а говорит молодежи восстать против истеблишмента, потому что люди истеблишмента разрушают все вокруг, и делают это все быстрее и быстрее? Какой же это заговор?
Музыка говорит с вами ежедневно, но вы слишком глухи, немы и слепы, чтобы даже просто услышать музыку…
Это не мой, это чужой заговор. Это не моя музыка. Я слышу все, что она несет. Она говорит: “Восстань”, она говорит: “Убей”.
Зачем винить меня? Я не писал этой музыки”.
О свидетелях. “Например, Дэнни ДеКарло. Он сказал, что я ненавижу чернокожих и что мы с ним в этом сходимся… Но единственное, что я сделал с Дэнни, как и с любым другим, — это отразил ему его самого. Если он говорил, что недолюбливает чернокожих, я отвечал ему: “О’кей”. Так что потом он выпивал еще банку пива и уходил прочь с мыслью: “Чарли думает совсем как я сам”.
Но на самом-то деле он понятия не имеет, что там в голове у Чарли, потому что Чарли никогда не выставлял себя напоказ.
Я думаю иначе, чем остальные люди. Вы слишком много значения придаете собственной жизни. Ну, а моя жизнь ни для кого не была важна…”
Линда Касабьян. Она давала показания против него только потому, что видела в нем своего отца, а отец никогда ей не нравился. “Поэтому она встает здесь и говорит, что, заглянув в глаза умиравшему человеку, поняла, что это моя вина. Она решила так, потому что не в силах была встретиться со смертью. Но, если она не может видеть смерть, я тут ни при чем. Я могу. Я делал это постоянно. В тюрьме смерть входит в жизнь человека, он вынужден жить в постоянном страхе смерти, потому что тюрьма — мир жестокий, и хочешь не хочешь, но приходится всегда быть начеку".
Дайанна Лейк. Ей хотелось внимания. Она притягивала к себе неприятности, она жаждала их; она устраивала нелепые выходки; ей хотелось, чтобы отец наказал ее. “Поэтому, как и всякий отец, я усмирял ее сознание болью, чтобы она не подожгла в итоге все ранчо”.
Да, жившим на ранчо юношам и девушкам он приходился отцом. Но лишь в том смысле, что обучал их “не быть слабыми и не полагаться на меня”. Полу Уоткинсу был нужен отец. “Я сказал ему: “Чтобы стать мужчиной, парень, тебе придется встать, выпрямиться и самому стать себе отцом”. Он отправляется в пустыню и там находит образ отца в Поле Крокетте”.
Да, он приставлял нож к горлу Хуана Флинна. Да, он заявил ему, что ответственен за все эти убийства. “Я действительно чувствую некоторую ответственность. Я чувствую свою ответственность за загрязнение окружающей среды. Я чувствую ответственность за все происходящее”.
Мэнсон не отрицал, что сказал Бруксу Постону взять нож и пойти убить шерифа города Шошон. “Я не знаком с тамошним шерифом. Я не говорю, будто не произносил этих слов, но, если я и сказал их, в тот момент убийство этого человека могло казаться мне неплохой идеей.
Если начистоту, я вообще не помню, чтобы говорил когда-нибудь: “Возьми нож и смену одежды. Иди с Тексом и делай все, что он скажет”. Я даже не помню фразы “Пойди и убей шерифа”.
На самом же деле я выхожу из себя, когда кто-то лишает жизни змею, собаку, кошку или лошадь. Я и мясо не особенно люблю; вот до какой степени я противлюсь убийству…
На мне нет никакой вины, потому что я никогда не был способен видеть что-то в дурном свете… Я всегда повторял: делайте то, что велит вам ваша любовь, и я сам делаю то, что подсказывает моя собственная любовь… Разве моя вина в том, что ваши дети повторяют то, что уже сделано вами?
Как же насчет ваших детей? — с негодованием вопросил Мэнсон, слегка приподнимаясь со свидетельского стула, словно бы готовый рвануться вперед и наброситься на любого из находящихся в зале суда. — Вы говорите, что их всего несколько?
Их гораздо, гораздо больше, и все они движутся в одном направлении.
Они бегут по улицам, и они спешат прямо сюда, чтобы разделаться с вами!”
Я задал Мэнсону всего несколько вопросов, ни один из которых не был занесен в тетради, которые я вел специально для этой цели.
В.: “Вы говорите, что уже мертвы. Это верно, Чарли?”
О.: “Я считаю, что мертв, или это вы считаете меня мертвым?”
В.: “Дайте любое определение, по вашему желанию”.
О.: “Как скажет вам любой ребенок, мертвый — это когда тебя больше нет. Когда ты больше не здесь. Если тебя нет, это значит, что ты мертв”.
В.: “Сколько времени вы продолжаете оставаться мертвым?" Мэнсон уклонился от прямого ответа.
В.: “Если приводить точные цифры, вы полагаете, что мертвы около двух тысяч лет, не так ли?”
О.: “Мистер Буглиози, две тысячи лет понятие относительное, особенно по меркам того единственного мига, в котором мы живем постоянно”.
В.: “Другими словами, зал судебных заседаний номер 104 далек от Голгофы, не правда ли?”
Мэнсон заявил, что не желает ничего иного, кроме как забрать своих детей и вернуться с ними в пустыню. Напомнив ему, что “единственные люди, которые могут освободить вас, чтобы вы могли удалиться в пустыню, это двенадцать присяжных, слушающие ваше дело”, я задал новый вопрос: “Мистер Мэнсон, желаете ли вы выступить перед присяжными и повторить им все то, что говорили сегодня в суде?”
