— Ах, как я тебе сочувствую, — ухмыльнулся Джо Апполони.
— Чек-то у неё хоть надежный?
— Да хватит тебе скулить. Старуха заработала право поразвлечься. Разумеется, чек у неё надежный. По-твоему, её муж согласится сгноить её в нашей тюрьме? Он попечитель баптистской церкви и к тому же состоит в совете директоров университета.
— Не понимай я фас, — прогундосил Истукан с сильным немецким акцентом.
— Если бы фрицы нас понимай, ф мире не было бы фойн, — передразнил его Джо. — Вы — максималисты. Хотите стать американцами, не прилагая ни малейших усилий.
Истукан кивнул. Потом вдруг спросил, обращаясь ко мне:
— Ты собираешься вызволить эту стерву, Блейк.
Джо Апполони пристально посмотрел на меня.
— Не представляю — как, — сказал я.
— Смотри — не слишком усердствуй, — недобро сощурился Истукан.
Пройдя со мной в свой кабинет, Джо предложил выпить чего-нибудь сладенького. Я не отказался. Наполнив две рюмки ликером, он закинул ноги на стол и, задумчиво глядя на меня, принялся потягивать золотистую жидкость.
— Что ты о ней думаешь, Блейк? — спросил он наконец. — Скажи, ты умный.
— О ком? О далласской стерве?
— К свиньям собачьим далласскую стерву! Я говорю про Хелен Пиласки.
— А почему ты считаешь меня умным, Джо?
— Как-никак, ты все-таки закончил колледж, получил юридическое образование. А меня вышибли из шестого класса…
— Мы про женщину говорим.
— Знаешь, в ту же самую ночь — или утро — я привел её в свои апартаменты. В четыре утра. Ты, знаешь, Блейк, я про женщин не сплетничаю. Мне такое не по нутру. Я тебе про неё рассказываю только в надежде, что ты найдешь, за что зацепиться.
— Так ты все-таки хочешь, чтобы я её вызволил?
— Да.
— Каким образом?
— Каким образом? Заладил тут. Черт побери, Блейк, если бы ты только знал, что это за женщина! Я привел её к себе в четыре утра. Я вывел её в патио и угостил сандвичем с ростбифом. Снаружи было прохладно, а воздух казался нежнее шелка. Тебе знакомо это ощущение — перед рассветом?
Я кивнул.
— Я попросил её рассказать о себе, и она сказала, что приехала из Чикаго. И все. Самое же поразительное было в том, что про меня она ровным счетом ничего не спрашивала. Но она все знала! Представляешь, Блейк? Она знала меня как облупленного!
— Продолжай.
— Хорошо. Я думал только об одном — я хотел, чтобы она всегда была рядом! В жизни ещё ни одна женщина так на меня не действовала. Да, она ещё сказала, что не замужем. Словом, я предложил ей поработать у меня зазывалой за две сотни зеленых в неделю. Плюс — куплю классные тряпки.
— Двести долларов — фантастическое жалованье для зазывалы.
— Да, но платил-то я ей сам, из своего собственного кармана. Я и Каттлеру с Бергером это объяснил. Какая разница? Куда мне девать такую уйму денег, Блейк? Моя святая мамаша — мир её праху — корячилась по пятнадцать часов в день, стряпая, моя, да ещё и убирая по ночам — чтобы её сынок превратился в игрального туза. На кой черт мне столько денег? На женщин? Это не по мне. Выпивка у меня за счет фирмы. В день я выкуриваю пять-шесть сигар. На друзей? Нет их у меня. Да и желаний-то никаких не было — пока я не встретил Хелен Пиласки.
— Она согласилась на эту работу?
— Да, ты сам знаешь. Проработала два месяца.
— Коль скоро мы играем начистоту, Джо, — сказал я, — ты с ней спал? Она была твоей девушкой?
— Ну и вопросик, Блейк!
— Я вовсе не развлекаюсь, Джо. Я пытаюсь кое-что понять.
— А я пытаюсь понять, как тебе ответить. Нет, она не была моей девушкой. Нет. Когда я ей был нужен, я становился её собакой, её рабом — кем хочешь. Не знаю, как это объяснить. По-моему, мужчина ей вообще не был нужен, но меня она порой хотела.
— Хочешь, я пойду с тобой? — спросила она в ту ночь. Сам бы он предлагать ей это не решился. Не то, чтобы Джо было страшно; однако позднее он вполне понимал, почему Истукан боится её. Но тогда он сказал, что да, мол, хочет.
И они отправились в его апартаменты. По дороге не обменялись ни единым словом. Хелен сразу прошла в его спальню, задумчиво посмотрела на огромную кровать, скинула сандалии и — стянула платье. Под ним не было ничего. Как была, голая, прошагала к огромному, в полный рост, зеркалу и посмотрелась.
Затем вынула заколки и волосы рассыпались золотым каскадом по плечам.
— Тебе нравятся мои волосы, — просто сказала она.
И распростерлась на постели.
Глава шестая
Было довольно поздно. Клэр нацепила наглазники, я же лежал без сна, наблюдая, как бледно-серые пальцы рассвета царапаются в жалюзи. Клэр лежала напряженная и неподвижная, как бревно. Наконец это настолько мне надоело, что я не выдержал и взорвался.
— Хорошо, ты меня ненавидишь. Теперь можешь спать.
— Я не могу спать.
— Ты слишком много пьешь. Некоторые люди, напившись, засыпают. Тебя же спиртное бодрит.
— Иди к черту, — сказала Клэр.
— Очень мило с твоей стороны.
