Сначала тварь примеривалась, пробовала силы на разных людях. А когда убедилась, что новый способ работает, выбрала подходящую жертву.
Она не стала зариться на молодых особей. Успеется, потом придет и их черед. А пока стоило удовольствоваться теми, кто слабее. К тому же никто не удивится, если у какого-нибудь старика станет пропадать память.
И вот жертва распростерлась перед ней: пустая, готовая принять в себя новую хозяйку.
Тварь и не представляла, что это за наслаждение: есть память кусок за куском. Еще недавно она думала, что будет глотать воспоминания медленно, давая им раствориться в ней без остатка, – как знать, вдруг иначе они вернутся к жертве после вселения? Но, едва начав, тварь так вошла во вкус, что уже не смогла остановиться, и пиршество закончилось куда быстрее, чем должно было бы.
Это, конечно, было ошибкой, и, вселившись, тварь поначалу ждала от хозяина сопротивления. Но тот молчал, и она вскоре забыла о нем, увлекшись новой игрушкой.
Григорий Степанович давно уже верил в Бога, но чтоб вот так наглядно убедиться!..
Одержимый…
Он – одержимый.
И что теперь?
Послушав голос несколько минут, ветеран понял, что вскоре бес овладеет его телом основательно. Научится, тварь поганая! И тогда пиши пропало. Хрен его вышибешь отсюда своими силами. А до церкви дойти вражина, ясное дело, не даст.
Бес неуклюже шагал по парковой дорожке, а Григорий Степанович лихорадочно обдумывал ситуацию.
Выходит, если брать верх над нечистой силой, то только сейчас, пока она еще слаба, пока не укрепилась в нем. Но как? Молиться? Ага, даст ему бес дочитать до конца хотя бы одну молитву, как же! Высмотреть в толпе священника и в ноги броситься? А если не встретится священник? Или встретится, да не тот, что в вере крепок, – видал он таких, и немало.
Второго шанса не будет, в этом Григорий Степанович был уверен. Бес на глазах обретал сноровку, движения становились все увереннее. Того и гляди, вконец освоится и тогда заметит внутри старого хозяина.
Нет, на других да на слово Божие надеяться нельзя. Нет времени. Хорошо, если у него будет хоть десять секунд власти над собой, пока бес сообразит, что к чему. А может, и того меньше окажется. И за эти секунды надо победить.
Бес вышел из парка и зашагал к «зебре». Навстречу ехал автобус. Водитель явно торопился, стремясь проехать на мигающий зеленый.
«…рычащий танк, и он, Гришка, скорчившийся перед ним в яме…»
Но теперь, если выжил, то – проиграл.
«Прости, Господи!»
Александр ВангардЯR
Иногда жаль, что не могу больше писать автопортретов. Говорили, этот жанр мне особенно удается. Хотя меня все меньше интересует, что говорят здесь. А «там», скорее всего, никого не интересует мое творчество. Впрочем, это еще предстоит узнать. Надеюсь, ждать осталось недолго.
Последний автопортрет, начатый год назад, мне так и не довелось завершить. Его можно назвать предсмертной маской. Скоро вам станет ясно, почему.
Забавно, по-прежнему часами маячу перед зеркалами, только теперь мои ладони не орудуют живописными кистями или пастельными мелками, создавая новую рукотворную реальность, а пытаются преодолеть грань между двумя мирами, похожими друг на друга с точностью до наоборот. Грань между «здесь» и «там»…
Несколько лет назад я приобрел дачу. Почти все время занятый творчеством или общением с людьми своего круга, не стал ничего переделывать в приобретенном доме. Нанял местных мужиков, чтобы выправили покосившееся строение, да развесил и расставил по комнатам любимые безделушки. Мебель тоже не поменял – старые массивные шкафы, этажерки, столы и стулья из хорошего дерева, кое-где проеденного жучком, сделали бы честь любому антикварному магазину. В средней дверце платяного шкафа было зеркало с потемневшей, местами сошедшей амальгамой. В старину зеркала проверяли огнем свечи. Чем больше отражений рождало зеркало, тем лучше. Поднесенная мной как-то раз к платяному шкафу зажженная свеча дала шесть уходящих в глубину огоньков. В конце концов я решил, что такой красоте не пристало прятаться в темном углу, и, сняв дверцу со шкафа, перенес зеркало на веранду и повесил там на стену.
С тех пор все автопортреты писались перед ним. В том числе и последний.
В тот день я вынес из дома мольберт и три стула. На один из стульев поставил дверцу с зеркалом, на второй положил футляр с отличной французской пастелью. Потом укрепил на мольберте планшет, затянутый серо-голубой тонированной бумагой, сел на третий стул напротив зеркала и приготовился в очередной раз запечатлеть черты знакомого незнакомца по ту сторону зеркальной границы. Того, кто с детства воспринимал как себя самого, несмотря на то что рот у него был чуть перекошен не в ту сторону и родинка была не на правой, а на левой щеке, а значит, и характер, и судьба его должны были отличаться от моих.
