Комната, в которую меня привели, без мягких стен. Здесь стоит односпальная кровать с темно-коричневым пуховым одеялом, кресло того же цвета, телевизор, закрепленный на настенном кронштейне, ваза с желтыми цветами и окно, про которое деловая медсестра с мясистыми ладонями говорит, что из него «прекрасный вид на сад в дневное время». Ваза для цветов пластиковая, не стеклянная; окно защищено проволокой против осколков, и я не вижу, как его можно открыть. Оглядываясь вокруг, я с тошнотворной благодарностью отмечаю, что во всей комнате нет острых углов или краев. Все немного округлено и смягчено, как будто сделано ради безопасности детей.
— Ну, если тебе что-то понадобится, просто нажми эту кнопку, — говорит медсестра. Я ошеломленно киваю и сажусь на край кровати. Она улыбается и выходит, закрывая за собой дверь. Я слышу два щелчка: один от защелки, а второй, должно быть, от замка.
Я уставилась на телевизор, мое отражение смотрит на меня. Я не знаю, как долго так сижу — может, минуты, а может, часы, — но я на том же месте, когда начинаются схватки.
— О ГОСПОДИ!
Оказывается, злая богиня, создавшая боли при месячных, приберегла свой шедевр, чтобы обрушить его на меня в этот самый момент. Когда спазм наконец стихает, я сползаю, задыхаюсь, а затем вскрикиваю, потому что случайно сжимаю живот. Я кидаюсь к маленькой белой кнопке.
— Да, голубушка? — кажется, вечность спустя голова медсестры показывается в двери.
— По-моему… — слова вызывают прилив паники в моем горле. — По-моему, я сейчас рожу.
— Хорошо, — она, кажется, совсем не беспокоится. — Хочешь, чтобы я проводила тебя в ванную?
— В ванную? Разве мне не нужно ехать в больницу?
— Это и есть больница, голубушка.
— Я имею в виду подходящую больницу, с ночнушками цвета ополаскивателя для рта, пиликающими аппаратами и акуше… Акуше… А-а-а-а-а! — последнее слово тонет в сдавленном вопле, потому что еще один спазм сжимает мою матку.
— Некуда спешить, голубушка. Как часто у тебя схватки?
— Я… я не знаю. Слишком часто?
Она садится на край кровати, смотрит на свои часы и ждет, терпеливо и безмолвно, как садовый гном, пока другая волна боли не накроет меня.
— Недостаточно часто. Прошло максимум двенадцать минут с предыдущей. Нужно, чтобы у тебя стабильно было по три схватки каждые десять минут, чтобы тебя забрали наверх. А пока пойдем примем ванну, она поможет. Обещаю.
Она исчезает в крошечной ванной комнате, и шум воды заглушает проносящиеся в моей голове мысли. По три схватки каждые десять минут? Это невообразимо.
— Я Джой, — весело говорит она, вернувшись. Она протягивает ладонь — как мне сначала показалось, для рукопожатия, но потом я замечаю две белые таблетки.
— Морфий? — с надеждой спрашиваю я.
Она морщится.
— Парацетамол. Господи, дорогая, что ты хочешь сделать с малышом?
Парацетамол при таких схватках немного сравним с попыткой отразить всю мощь ВМС США крепкими выражениями и водяным пистолетом, но я все равно беру таблетки. Возможно, это эффект плацебо, но в следующий раз, когда разгоняется карусель мучительной боли, мне немного легче.
— Ванна готова, — радостно объявляет Джой после того, как спазм угас. Она суетится, берется за край моего свитера и начинает стягивать его через голову.
— Я могу… я могу раздеться сама, — протестую я, смущенно дергая свитер вниз.
Джой издает звук «ш-ш-ш».
— Конечно можешь, голубушка, но через несколько часов будет уже не до скромности, и на твоем месте я бы попрактиковалась принимать помощь.
В итоге я позволила ей раздеть меня и голой, похожей на дирижабль, отвести в ванную. Теплая вода — блаженство. Я и не думала, что можно мечтать о ванне так же страстно, как о тосте, когда действительно умираешь от голода, но, оказывается, можно.
Спазмы приходят и уходят, и приходят снова, быстрее, сильнее и чаще. Все мышцы спины начинает сводить вместе с теми, что в утробе, и Джой разминает и массирует их с опытом, который говорит, что твердые, как топор, ладони у нее не случайно.
Вскоре, однако, всей теплой воды, массивных рук и легких анальгетиков в мире недостаточно, чтобы остановить боль. Она давно перестала локализоваться в матке. Теперь, когда приходит схватка, боль распространяется в каждый уголок меня. Она наполняет, принимая мою форму, как вода. Я плыву по ее течению, стону, потею и брызгаю слюной сквозь зубы. И все это время Джой хладнокровно наблюдает за мной, время от времени проверяя свои часы, как будто она ждет, когда испечется пирог, и если открыть дверцу духовки слишком рано, то он испортится. Наконец она достает из кармана телефон и звонит.
— Тед? Да, по-моему, она скоро родит. Передать ей трубку?
Она протягивает телефон, и все мои усилия уходят на то, чтобы заставить пальцы сжать его.
— …вет, — все, что мне удается сказать.
— Привет, это Кэтрин? — отвечает веселый голос. — Меня зовут Теодор, Теодор Олофаде, зови меня Тед. Сегодня вечером я буду твоим акушером. Джой говорит, схватки продвигаются неплохо, а значит, мы скоро увидимся. Ты здорово поможешь мне, если оценишь боль по шкале от одного до десяти.