— Ты мне осточертел, — призналась Клэр. — С тех пор, как ты связался с этой дрянью, тебя не узнать. Ты просто озверел.
— Я вовсе с ней не связался. Мне поручили её защищать.
— Ах, какой подвиг! Может, наградить тебя за отвагу?
— Слушай, не приставай ко мне. Поспи лучше.
— Боже, как мне с тобой трудно, — прошептала Клэр. — Тоже мне, Перри Мейсон выискался. Ты же дальше собственного носа не видишь. Все в городе знают про эту сучонку — третьеразрядную шлюху…
— Замолчи, Клэр. Враждебность из тебя так и прет.
— И убийцу. Судья Ноутон…
— Господи, Клэр, неужели ты будешь оплакивать судью Ноутона? Пожалуйста — рви на себе одежды и посыпай волосы пеплом. К твоему сведению, ничего у меня с Хелен Пиласки нет. Я должен защищать её на суде и согласился взяться за её дело лишь по настоянию Чарли Андерсона и Джо Апполони. Как, по-твоему, мне себя вести?
— Брось это дело! Выйди из игры. Пусть она сдохнет. Есть ведь, кроме тебя, и другие адвокаты, — Клэр сорвала наглазники и уселась лицом ко мне. — Умоляю тебя, Блейк, сделай это ради меня.
— Почему? — захотелось мне знать. — Почему?
В ответ Клэр только затрясла головой и расплакалась. Я закрыл глаза. Пора и мне было поспать. Мне предстоял сложный день.
Я мерил шагами комнату для свиданий, нетерпеливо дожидаясь появления Хелен; когда же её привели, мои досаду и раздражение вмиг как рукой сняло. Хелен выглядела такой свеженькой и прелестной, что от одной мысли о том, что её неминуемо ждет смерть через повешение, у меня в душе заскребли кошки.
Я должно быть, переменился в лице, потому что Хелен спросила:
— У вас все в порядке, Блейк?
— Наверно.
В её голосе послышались участливые, даже заботливые нотки.
— Не волнуйтесь из-за меня, Блейк.
— Легко сказать, — фыркнул я. — У меня нет ни защиты, ни даже мало-мальски надежной точки опоры — ровным счетом ничего, что я мог бы противопоставить обвинению, а она говорит, чтобы я не волновался. Неужели тебе не страшно?
— Нет.
— Тебе безразлично, что тебя ждет смерть?
— Ну… пожалуй, да.
— Чушь собачья! Кто-то вбил тебе в голову, что тебя спасут от петли. Так вот, заверяю тебя…
Мои слова умерли у меня на губах. Я уселся за стол, а Хелен села напротив, внимательно глядя на меня.
— Что вы хотели сказать, Блейк?
— Тебе не отвертеться, — беспомощно выдавил я. — Если ты только не одумаешься и не начнешь говорить. Дай мне хоть что-нибудь. Любую зацепку. Господи, как мне не хватает хоть какой-то зацепки.
— Блейк, мне это безразлично.
— Но мне не безразлично! — заорал я. — Неужели тебе это не понятно?
Надзирательница просунула голову в дверь.
— Что-нибудь случилось, мистер Эддиман? Вы так кричали.
— Нет, нет. У нас все в порядке.
— Я буду снаружи, мистер Эддиман.
— Я знаю, спасибо. Если понадобится, я вас позову.
Хелен встала.
— Поговорим в другой раз, Блейк. Когда вы не будете так нервничать.
Я молча поднялся, проводив её до двери, но в последнюю секунду спохватился.
— Хелен?
— Что, Блейк? — спокойно спросила она, поворачиваясь ко мне лицом.
— Бергер сказал, что ты говорила с ним по-немецки… и очень хорошо.
Она вскинула брови.
— Какой Бергер?
— Новоорлеанский головорез из «Пустынного рая».
— Ах, да. Разумеется. Да, я что-то ему сказала.
— Откуда ты знаешь немецкий, Хелен?
— От дедушки. Он ведь у меня был немец.
Она подошла к надзирательнице, и они зашагали прочь по коридору.
Мэри Пиласки, мать Хелен, выглядела усталой, растрепанной и неряшливой. У неё были жиденькие седые волосы и унылые голубые глаза, утопавшие в морщинках. Кожа на шее висела складками, а ноги были сплошь испещрены варикозными венами. Я бы ей дал сколько угодно лет — от пятидесяти до шестидесяти пяти. Она была из тех женщин, что к пожилому возрасту бесследно утрачивают все, чем гордились в юности. В Чикаго она служила домработницей и хозяева отпустили её на два дня. Самолетом она никогда прежде не летала.
Первым делом, едва я её встретил, Мэри Пиласки пожаловалась:
— Ноги у меня, знаете ли, болят. Да и в самолете я едва не умерла от страха.
Я спросил, не хочет ли она перекусить или выпить кофе. Она согласилась, присовокупив, что не отказалась бы пропустить стаканчик. Я отвел её в бар.
— Что вам заказать, миссис Пиласки? — спросил я, когда мы уселись за столик.
— А вы часто летаете самолетами? — полюбопытствовала она.
— Да.
— Ох, и натерпелась же я, — пожаловалась она. — По-моему, Господь не зря противился тому, чтобы люди летали. Я ведь женщина набожная. Не судите обо мне по моей дочери. Мне, пожалуйста, виски с имбирной шипучкой. Только виски двойное, хорошо? Я вообще-то не пью, но очень что-то разнервничалась из-за полета.
— Двойное виски с имбирным лимонадом, — сказал я официанту. — И бурбон со льдом.