Канарек выразил протест. Олдер удовлетворил его, и на этом я закончил свой перекрестный допрос.
К моему удивлению, Олдер позднее поинтересовался, отчего я не задавал Мэнсону серьезных, действительно весомых вопросов. Мне-то казалось, что причина очевидна. Мне нечего было выигрывать, поскольку в зале не было присяжных. У меня имелось огромное множество вопросов, которые я хотел задать Чарли, несколько мелко исписанных тетрадок, — но я задал бы их лишь в том случае, если бы перекрестный допрос проходил в присутствии присяжных. Пока Мэнсон не занял свидетельское место перед ними, я не намеревался давать ему возможность “тренироваться в сухом бассейне".
Тем не менее, когда Олдер спросил у Мэнсона, не желает ли тот выступить теперь перед присяжными, Чарли ответил: “Я уже успел высказать все, что накопилось”.
Когда Мэнсон поднялся из-за свидетельского стола и прошел мимо стола для совещаний адвокатов с подсудимыми, я расслышал его обращенную к девушкам реплику: “Теперь вы не обязаны выступать”.
Любопытно, что он понимал под словом “теперь”? Я сильно подозревал, что Мэнсон не сдался, но просто выигрывал время.
После того как защита представила присяжным свои вещественные доказательства, судья Олдер отложил следующее заседание на десять дней, чтобы дать адвокатам время на подготовку аргументов для произнесения речи перед присяжными и инструкций для них.
Поскольку это был его первый процесс, Рон Хьюз прежде никогда не выступал перед присяжными и не принимал участия в составлении инструкций, которые судья передает присяжным перед самым началом их совещания. Очевидно, он ждал этого с нетерпением. Ведущему программы теленовостей Стэну Эткинсону он признался, что убежден: ему под силу добиться оправдательного вердикта для Лесли Ван Хоутен.
Рон не получит ни единого шанса попробовать сделать это.
Когда в понедельник, 30 ноября, процесс был возобновлен, Рональд Хьюз не явился на заседание.
Олдер опросил остальных адвокатов защиты, но ни один из них не знал, куда же девался Хьюз. Фитцджеральд сказал, что говорил с ним в четверг или в пятницу и что голос у Хьюза был вполне бодрый. Хьюз часто проводил выходные, разбивая лагерь у горячих источников Сеспе — на скалистом участке примерно в 130 милях к северо-западу от Лос-Анджелеса. За прошедшие выходные местность в тех краях оказалась затоплена. Возможно, Хьюз застрял где-то там и не может выбраться.
На следующий день мы узнали, что Хьюз еще в пятницу отправился в Сеспе в компании с юношей и девушкой — Джеймсом Форшером и Лорин Элдер — в “фольксвагене” мисс Элдер. Эти двое молодых людей (которых допросили, но не задержали) рассказали, что, когда хлынул ливень, решили вернуться в Лос-Анджелес, но Хьюз остался до воскресенья. Впрочем, когда они попытались уехать, автомобиль увяз в грязи, и его пришлось бросить; до города добрались автостопом.
Утром следующего дня, в субботу двадцать восьмого числа, Хьюза видели еще трое молодых людей. В это время он в одиночестве стоял на возвышении, вдали от зоны затопления. Обменявшийся с ними парой фраз Хьюз не показался юношам чем-либо обеспокоенным или больным. Всех троих полицейские пропустили через детектор лжи и, обнаружив, что они ничего не утаивают, отпустили. Поскольку Форшер и Элдер видели Хьюза днем ранее, их не стали подвергать допросу с использованием детектора, а их рассказ приняли на веру.
Из-за продолжавшегося ненастья пролетело еще два дня, прежде чем Офис шерифа Вентуры смог поднять в воздух вертолет для осмотра местности. На протяжении этих двух дней всем нам приходилось довольствоваться слухами. Одни говорили, что Хьюз намеренно сбежал, то ли избегая выступать в суде, то ли просто саботируя процесс. Зная Рона, я всерьез сомневался, что дело именно в этом, и сомнения переросли в убежденность, когда вскоре жилище Хьюза посетили несколько журналистов.
Обычно он спал на матрасе в гараже, пристроенном к дому приятеля. По словам репортеров, гараж Хьюза был страшной свалкой; один из них отметил, что не позволил бы жить в таких условиях даже своей собаке. Но на стене гаража, в чистенькой рамочке, красовалась надежно и аккуратно закрепленная адвокатская лицензия Рональда Хьюза.
Множество раз в полицию поступали сведения о том, что мужчину, подходящего под описание Хьюза, видели в самых различных местах (он садился на автобус в Рено, вел машину по шоссе в Сан-Бернардино, напивался в баре в Бадже), — но ни одно из свидетельств не подтвердилось. 2 декабря судья Олдер сказал Лесли Ван Хоутен, что, по его мнению, следует пригласить на процесс второго адвоката, который представлял бы ее интересы, пока нет Хьюза. Лесли отвечала, что любой другой адвокат ей не подходит.
3 декабря, посоветовавшись с Полом Фитцджеральдом, Олдер назначил Максвелла Кейта вторым адвокатом Лесли.
Тихий, скромный, немного робкий человек сорока с лишним лет, чей строгий костюм и консервативные манеры ярко контрастировали с обликом Хьюза, Кейт имел превосходную репутацию среди коллег-юристов. Те, кто хорошо знал его, описывали Кейта как сознательного, абсолютно этичного специалиста, настоящего профессионала, — и было ясно с самого начала, что Кейт станет представлять в суде свою клиентку, а отнюдь не Мэнсона.