— Гннгх, — мычу я.
— Отлично, спасибо, Кэтрин. Если сможешь передать трубку обратно Джой, это будет замечательно.
Очевидно, «гннхг» было волшебным словом, потому что, как только Джой кладет трубку, она поднимает меня на ноги, вытирает, укутывает в огромный халат и держит под руку, пока я медленно хромаю к лифту.
— …лифт? — бормочу я. — Не… больница?
— Я же говорила, это и есть больница.
— Не такая… боже… больница.
Она вздыхает.
— Ты не первая из наших пациенток, кто проходит через это вместе с нами. Нам гораздо проще, чтобы все случилось здесь, где мы можем все контролировать, поэтому наверху есть небольшая палата. Только одна кровать, но все необходимое оборудование, и, конечно, с нами на связи Тед. Мы сообщили ему, как только ты приехала.
Где мы можем все контролировать. Я вспомнила тот щелчок, когда они заперли меня, и мне пришла мысль, что, может быть, однажды у них сбежала какая-то новоиспеченная мать, но тут очередная звезда мучительной боли родилась в моей матке, и эта мысль исчезла. Послышался звук брызг, и мои ноги внезапно стали влажными и теплыми. Я смотрю вниз.
— Я, эм, — бормочу я.
— Я знаю, милая. Не волнуйся. Просто иди дальше. Ты блестяще справляешься. Мы все уберем.
Тед первый, кого я вижу здесь в белом халате. И кажется трогательным тот факт, что это меня обнадеживает. Он человек средних лет с приветливой улыбкой и серыми бровями, настолько густыми и подвижными, что я уверена, они обладают разумом. Над большой механической кроватью висит зловещая пара стремян.
— Мне лечь в постель?
— Почему, ты хочешь спать?
— Я имею в виду, чтобы родить ребенка.
— О, я не думаю, что мы так близко к цели. Мне нужно проверить, какое у тебя сейчас раскрытие, и вообще, кровать здесь стоит, чтобы ты могла поспать.
— Я. Не могу. Спать, — прошипела я, совершенно рассерженная тем, что он вообще мог предположить, что такое возможно.
Он пожимает плечами.
— Ты сейчас так говоришь, но после двадцати четырех часов потуг ты будешь удивлена, как сильно можно устать. Сон очень важен, тебе нужно беречь силы.
Он говорит это так, будто призывает меня пить витамины или использовать зубную нить.
— Но если нужно, мы можем сделать тебе эпидуральную анестезию. Отца нет, я так понимаю?
— Он… — волна беспомощной ярости душит меня. — Его нет.
— Не беда, они годятся только для массажа спины, а мы можем поставить Джой на этот пост. Можешь запрыгнуть на кровать и поставить ноги в стремена?
Я выгляжу так, будто могу куда-нибудь запрыгнуть в нынешнем состоянии, доктор Брови Мамонта? Но я могу, в основном благодаря сверхчеловеческой силе Джой, дойти с ее поддержкой, успокоиться с ее помощью и заползти на…
— ААААААААААААААЙ!
— Да, сгибание ног в стременах будет оказывать небольшое давление на живот. Это может вызвать некоторый дискомфорт, но мы освободим тебя от него, как только сможем. Мне просто нужно… ах. Ладно, семь целых три десятых сантиметра, прогресс хороший, но этого пока недостаточно.
— О… Джой.
— Да, голубушка?
— Помоги мне, пожалуйста.
— Да, милая.
Боль приходит волнообразно, снова и снова. Меня выворачивает наизнанку, я охвачена приступом ужасной паники и сильно потею. Я кричу и охаю, и кричу, меня рвет, и я снова кричу, и Джой здесь, она всегда рядом, убирает рвоту, разминает мою спину и говорит, что я хорошо, очень-очень хорошо справляюсь.
Время становится тягучим и медленным. От линз горят глаза, мне приходится снять их, и мир становится облаком разноцветных пятен. Каким-то образом я снова оказываюсь в стременах, оглушенная собственным криком, и доктор Тед говорит:
— Ладно, пора тужиться. Давай поднимем тебя на ноги, пусть гравитация нам поможет.
Я сгибаюсь у кровати и цепляюсь за простыни, тужусь, стону, рычу, царапаю себя. Я никогда не была таким… животным. Какой-то глубоко спрятанный инстинкт проснулся во мне, и я напрягаю мышцы, которые, кажется, никогда прежде не контролировала. Я тужусь и тужусь. В какой-то момент я чувствую легкость в позвоночнике и знакомый запах, и мне требуется несколько секунд, чтобы распознать свое собственное дерьмо, и я смутно понимаю, что мне следовало бы стыдиться, но мне сейчас совсем не до стыда, и никто не комментирует, и Джой убирает, и Я. Не. Прекращаю. Тужиться.
Перехватывает дыхание, отчаянные попытки сделать вдох. У меня никогда не будет достаточно воздуха. Тужься.
— Показалась головка, — говорит доктор Тед где-то у моих колен и в миллионе миль отсюда. — Ладно, Кэтрин, один последний толчок.
Я кричу, долго, и высоко, и громко. Я чувствую, как меня разрывает на части.
И вдруг боль стихла.
— Принял ее, — говорит доктор Тед позади меня.