— Даран! Это — МОЯ опочивальня! — перебил его монарх. — И традиции в ней устанавливаю я!
— Вы не дослушали, сир! — еле слышно выдохнул Скопец. — На таких воистину потрясающе красивых портретах должна быть соответствующая рама. Посмотрите сами: тут — полированный тирренский дуб, лишенный даже намека на резьбу. А на портрете вашего пра — пра…
Менять раму, которой касались руки его Этерии, Неддар на собирался. Поэтому жестом заставил Дарана заткнуться:
— Нет. Оставь все как есть…
Главный хранитель опочивальни склонил голову:
— Как прикажете, сир…
— И не забудь о том, что с этой минуты в мою опочивальню имеют право входить только ты, мои телохранители и те хейсарки, имена которых я тебе называл…
…Следующие часа полтора Неддар тихо блаженствовал — сидел в любимом кресле, потягивал вино и, не отрывая взгляда от портрета, мечтал о том дне, когда въедет во двор сарти рода Аттарк и увидит свою эйди’но’иару.
Картинка встречи, встающая перед глазами, получалась живой, но какой‑то незаконченной — Этерия Кейвази выходила из каш’ши[111] то следом за Вагой, то следом за его отцом, замирала в предписанном А’даром[112] шаге за их левым плечом. И… делала все это не поднимая глаз!
«Она — не хейсарка. Значит, не с танет прятать взгляд от своего жениха…» — мысленно успокаивал себя король. Но получалось не очень — уж чего — чего, а нрав аннара[113] рода Аттарк он изучил как никто другой. И прекрасно знал, что в присутствии Тарваза Каменной Длани ни один, даже самый уважаемый, гость не посмеет нарушить ни одного Слова А’дара.
«Если и посмотрит, то искоса, мельком, пока никто не видит. А потом уйдет на женскую половину. Не сказав мне ни слова… — перестав тешить себя иллюзиями, мрачно подумал он. — И мне придется ждать следующего рассвета, чтобы скрестить с ней наш’ги…»
В этот момент Кабар, изображавший статую рядом с входной дверью, встрепенулся и положил руку на рукоять меча.
Латирдан нахмурился, отставил в сторону кубок с белогорским и на всякий случай подтянул ноги так, чтобы при необходимости можно было вскочить, не делая ни одного лишнего движения.
Дверь еле слышно скрипнула, и в щели между портьерами показалось встревоженное лицо Арзая:
— Ашер? Графу Рендаллу стало лучше!
Неддар мигом оказался на ногах и, в последний раз посмотрев на портрет Этерии Кейвази, вылетел в коридор…
…В покоях первого министра тошнотворно пахло потом и нечистотами. Тяжелый смрад, от которого слезились глаза, не забивался ни ароматами лечебных отваров, ни запахом ароматических свеч, горящих чуть ли не в каждом канделябре и подсвечнике.
Яркий свет, заливавший опочивальню, резал глаза, поэтому первые несколько мгновений Неддар привыкал к освещению. А когда перестал щуриться и смог вглядеться в лицо графа Грасса, то невольно поежился: первый министр выглядел намного ужаснее, чем вчера: пергаментно — белая кожа лба, исчерченная глубокими морщинами, была покрыта бисеринками пота и неприятно лоснилась; лихорадочно блестящие глаза, отливающие нездоровой желтизной, ввалились еще глубже. А сухие, потрескавшиеся губы выглядели так, как будто из них выпили жизнь.
Ничуть не лучше выглядел и сидящий рядом с ложем мэтр Регмар — на его изможденном лице светились одни только глаза, а все остальное лицо казалось припорошенным дорожной пылью.
— Добрый вечер, сир… — не выпуская из рук запястья графа Рендалла, устало поприветствовал короля он. И смахнул со стоящего рядом табурета несколько чистых рушников.
Неддар подошел к кровати, сел и, стараясь, чтобы в его голосе звучало как можно меньше сочувствия, улыбнулся:
— Как вы себя чувствуете, граф?
Грасс вяло дернул головой, словно пытаясь повернуться к своему сюзерену. Но замер, не закончив поворота, и невидящим взглядом уставился в балдахин.
— Бесполезно, сир… — угрюмо пробормотал Регмар. — Душа уже ушла. Осталось только тело…
Неддар недоверчиво выгнул бровь, потом наклонился к кровати, дотронулся пальцами до яремной жилы своего первого министра и гневно рявкнул:
— Сердце бьется! Пусть не так сильно, как у меня или у тебя, но бьется! Он дышит, слышит, когда я к нему обращаюсь, шевелит рукой, значит, рано или поздно выздоровеет!
— Не выздоровеет… — Лекарь сгорбил плечи и горько вздохнул: — Два удара подряд — это слишком…
— Но ему же стало лучше?!
— Ну да — он открыл глаза, попил воды и начал реагировать на звуки и яркий свет… — криво усмехнулся мэтр Регмар. — Но в таком «улучшении» нет ничего хорошего: обычно подобная вспышка активности бывает в самом конце угасания[114]. За несколько дней до смерти…
— Но ведь иные угасшие живут по несколько месяцев, не так ли? — глухо спросил Неддар.
