднимает меня на ноги и кивает в сторону ближайшего из огромных фруктовых пирогов папы. Я не сразу улавливаю суть, но затем свет падает на него так, что я замечаю — пирог влажный, а тарелка под ним полна мутной жидкости.
«Я здесь, чтобы доказать кое-что», — она произнесла это после того, как включила телевизор. Должно быть, она вылила чай, когда я отвлеклась на новости.
— Ты же не хотела причинить мне вреда, правда? — Ее глаза широко раскрыты и уязвимы. — Ты просто хотела выбраться отсюда, увидеть своего отца и Чарли. Я понимаю.
Я отчаянно киваю, не в состоянии сказать ни слова, так как мое горло сузилось до размеров игольного ушка. Я не могу оторвать взгляд от ножа.
— Это вполне естественно.
Она говорит так, будто пришла к этому заключению, беседуя сама с собой.
— Значит, ты была осторожна с дозой того, что положила в чашку. Ты позаботилась о том, чтобы это не навредило мне, а просто усыпило, верно?
Я не отвечаю. Мои глаза раскрыты так широко, что я чувствую каждое колебание воздуха перед ними.
— Я поступила нечестно по отношению к тебе. Мне стоило подумать о том стрессе, которому я тебя подвергну, — задумчиво произнесла она. — Я была эгоистична в своем желании поговорить. Возможно, тебе было бы легче, если бы ты переспала со всем этим.
Она застенчиво улыбается мне и опускает лезвие ножа в пирог.
— Голодна? Ты ничего не ела с тех пор, как я здесь, а чай изумительно хорош с фруктовым пирогом.
Отскочив, я бросаюсь к осколку чайника с Шляпником. Пальцы царапают воздух в сантиметре от острой керамики, но Полли говорит «фу!», будто я собака, которая мочится на ковер, и оттаскивает меня назад. Ее пальцы железной хваткой обвивают мое запястье.
— Нет, Эми, — говорит она. Я потеряла из виду нож, но к моей шее прижимается что-то твердое и ужасно острое. Горло будто забито песком, но я не смею сглотнуть. Нежно, но сильно она поднимает мой подбородок, пока я не встречаюсь с ней взглядом.
До этого момента я не понимала, что на самом деле означает фраза «у человека безумный взгляд». Это вовсе не бешено вращающиеся глаза, как в мультфильмах. Наоборот, их полная неподвижность. Нормальные люди моргают. Нормальные люди интересуются тем, как на них реагируют, поэтому их взгляд скользит от ваших глаз ко рту и обратно, считывая ваши эмоции и отвечая теми же. Глаза Полли как у куклы.
— Ну. Уж. Нет.
Она выплевывает каждое слово. Пульс стучит у меня в висках. Я стою на цыпочках с ножом у горла. Ловлю ее безумный взгляд, пытаясь обратиться к ней с беззвучной мольбой.
Крик пронзает мои уши. Полли поворачивает голову к источнику звука, опуская нож. Я тоже оглядываюсь, потому что знаю этот голос.
Крик из телевизора был настолько громким, что колонки ответили треском. На экране Чарли крупным планом, микрофоны тянутся к его подбородку, по щекам бегут зеленые ручьи туши, похожие на реки на карте.
Он выглядит по-другому, и лишь спустя несколько бешеных ударов сердца я наконец понимаю почему: он побрил голову до короткого коричневого пушка, а расширенные зрачки похожи на два колодца.
Он стримит.
В правом нижнем углу экрана ненавязчивый знак сообщает, что это прямой эфир.
Рот Чарли слегка приоткрыт. Он выглядит напуганным до ужаса — нет, до смерти.
Он выглядит именно так, как чувствую себя я.
— Чарли? — к нему обращается голос за кадром. — Чарли, что происходит?
Его губы изо всех сил пытаются сформировать слова.
— Она напугана, — говорит он. — О боже, она думает, что умрет.
Его лицо исчезает вместе с гаснущим экраном. В отражении экрана я вижу лицо Полли, осунувшееся, бледное, разъяренное. Она с отвращением швыряет пульт.
— Ты стримишь сейчас? — требовательно спрашивает она.
Я не отвечаю. Это не бравада. Я просто не могу говорить.
Она с силой развернула меня к себе.
— ТЫ СТРИМИШЬ СЕЙЧАС? — кричит она мне в лицо.
