Лицо Алексея спокойно, как и полгода назад, когда он впервые вводил в деревню колонны моряков и, обернувшись на ходу, скомандовал: «Запевай!» И грянула песня.
Сейчас они уходили под грозный рокот барабанов. Палаш Ареса-сан вложен в ножны и не сверкает в руке. Он – ками, но ками уходящий, хотя и молодой, с загадочным будущим.
Когда он проходит близко, то видно, что свет счастья сияет на его окрепшем лице. Он не совершил здесь, конечно, ничего плохого, позорного, но потерял много силы и много силы обрел. Сквозь туманное облако он вглядывается и вслушивается, угадывая предвестники грядущих ударов. Многим женщинам хотелось плакать. Рыцарь из далекой и еще неизвестной страны уходил от них как родной, как муж их сестры. Где и что ждет тебя, Ареса-сан? Что ты уносишь от нас и что оставляешь здесь?
– Прощай! – закричал Таракити.
Молодой Уэда-сан назначен инженером на постройку японской военной шхуны западного образца № 2.
– Прощай, Никита! – отозвались из рядов.
Гром барабанов глушил все чувства привыкших подчиняться матросов, напоминая о долге. Но сквозь рокот ударов, идя уже вольным крупным шагом, они криками отвечали на приветствия жителей Хэда и махали руками.
Чтобы избежать сцен прощания, Мусин-Пушкин велел сразу, с марша, из лагеря – на борт. И без задержек и сантиментов – подымать якоря.
Все уже на борту. Накамура и провожавшие сошли по трапу. На этот раз нет ужасных душераздирающих сцен. И японцы и русские постарались сократить время прощания и не подпускать простонародья к матросам. Цепи полицейских стояли вдоль улицы.
Сибирцев подошел к Оюки. Ота-сан стоял с дочерью. Он высок, с длинным лицом, в халате, похожем на европейский сюртук, с каким-то бело-желтым знаком на груди.
Оюки протянула Алексею руку и взяла его за другую.
– Прощай! – сказала она по-русски.
Она протянула к нему губы, и они поцеловались при всей тысяче народа. Мгновение держали друг друга за руки, еще не падая духом и не понимая, что они почувствуют потом.
Отец сурово стоял рядом.
«Что их ждет? – подумал Мусин-Пушкин. – Сейчас им кажется, что разыгрывается блестящий спектакль!» Александр Сергеевич, глянув, с сожалением отвернулся. Русский офицер не должен унижать себя! Впрочем – личное дело! Проблема жизни!
Любой самурай мог бы сейчас подойти с обнаженной саблей и разрубить купца Ота-сан, как отступника. Но ни один не находится, не рубит, японские самураи поняли силу денег с помощью наведенных на них пушек Америки и Англии. Все понимают, что нельзя победить Америку саблями. Нужны гении экономики и финансов. Ни у одного патриота сабля не подымется, чтобы наказать финансиста Ота за то, что дочь его при всех пренебрегает законами предков, которыми давно пора пренебречь всем. Так полагают те, кто надеется на прогресс. Те, кто надеется на реакцию, – молчат и выжидают.
Оюки-сан обнимает своей красивой рукой Алексея. Ее белые пальцы с овальными ногтями в красном лаке так романтически лежали на его белом погоне у его розового уха, у волны светлых и нежных кудрей, и многие невольно почувствовали, что сделано новое открытие в понятиях о прекрасном.
Ота-сан их гордо оберегает.
«Ах, как хочется убить и как не хочется убивать!» Так скажет себе не один Танака-сан. Может быть, и Уэкава Деничиро, хватаясь за саблю, быстро вспомнит не только пословицы, но и свои виды на будущее. Всем надоела государственная нищета. Все надеются, что деньги защитят и прославят новую цветущую Японию. Японские деньги вступят в схватку с деньгами из Америки и спасут самураев от пушек! Ота-сан вовремя накопил деньги! Он все предвидел, торгуя солью, рыбой, строительным камнем, лесом, рисом, сакэ, живым товаром! Шелком, фарфором и лаком! И золотом!
Вопреки обычаям, его дочь стоит не согнувшись. Они при всех разрушают древнейшую нравственность в деревне Хода. Поцеловала эбису в губы.
Высокий длинноносый Ота-сан тоже стоял прямо и не боялся ничего, даже законов страны и заветов предков. Он охранял все это время преступное сожительство дочери с иностранцем.
– Ареса... Напиши мне... Через Голландию. Я буду ждать... Потом Япония откроется, и можно будет писать... Через Голландию... Я буду ждать!
По-женски надо бы сказать: «Знаешь... отец нашел мне жениха из новых японцев. Уж скоро свадьба!» Нет, нельзя ранить благородного воина, идущего на коварного и сильного врага. Зачем? Пусть он еще немного будет счастлив! Оюки могла сказать: «Я выхожу замуж!» Но не сказала. «Я – беременна!» – и тоже не сказала. Зачем тревожить воина перед битвой!
Нельзя из гордости. Она была у гадальщицы. По книгам вышло: Алеша встретит в море врагов и погибнет. Но и это ему не надо знать. К встрече с врагами воин готов. Его нельзя озаботить перед боем. Пусть он будет спокоен. Алеша и не верит в гаданье, говорит – это предрассудок.