День выдался жарким и слегка ветреным. Весна запоздала, большинство дач в садоводстве еще пустовало – прекрасное время для работы. Где-то жгли старую траву, до меня доносился приятный запах дыма. На свежевскопанной соседской грядке скворец искал червей. Как всегда, работая над автопортретом, я подумал, что человек в отражении – самый удобный объект для портретирования. Никогда не вертится и не ерзает, готов вечно позировать и к тому же всегда желает сделать перерыв на чашку кофе в то же время, что я сам.
Набросав общие формы хорошо знакомой головы, я закрепил набросок лаком и остановился. Второй год моя изобразительная манера не менялась – хотелось попробовать что-нибудь совсем новое. Так сказать, переменить стиль. Я задумался, перебирая в уме варианты работы пастелью.
Где-то рядом в траве стрекотал кузнечик. За спиной побрякивало от ветра приоткрытое окно веранды. Скворец расхаживал по грядке, иногда что-то клевал. Я задремал.
Как часто бывает, во сне я остался там же, где был. В старом зеркале отражался мой двойник. С отражением что-то было не в порядке. Привстав со стула, я приблизил лицо к стеклу. Нос коснулся поверхности и неожиданно погрузился в нее. Кончику носа стало жарко. Целая буря ощущений и мыслей за секунду пронеслась в голове. Все детство мечтал попасть за зеркало или хотя бы заглянуть за его край, чтобы узнать, что в той части комнаты, которую не видно в отражении. Казалось, там что-то очень интересное и красивое. А воздух в отражении всегда выглядел светлее и чище.
Я сделал шаг вперед и, переступив через сиденье стула, вошел в зеркало.
Первым, что я ощутил, был особый запах. Воздух пахнул горячим стеклом, как в мастерской стеклодува. При движении выяснилось, что воздух был еще и густым, как вода.
Передо мной была дача. Как и положено в отражении, теперь дачное крыльцо было не справа, а слева. Все вокруг было незнакомым, потому что зеркально поменяло места. Я обернулся, увидел зеркало и нагнулся к нему. Там не было меня! Пустой стул на фоне дачного пейзажа, как при взгляде в простое окно.
«Естественно, меня там нет, потому что перебрался сюда!» – сообразил я и отвернулся от зеркала. Детские ощущения не обманули. Солнечный свет был прозрачнее, чем в обычном мире. Трава выглядела так, словно ее только что помыли. И совсем не было пыли. «Ну да, откуда ей взяться, в таком вязком воздухе?» – подумалось мне. Стояла тишина, как будто в мире выключили звук. По пути до крыльца шаги звучали приглушенно и ватно. «Это все воздух…» – опять подумал я, поднявшись по ступенькам, удивился, куда делась ручка на двери, потом понял, что она теперь по другую руку от меня, открыл дверь и вошел в дом. Все было одновременно знакомым и чужим, поэтому возникало странное чувство, что и я сам – не совсем я. Но отчего-то на душе было очень, очень спокойно. На стене висел календарь с репродукцией Сезанна, с колонками дней на тарабарском языке.
«Интересно, что будет, если поднести к нему зеркало?»
– Как будто не ясно?! – сказал я и испугался звука собственного голоса.
Звук сопровождался странным эхом, словно слова ударялись о невидимую границу прямо перед лицом и возвращались обратно. Я подошел к столу и сел на стул, уже не удивляясь, что почти не чувствую своего веса.
«Воздух как вода».
При мысли о воде я встал и вышел из дома. Рядом с крыльцом на двух столбах с перекладиной висела кухонная раковина с деревенским умывальником. В раковине лежали миска из-под салата, наполненная водой, и нож с кусочками рубленой зелени на лезвии. Я взял нож, поболтал им в миске и рассмеялся от восхищения. Вода была жиже, чем обычно. Меня охватило лихорадочное любопытство! Я, как ребенок, бултыхал нож в миске, любуясь результатом. Воздух слегка выдавливал воду, словно на ее поверхность наступало невидимое колено. Мелкие-мелкие брызги, разлетаясь, ударялись о воздух и дробились на еще меньшие капельки. Над раковиной повисло неподвижное облачко водяной пыли.
Я смеялся, и смех, гулкий, с множественным эхом, был очень приятен, как щекочущие пузырьки внутри и снаружи меня. Никогда мне не было так хорошо, разве что в детстве.
Услышав гулкий голос, я вздрогнул, уронил нож и обернулся. За спиной стоял сосед.
– Мой умер. Зеркала с той стороны уже занавешены. Но это не навечно, сам знаешь, через сорок дней снимут. Теперь придется держаться подальше отсюда. И от зеркал. Такие дела.
Я ничего не понял, но на всякий случай покивал головой и сказал:
– Сочувствую.
– Да брось ты! Все равно как вольную получить. Хотя пока непривычно. А твой как?
– Нормально, – ответил я, вдруг поняв, что он спрашивает обо мне.
Обо мне настоящем! А принимает меня за моего зеркального двойника. По коже пробежали мурашки. Следом пришло любопытство:
– А как твой умер?
– А вот так! – сказал он, взял из раковины нож и воткнул себе в сердце.
Брызнула кровь, и я закричал.
– Ты что орешь? – удивился он и, спокойно вынув нож из груди, бросил его обратно.
Никаких следов крови нигде не было!