– Встань... встань, – подтолкнули матросы плотника.
Таракити приподнялся.
– Таракити...
– Пожалуйста, Таракити...
– У вас ведь фамилия Уэда? – подсказал кто-то.
– Вот, Уэда-сан, спасибо за работу. Вам передается мой подарок от русского царя за помощь и старание.
Адмирал отстегнул от петли мундира цепочку, протянул плотнику свои карманные часы. Подозвал Таракити к себе, обнял его и поцеловал.
– Теперь вам надо учиться самому составлять чертежи, – тихо сказал Путятин и взглянул на Накамура-сама. – А ваше имя? – обратился он к следующему рабочему.
– Кикути, – отвечал пожилой плотник.
– Оаке! – раздались голоса.
– Оаке-сан, Кикути-сан... благодарим вас...
Пещуров передал приготовленный подарок – циркуль и набор карандашей.
– А ваше имя?
– Ватанабэ...
– Спасибо, Ватанабэ-сан...
«Дойдет ли до меня очередь? Упомянут ли меня? Наверно, нет. За мои песенки я не буду вызван. Это все же критика!» – думал Хэйбей.
Путятин всем давал подарки и всех называл «сан», но Хэйбея он так не назовет, хотя ведь знает, что я тоже назначен артельным старостой и что если оправдаю доверие правительства, то получу фамилию. Да, вот и мы – простые люди – делим славу и стараемся взять себе фамилии получше. Хэйбей решил, что если его утвердят в звании, то возьмет фамилию Цуди. Путятин, кажется, не всем дает подарки. Вот он смотрит прямо в лицо Хэйбея и улыбается, как знакомому. Хэйбей просиял. Но так больно, так обидно, если не удастся утвердиться в звании. Ведь звание-то небольшое, самое низшее – пеший воин! А могут не произвести, хотя он работает не хуже других!
– Как ваше имя? – спросил Путятин.
– Мое? – как бы обиделся Хэйбей.
– Твое имя? Встань! – заговорили плотники.
– Мое?
Путятин что-то сказал. Хэйбей не стал ждать перевода. Он гордо встал и громко, как матрос, отчеканил:
– Хэйбей-сан!
Раздался громкий хохот, начался визг, кто-то заикал. «Гиляку Афоньке» стало дурно.
– Ну, брат, сам себя произвел!
– Возвел в «сан»! – смеялись матросы, сообразившие, в чем тут собака зарыта.
– Хэй-бей-сан... Хэй-бей-сан! – повторяли японцы, давясь от смеха. – Сам себя назвал «сан»! Так еще никто и никогда не отвечал. Ну, певец, сочинитель! Ну, артист! Вот уж фокусник...
Японцы пытались объяснить, но матросы и так поняли.
– Цуди-сан! – вдруг добавил Хэйбей, сообразив мгновенно, что отступать нельзя.
Опять раздался взрыв хохота.
– Иди-ка, брат, сюда...
Адмирал обнял японца. Подали балалайку. Путятин взял ее, вложил в руки Хэйбею.
– Я буду беречь этот ваш подарок, адмирал, – кланяясь, сказал Хэйбей, но не выдержал и ухмыльнулся, и снова по стапелю взрывами и волнами заходил хохот.
Отец Таракити заикал, роняя голову на стол.
– Ты чё? – спросил его Маточкин.
– Старика помирает, – ответил пьяный Ичиро по-русски, – работа нету...
– А вам, Ябадоо-сан, вот... Мой портрет... – На полотне изображен Путятин в сюртуке, веселый, закручивает ус, смотрит фертом. – На обороте я написал на память.
– Господа, Михайлов-то каков! – заметил юнкер Лазарев. – Отличный портретист!
– Да это, Евфимий Васильевич, более карикатура... – сказал Зеленой.
– Нет, нет, это прекрасный портрет.
Хэйбей подошел к Ябадоо, вперил глаза в подарок, полученный старым самураем.
Ота-сан тоже получил хороший подарок – пластинку-дагерротип работы Можайского, где Путятин снялся вместе со всей семьей Ота, – то, что ему хотелось.
Но этот подарок мало интересовал Хэйбея. Это наука, а не искусство, это волшебство на основании законов природы, выделка «прибора, изображавшего натуру», то есть по-японски – «сясинки». Такие ценности нравятся фабриканту Ота, который спаивает народ сакэ и обманывает. Это не работа художника, не живопись. Вот подарку, полученному Ябадоо, действительно можно позавидовать. Как бы подъехать, подольститься! Ведь я не высмеивал Ябадоо никогда, в стихах не критиковал. Может быть, он не сердит на меня. Ведь это он дал согласие произвести меня в артельные старосты! Очень трудно художнику и поэту. Правительства России и Японии наградили балалайкой и полагают, что достаточно... Но как быть?
– А от нас с тобой подарок, Алеша, это чертежи шхуны, – наклоняясь к товарищу, сказал Колокольцов.
Вот и все! Чертежи нам уже больше не нужны. Столько труда, любви, забот! Теперь, казалось бы, все это куча ненужной бумаги, пусть берут себе. Но на самом деле для них это дар.
– Ты видел свою американку в Симода?
– Да...
– Как ты с ней?
– Все так же. Дружески встретились и простились. Рассказывала про первую встречу с будущим мужем.
– Счастливец, Алеша. Как ты умеешь владеть собой, держаться с женщинами благородно...