Лекарь пожевал бесцветными губами, потом поднял голову и с вызовом посмотрел на короля:
— Вы действительно считаете это жизнью, сир?
Неддар посмотрел на широченную длань графа Грасса, мирно лежащую поверх одеяла, потом перевел взгляд на изрядно отощавшее предплечье и изо всех сил сжал зубы — за какую‑то десятину мечевая[115] рука графа стала похожа на руку ребенка!
«Он уходит…» — угрюмо подумал король. И вдруг вспомнил свой первый бой. Вернее, заваленное трупами Вауранское ущелье, развороченный нагрудник телохранителя, принявшего на себя удар, предназначенный Неддару, и свой рык в лицо мрачного, как грозовое небо, Ваги:
— Он уходит! Уходит из‑за меня!!! Слышишь?
Вага удрученно пожал плечами и вдруг рухнул на землю, сбитый с ног подзатыльником отца:
— Радуйтесь, дурни: Бастарз принял дары Херги[116] и даровал ему место за своим столом! Сын Тамила жил как воин и уходит как воин — с мечом в руке и ощущая вкус только что одержанной победы! Ну, и что может быть достойнее, чем такая смерть?
— Жизнь, аннар! — с трудом оторвав взгляд от обескровленного лица своего телохранителя, выдохнул Латирдан.
— Жизнь? — переспросил Тарваз Каменная Длань, потом вцепился в шею Неддара твердыми, как гвоздь, пальцами и заставил его повернуть голову вправо и посмотреть на берег Нитки, куда воины стаскивали раненых:
— Посмотри на Зорхана Лысого, а потом скажи, что тебе нравится больше — смерть в бою или долгая жизнь, но слепым на один глаз и без обеих ног?
— Скажи, Регмар, ты не ошибся? Он точно угасает?
Лекарь пожал плечами и тяжело вздохнул:
— Вспышка улучшения уже почти закончилась — его светлость стал заметно более вялым и все чаще закрывает глаза. Не пройдет и получаса, как он вернется к тому же состоянию, в котором пребывал всю последнюю десятину. И, скорее всего, из него уже не выйдет…
Король закусил ус, подался вперед, сжал пальцами предплечье графа Грасса и вытаращил глаза, увидев, что губы первого министра изогнулись в насмешливой улыбке.
— Грасс?
Граф еле заметно шевельнул головой и вдруг обмяк — его лицо разгладилось, а из уголка рта потекла тоненькая струйка слюны.
Неддар закрыл глаза и мысленно застонал — прощальная улыбка Рендалла словно напоминала ему одну из любимейших фраз министра:
«В интересах королевства нужно использовать все. Даже смерть…»
Глава 18 — Кром Меченый
…Увидев искрящуюся молочно — белую стену, стоящую поперек ущелья Облачных Снов, я невольно вспомнил свои ощущения в тот день, когда увидел ее в первый раз. И горько усмехнулся — тогда, кое‑как продрав заспанные глаза и с большим трудом оторвав голову от накрытого плащом снопа сена, заменявшего мне подушку, я почему‑то решил, что истек кровью и оказался перед вратами в чертоги Вседержителя. Мысль о том, что за ними меня ожидает Последний Суд, мгновенно выморозила душу, и я, задохнувшись от обиды на Бога — Отца, лишившего меня права на месть, рванулся назад. Туда, где над Расколотой горой серебрился полупрозрачный серп Уны. Еще не зажившая рана на бедре, конечно же, раскрылась, и я почти сразу же провалился в блаженное забытье…
«Лучше бы я тогда действительно умер…» — угрюмо подумал я, потер давно заживший шрам, оставшийся на память о том листе[117], и вымученно зажмурился.
Увы, отдохновения это не принесло — перед моим внутренним взором тут же появилось холодное, как вечные снега Ан’гри, лицо Мэйнарии д’Атерн.
— Нам пора… — холодно бросила она. И, не заметив моего ошарашенного взгляда, торопливо вышла из комнаты.
«Мэй! Что с тобой творится?» — так же, как утром, мысленно спросил я, скрипнул зубами и услышал ехидный смешок Итлара из рода Максудов.
— Расслабься, Кром, это всего лишь облака! У нас их не боятся даже дети…
Я неторопливо открыл глаза, медленно повернул голову к Соколу и мысленно хмыкнул: мальчишка, с самого утра радовавшийся тому, что между мной и Мэй проползла змея[118], решил нарваться на ссору!
Мысленно отметив, что моя гард’эйт не собирается реагировать на прозвучавшее оскорбление, я придержал коня и демонстративно щелкнул ногтем по клюву своего чекана.
Сокол дерзко усмех нулся, потянулся к рукояти своего меча и… вылетел из седла, выбитый мощнейшим подзатыльником Крыла Бури. А через мгновение на землю упали первые капли крови побратима короля Неддара:
— Кром по прозвищу Меченый! Я, Вага из рода Аттарк, беру на себя долг моего ро’ори[119]. И плачу своей кровью за неосторожные слова, сорвавшиеся с его губ…
Насколько я знал обычаи хейсаров, не принять такое извинение можно было только в трех случаях — когда оскорбление касалось рода, женщины или оружия воина. Поэтому я склонил голову в знак того, что не держу на мальчишку зла, и тронул коня с места…