Только невесты и жены из погибающего, изолгавшегося и продажного народа забывают своих воинов! Она ничем не омрачит своего прощания. Предчувствуя, что в битве с врагами жизнь Алеши закончится, она любой ценой готова сохранить его жизнь в его сыне и будет вечно утешаться этим. Она выкормит его грудью и вырастит воином. Он будет жить снова с ней и около нее. Если ее будущий муж будет благороден – он все поймет.
Сибирцев пожал руку ее отцу. Он пошел на корабль. На ходу вдруг сказал бонзе Фуджимото по-японски:
– Ну, как фазаны? Жаль, больше не покушаем!
Фуджимото глянул испуганно и сразу улыбнулся и поклонился формально много раз.
Канат с петлей пополз по борту. Борт стал тихо отходить, открывая узкую полоску темной воды.
– Аресей... напиши мне... через Голландию... когда окончится война...
Голос Оюки дрогнул. Она видела, как отплывало и уменьшалось его лицо. Он махнул рукой с отходившего борта.
Закричали лодочники, раздался плеск сотен весел, и «Грета» пошла на буксире.
Вскоре вокруг было широкое море, свежий ветер, первая соль на губах. Выросла и подняла над облаками свои льды Фудзи, как бы посылая прощальный привет мореплавателям с севера.
Алексей увидел, что на палубе стоит на коленях японец Точибан, вышедший из трюма. Теперь он свободен. Сегодня матросы опять пронесли его в ящике на корабль и в трюме выпустили.
В глазах японца, всегда спокойных, закрытых «занавеской», сейчас была тревога.
На палубе почти пусто. Все внизу. Точибан смотрел на Фудзи с выражением тоски и ужаса. Казалось, он шел не в отрадное путешествие, а на Голгофу. Алексей видел, как он, глубоко погрузившись в себя, стал молиться. А ведь сказал Гошкевичу, что решил креститься, что христианство – единственное для него спасение, истинная вера. А с таким тяжким чувством прощается с родиной. Смотреть больно.
Фудзи скрылась. Вокруг жаркий и душный туман и почти невидимый сеющий дождь. Паруса чернели и временами повисали и снова хлопали и заполнялись, и опять «Грета» шла.
Из трюма наши матросы, по свисту боцмана, повзводно, выходили помогать немецкой команде.
Странное сознание или отсутствие всякого сознания... Неясно в голове, неясны чувства...
Сынок Пьющего Воду вбежал в сакайя и тихо сказал:
– Отец... в горе... там, где жил монах!
Пьющий Воду побежал лесом, напрямик, через гору.
– Со мной! Будь буси!
Мальчик гордо вскинул голову. За отца он готов на все, на гибель! За него, и за мать, и за дедушку! Сражаться бесстрашно! Он – кровь и плоть отца, он будущий продолжатель рода!
С горы стала видна вся бухта. Деревня Хэда пуста, все на берегу. Моряки уходят навсегда. Их лагерь пуст. Но душа Пьющего Воду холодна. Он никого не жалеет.
Вот и аллея, прямая дорога к храму. Здесь княжеские крестьяне отбывают добровольную обязательную обязанность: посыпают свежим песком подход к храму. Тут жил монах. Он скрывался, храм долго был пуст. Теперь для пробуждения в народе патриотизма все старые шинтоистские храмы, говорят, велено привести в порядок. А будто бы буддийские под подозрением, как очаги иностранной религии, привезенной из-за моря. Но это никого не беспокоит.
Сынок засвистел соловьем. Значит, преступник на месте.
Маленькая фигурка движется, ступая шагами покрупней. Редко кому удается увидеть Земляного Паука. Им пугают детей. Его замечали скользящим между плит во дворе храма. Он скрывался в цветочных грядках. Он быстрый. Он прятался в трюмах сэнкокуфунэ. Уже немолодой. Его появление предвещает несчастье. Да, моряки называют его «Земляной Паук». Его все боятся. Никто и никогда не говорил с ним. Он всегда смотрит под ноги. Многие не верят, что это человек. На нем Ясины сапоги. Очень знакомые и родные. Старается ими оставлять следы поясней.
Деревня пуста.
Вдруг из-за кустов что-то выползает. Ему под ноги. Что-то очень сильно сверкнуло. Паук вздрогнул. О-о! Земляной Паук испугался. Кривая сабля обхватила его ноги, и что-то ударило в них, как электрический скат в морской воде, что-то немое, тупое и страшно острое задело тонкие ноги. Серп срезал их вместе с голенищами матросских сапог, одним рывком.
Земляной Паук упал навзничь и замахал руками, как птичка крылышками. Он похрипел, но недолго. Может быть, не успел понять, что случилось. Ведь невероятное, небывалое событие, в которое никто не поверит. Ведь никто же не поверит, что произошло невозвратимое.
– Когда-то я показывал эту драгоценность матросу Яся, – сказал Пьющий Воду сыну, тщательно вытирая свое мятежное сокровище.
Пьющий Воду ушел к морю. Вынырнув в пещере, он затолкал свое оружие поглубже.
А следы сапог морского солдата в самом деле отпечатались очень ярко на песке. Сейчас заморосило, и следы сохранятся до утра. Надеялись, что еще одно преступление матросов станет очевидным, что деревня увидит еще раз их следы и навеки отвернется от эбису. Для этого песчаная почва на косе и на новой дороге к храму удобна. Следы – как неопровержимое доказательство. А вот уж люди расходятся с берега, идут вверх, в дальние домики.
Вот уже послышались крики, кто-то завопил. Что же там?