– Позвольте, – заговорил адмирал, – а что там за надписи на чертежах были?
– Я не знаю, – ответил Александр.
– Ах, это, наверно, словарь японский, – молвил Алексей.
– Позвольте-ка... – Путятин грозно нахмурил брови.
– Мы будем эти чертежи хранить вечно, – заговорил Уэкава. – Это очень дорого нам.
– И где чертежи? Уже сдали их?
– Да. У нас. Спасибо. Вечно...
– А как же там были надписи... Господа, да вы что?
– Словарь... французский, – выручая офицеров, сказал Уэкава. – Кажется, может быть, уже уничтожен.
– Юнкера плохи в грамоте! – посетовал Путятин. – Хотя бы словарь был как словарь. Составленный на нашем чертеже, мог бы быть историческим документом о ранних связях России и Японии...
Утром в помещении канцелярии бакуфу Уэкава объявил остальным артельным старостам, что они утверждены в дворянском звании. Все прошли испытательный срок. Теперь фамилии закрепляются. Также присвоена Хэйбею фамилия Цуди. По просьбе посла и адмирала. С согласия представительства бакуфу!
В Хосенди явился Накамура, как было условлено.
– Теперь все самое трудное, будем надеяться, уже позади. Вы довольны, Накамура-сама? Ваши рабочие хороши, их надо учить, посылать в Европу, и будут в Японии прекрасные инженеры, – говорил Путятин.
– Вчера был исторический день! Японское правительство глубоко благодарит вас. Теперь наши мастера смогут спустить на воду заложенные нами две шхуны. – Но Накамура сумрачен. – Вы знаете... Путятин-кун... очень печальное и тяжелое известие... Трудно пережить.
– Что такое?
– Эгава-сан... скончался.
– Что вы говорите? Боже мой! Он не дожил до этого дня... А сколько тут его труда и забот... Что же такое? Почему? Какая же причина?
– Это-о... Еще неизвестно точно... Сердце не выдержало.
Накамура объяснил, что главным ответственным за постройку корабля на верфи в Урага, вблизи столицы, был не Эгава, а губернатор. Верфи и город Урага не входят в округ дайкана Эгава. Но Тародзаэмон строил судно как ученый.
Долго говорили про Эгава, о его достоинствах и заслугах, о том, как он помогал во всем и старался, заботился о русских с первого дня их высадки на берег после гибели «Дианы».
...Накамура сказал, что сегодня с утра все плотники, назначенные на работы по отделке шхуны «Хэда» и в помощь матросам для установки рангоута, отправились на корабль.
– Теперь они стараются еще больше, и скоро можно будет поздравить вас, адмирал, с полным окончанием работ.
Накамура сказал, что срочные дела требуют его возвращения в Симода.
Путятин просил выразить глубокое соболезнование от его имени. От имени России, он как посол это говорит.
Накамура поблагодарил.
– Но прошу помнить, что уходить из Японии вам пока еще не разрешено, – заметил он под конец.
– Да, я знаю.
– Просим вас, адмирал и посол... не уходить без позволения японского правительства.
Путятин ждал, что на прощанье ему еще что-то преподнесут неожиданное. Не новость – не хотели пускать в Россию па собственном корабле. Какие же еще будут невероятные придирки? Но как аукнется, господа, так и откликнется. За отказ менять статью о консулах?[68] Ну, смотрите! Кавадзи говорит, что проще уступить мне в чем-то другом, но не в этом. Его винят, как и меня свои будут винить!
– Я все знаю, Накамура-сама, и буду помнить.
Уэкава пришел, сказал, что на шхуне работы идут полным ходом, и добавил:
– Просим доверить японским рабочим всю внутреннюю отделку шхуны, адмирал.
– Да, я очень рад!
– Тогда я отдам приказание бодро и быстро исполнять все внутри корабля, сделать красиво по вашим планам, сохраняя западное устройство, но отделать, как принято у японцев.
– Спасибо. Для моих моряков будет приятной неожиданностью.
Сибирцев и Колокольцов ушли на косу. Им давно хотелось выкупаться там, еще с тех пор, как расставляли там засады в тумане и готовились к боям. А теперь тумана нет и нет тревог.
Жарко. Ясное небо. Лето наступило, и на косе зацвели необыкновенные цветы хамаю. Из широких листьев вверх вознесся стержень с большим белым цветком. «Там, где цветут хамаю!» Есть у хэдских девушек такая песенка.
Огромные валуны лежат сплошь вдоль всей косы, и в море, и на берегу, и легкая волна чуть лижет их. На солнце они кажутся белыми и раскаленными. Неплохо выкупаться. За чем дело стало?
На косе, выше валунов, густая трава и множество разных кустарников и мелких деревьев, а еще выше – сосняк черный и красный. Там в гуще, как среди деревянной колоннады, маленький шинтоистский храм цвета сосновой коры. В траве видны ворота, ведущие к нему. Ворота без забора, ворота – символ.
– Ты остаешься и ходишь грустный, в одиночестве? – спросил Колокольцов.
– А ты уходишь! И тоже грустный!
– Но я рад! Пожалуй, выкупаемся в океане! Хорошо, что позвал!
– Да мне одному не хотелось.
– Что так?
– Я тут раз стоял: океан, Фудзи напротив меня, горы, ворота храма, и мне как-то не по себе наедине со всем этим.
– Я твоему горю пособлю!
Они разделись на валунах, с валуна на валун спустились по овальным кручам к воде