Самостоятельно обратилась три недели назад? Но письмо Карен отправлено на восемь месяцев раньше письма Майкла Фицджеральда. Потом я вспоминаю фотку с членом и почти поэтическую угрозу Безумного Шляпника.
Наше соглашение. Сохраняйте спокойствие. Советую следовать сценарию.
— Он подделывал медицинскую карту. Он постоянно исправлял ее, чтобы дата пересмотра диагноза так и не наступила.
Должно быть, я пробормотала это достаточно громко, чтобы Полли услышала, потому что она фыркнула.
— О, скорее всего, так. Но это было единственной его работой все то время, пока я была там. Бог знает, как этот человек получил медицинскую лицензию. Возможно, ее он тоже подделал.
— Но… но… — мне хочется возразить. Это слишком ужасно. Мой мозг хочет опровергнуть это, найти причину, по которой этого не могло быть. Но, листая восемьдесят семь писем с именем Кэтрин Канчук, я снова и снова вижу одну и ту же историю: люди обращали внимание на случай женщины, которая теперь грустно улыбается мне в своем жилете с бомбой, а доктор Бенджамин П. Смит мягко обводил их вокруг пальца и обвинял во всем канцелярские ошибки и компьютерные сбои, а затем глубже запихивал ее в бюрократические сорняки.
На протяжении семнадцати лет.
— Где они держали тебя?
Полли всматривается в узкое окно. Грязный серый рассвет просачивается сквозь паутину.
— Взгляни сама, — предлагает она. — Наш Бен всегда вставал рано. Я уверена, он уже на работе.
Я закрываю электронные письма и открываю карту. В самом деле, счастливая голубая точка светится на большом здании в Примроуз-Хилл, которое, как подсказывает мне шильдик гугл, является крылом стационара психиатрической клиники Granby Hall.
— Но он… он не мог, — я говорю это, потому что хочу, чтобы это было правдой, а не потому, что я в это верю.
— Почему? — спрашивает Полли. — Он был моим доктором. Он вел мою карту. В ней говорилось, что я психически больна. Если в твоей карте написано, что ты психически больна, зачем кому-то тебя слушать?
Она поджала губы, будто обдумывая.
— Серьезно, независимо от того, насколько умные системы пытаются разработать люди, все зависит от того, кому ты доверяешь. Должна сказать, много раз мне самой хотелось поверить ему. Хотя я знала, что он делает со мной, но у него же был белый халат и стетоскоп… — она поморщилась. — На самом деле джемпер для гольфа и никотиновые зубы, но ты понимаешь, о чем я. Он был экспертом и говорил, что я сошла с ума. Кто я такая, чтобы спорить?
— Но… другие, в больнице, они должны были…
— Они заметили. Ты же видишь, они спрашивали. Но им было достаточно отговорок. Занятые люди, самого высокого мнения о своем коллеге. Когда находишься там довольно долго, они проверяют тебя раз в полгода, этого времени достаточно, чтобы забыть о тебе, если нет причин помнить.
Такое чувство, будто острые как иглы сосульки одна за другой впиваются мне в позвоночник.
— Мама украла откровенную фотографию психиатра и шантажировала его, чтобы он держал тебя в психиатрической больнице.
— Выходит так.
— Почему?
Впервые с момента нашего знакомства улыбка Полли становится мерзкой.
— Ну, наверное, потому, что она была очень решительной женщиной, не так ли?
Я спрашивала о другом, и она это знает. Она придвигается ко мне, сидя на полу, и ее лицо оказывается в нескольких дюймах от моего. От нее все еще пахнет чаем.
— Думаешь, он был прав? Думаешь, я сумасшедшая?
Все, что я могу сделать, — выдержать ее немигающий взгляд.
— А ты как считаешь? — отвечаю я вопросом на вопрос.
Она издает восторженный лающий смех:
— Ха! Ты сейчас говоришь совсем как он! Ты когда-нибудь думала о карьере мозгоправа, Эми? Зачем отвечать, когда можно спросить в ответ.
— Но ты сама как считаешь? — настаиваю я, потому что маленький зеленый огонек мигает довольно близко, и если я закрою глаза, то увижу, как он отражается от кончика моего носа, и сейчас мне очень важно узнать, что думает о своем психическом состоянии женщина с бомбой.
— Интересный вопрос. Думаю, согласно статистике, я должна быть сумасшедшей. Забавный момент: психиатрические больницы немного похожи на тюрьмы, — если окажешься там случайно, место всегда найдет способ тебя «вписать». То же самое с психушкой: ты взаперти, ешь пластиковую еду и странные лекарства, и единственные люди, с которыми ты можешь поговорить, — либо больные, либо врачи, которые, наверное, не лучше. Я скажу тебе, что самое худшее — консультации. Они заставляют тебя снова и снова погружаться в свои мысли, пока самые банальные из них не начинают выглядеть ненормально. Знаешь, если долго смотреть на слово, оно начинает выглядеть странно, как будто написано с ошибкой? Тут то же самое, но по отношению ко всему твоему мозгу, — она делает глубокий вдох. — Я просто хочу сказать, что место меняет тебя, понимаешь?
Я думаю о жизнерадостной рыжей девушке в очках с фотографии, найденной мною на тамблере, из которой высечена женщина напротив. Что же могло заставить маму так поступить с ней?