Она срывает шарф Чарли. Аппликаторы слабо шипят, начиная охлаждаться на воздухе. Полли выглядит расстроенной, как будто ее предали. Ее руки тянутся вперед, словно она хочет сорвать с меня аппликаторы, но, когда я вздрагиваю, она дергается вместе со мной. Уже слишком поздно, и она понимает это. Ее прежде стеклянный взгляд блуждает по углам комнаты, словно она выискивает глазами все три миллиона людей, которые следили сейчас за моей трансляцией, чувствуя каждый удар моего сжавшегося от ужаса сердца, каждую каплю крови, текущую по моим венам, каждую частичку причиняемого ею ужаса и боли.
Она выглядит так, словно вот-вот обратится к ним с мольбою. Нож со стуком падает на пол.
«Я здесь, чтобы доказать кое-что, — говорила она, — при свидетелях».
Но, судя по панике на ее лице, доказать она хотела что-то другое. На мгновение я чувствую то же, что и в момент первого стрима из ванной. Связь, единство, силу.
— На это нет времени! — рявкает она, кажется, скорее себе, чем мне. Она хватает меня и так сильно тянет за руку, что мои ноги почти отрываются от пола. Шатаясь, я следую за ней по коридору — картины, зеркала и половицы сливаются в пятна дерева и серебра.
— Сиди здесь и думай о том, что ты натворила! — кричит она, швыряя меня в дверной проем. Мне не удается удержаться на ногах, и я тяжело падаю на ковер, когда за мной захлопывается дверь. Я лежу с раскинутыми руками и ногами и тяжело дышу. Смотрю в потолок. Голая лампочка подсказывает мне, в какой комнате я нахожусь.
Я переворачиваюсь, встаю на локти, пытаюсь подняться, но от адреналина деревенеют колени, и я падаю. Я ползу к двери и дергаю ручку вниз, но она не поддается. Я колочу в дверь, снова и снова налегаю на нее плечом, пока мне не становится плохо от боли из-за стремительно расходящихся по телу синяков.
— Выпусти меня! — кричу я. — Пожалуйста! Запри меня в другом месте! Где угодно!
Не доверяет она мне или ей просто все равно, но ответа нет.
Я поворачиваюсь и спиной сползаю по двери. А потом, уставившись на кровать, в которой умерла мама, всхлипывая и задыхаясь от ужаса, я срываюсь.
— ПРОШУ! — завываю я, и вой едва похож на человеческую речь. «Возьми себя в руки, Эм. Подумай о Чарли. Чарли только что спас тебе жизнь».
И я действительно думаю о Чарли. Я вспоминаю, как обнимаю его за этой самой дверью, а он рыдает.
— Тебе не стоило видеть ее в таком состоянии, — шепчу я ему, как будто проблема в чертовой эстетике.
Я задерживаюсь в этом воспоминании дольше, чем стоит. Память так же заманчива, как сдирание корочки с затянувшейся раны. Я очень-очень надеюсь, что Чарли уже не следит за моим стримом.
Почему я так боюсь этой комнаты? Это глупо. Я знаю, что это глупо, и я злюсь на себя. Ради бога, я уже была здесь сегодня. Но тогда у меня была конкретная цель, и я могла уйти, взяв то, что мне нужно. Уверена, тогда я задерживала дыхание все время, пока была здесь. Взгляд упал на окно и ужасную блестящую ленту.
Быть здесь в ловушке — это совсем другое.
Понимаете, это комната с привидениями.
Конечно, здесь нет призрака мамы. И даже если бы он был, я бы не боялась так сильно. Это было бы здорово. Я смогла бы поговорить с ней, и, может быть, теперь, когда она потеряла вообще весь вес, она перестала бы дразнить меня советами по диете.
Нет, в этой комнате живет призрак ее боли; призрак медленного бунта ее тела против разума; призрак несправедливого, но совершенно непоколебимого чувства, что семья предала ее, оставив без помощи, хотя ничего нельзя было сделать; призрак инструкции от медсестер, как «обеспечить ей комфорт», жалкая попытка, облегчавшая скорее наш страх, чем ее мучения.
Призрак ее чувства скорой, преждевременной смерти. Какой тут может быть комфорт?
Я глубоко выдохнула, сама не замечая, что задерживала дыхание. Резкий сладковатый запах ударил мне в ноздри, и я чуть не задохнулась. Я инстинктивно зажала рукой нос, но, конечно, в комнате ничем не пахло. Запах был у меня в голове. Это смесь запахов открытых ран и антисептика, напитков, похожих на грязь и заменяющих еду, прокладок от недержания и пота. Последние полгода здесь кислород по молекуле заменяло сырое отчаяние, и хотя папа накрыл всю мягкую мебель мешками для мусора и держал окна открытыми в течение трех дней, запах остался. Вероятно, он будет здесь, даже когда солнце поглотит землю. По крайней мере, для меня.