— Да, понимаю, — я колеблюсь, но затем спрашиваю: — Как ты туда попала?
— Извини?
— Мама шантажировала твоего доктора, чтобы удержать тебя, но как ты вообще туда попала?
— Ах, — улыбка Полли становится немного болезненной. — Что ж, это совсем другая история.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯКэт
— Дэб? Белая лошадь? Кэт? Кэт!
Я моргаю. Пламя исчезает, и я возвращаюсь в реальный мир. Первое, что я замечаю, — это холод вокруг живота и боль в спине, и я вспоминаю, что пижаму, которую я ношу, заимствована у женщины вдвое меньше меня, даже до того, как я стала домом — нет, домом и продуктовым магазином — для целого человека.
Второе, что я заметила, — то, как отвратительно моя левая нога болтается над пустотой.
— Отойди оттуда.
Я подчиняюсь инстинкту, а не воле. Я отступаю назад, в объятия Эви, и она еле слышно ворчит, изо всех сил стараясь осторожно опустить меня на пол, но она сильнее, чем кажется. Перед нами, болтаясь на ветру, скрипит мансардное окно, а крыши Южного Лондона раскинулись вдаль и сверкают под луной, будто маленькие панцири насекомых.
— Что ты тут делала? — дышит Эви мне в ухо.
— Я просто… я просто… — пытаюсь ответить, но вдруг понимаю, что не знаю. С момента пожара я не спала дольше нескольких минут подряд, и у меня пульсируют глаза, все искажается, и от этого тошнит. Дом Эви четырехэтажный, а чердак смотрит на юго-запад. Если ориентироваться на часовую башню старой церкви на углу Митчема, то можно… разглядеть… маленький трехходовой дымоход моего дома.
Я не могла уснуть, поэтому прошла мимо ее комнаты и поднялась по лестнице на самый верх, еле дыша и с трудом передвигая ноги. Какая-то крошечная безумная часть моего мозга, которую я не могла заставить замолчать, продолжала мучить меня, спрашивая: «А вдруг из этого окна все иначе? Вдруг его еще можно увидеть оттуда?»
Но я посмотрела и, конечно же, ничего не увидела, даже почерневший шлак. Дымовая труба лежала в руинах ниже линии крыш других домов.
Паника и отчаяние захлестнули меня. Я вдруг вспомнила, что, когда была совсем маленькой, может быть лет четырех или пяти, я потеряла маму в супермаркете, бегала туда-сюда вдоль рядов с хлопьями, овощами и замороженным мясом, отчаянно и безуспешно разыскивая ее и сражаясь с нарастающим убеждением, что она ушла, ушла и я никогда не верну ее, и я захлебывалась слезами, потому что это была моя вина, она же говорила мне держать ее за руку.
Ощущение было точно таким же, только возведенным в крайнюю степень отчаяния, потому что я знала, что это никогда не закончится, потому что нет скучающей сотрудницы супермаркета, которая могла бы сделать объявление по громкой связи и пригласить ее пройти к стойке информации оттуда, где она сейчас.
Затем воспоминания перенесли меня обратно к горящему дому, а потом… А потом я словно потеряла связь с собой.
— Я просто… я просто, — говорю я снова. Хочу сказать, что просто пыталась разглядеть, где находился дом, но потом вспоминаю, как моя нога болталась над пустотой, будто я пробовала воду в бассейне. И в конце концов заливаюсь слезами.
— Эй, эй.
Нежные пальцы берут меня за подбородок и поворачивают лицо. Размытое облако темного и бледного превращается в Эви, когда она снимает мои очки, чистит их рукавом своей шелковой пижамы и возвращает их мне на нос. Она смотрит на меня, взволнованная, но полная решимости.
— Все в порядке, — говорит она. — Я понимаю. Нам помогут.
Я представляла себе это иначе. Никакой машины скорой помощи, только тихая поездка на такси по ночным улицам с Эви, сжимающей мою руку. У меня нет сил вырываться, поэтому я просто сердито смотрю на залитое дождем оконное стекло. Внезапные рыдания продолжают накатывать на меня, приходится снять очки и вставить линзы, потому что иначе я ничего не вижу. Мы приезжаем на место, там нет люминесцентных ламп и больничного линолеума, только мягкие гладкие полы из светлого дерева, чтобы инвалидные коляски гремели не так сильно, и встроенное освещение, как на скандинавской кухне. Никаких фигур в белых халатах, только человек в джемпере в ромбик с V-образным вырезом и табличкой с именем, который приветствует Эви так, словно они давно знакомы. Я пытаюсь слушать их разговор, но голова идет кругом, и я ловлю только обрывки фраз.
— Деликатная ситуация, сами видите…
— В этом-то и проблема. Мы точно не знаем, кто сейчас является законным опекуном…
— …сделаем исключение, пока, для вас…
— Спасибо, Бен.
Документы, много-много документов. Я пытаюсь читать их, но не могу себя заставить. Не могу смотреть на эти слова. Они слишком пугающие. Но воспоминание о том, как моя нога свисает из окна, еще хуже, поэтому в конце концов я просто подписываю их. Справа от моей каракули находится пустая графа для подписи родителя или опекуна (если пациент моложе 18 лет), и чтоб не расплакаться, мне приходится кусать щеку, пока я не почувствую вкус крови.