Покончив с этим, я перешел к основной части своей вступительной речи, где подвел итог выступлению каждого свидетеля, часто дословно цитируя сказанное в зале суда, подкрепляя эти показания другими доказательствами и извлекая из них самую суть. Представление этих доводов заняло три дня, но показания были ясными, твердыми и хорошо цеплялись друг за друга — так что к окончанию своей речи я ощутил уверенность в том, что мне удалось, за пределами каких бы то ни было сомнений, установить контроль Мэнсона над соответчицами, показать его мотивы и выявить роль, которую сыграли в случившемся сам Мэнсон и его подручные — Уотсон, Аткинс, Кренвинкль и Ван Хоутен.
Очевидно, это дошло и до Чарли. В конце моего вступительного слова он пытался подкупить помощника шерифа Маупина, чтобы тот помог ему совершить побег; поздним вечером в тот день, когда я закончил вступительную речь, он пытался бежать из тюрьмы.
Официальные лица в ОШЛА все отрицали, но один из помощников шерифа сообщил мне детали. Несмотря на ежедневный обыск самого Мэнсона и его камеры, Чарли удалось раздобыть невероятно длинную нитку, к концу которой он привязал маленький груз. Каким-то неясным способом (ибо, по идее, все прилегавшие к камере помещения находились под постоянным контролем) он перебросил нитку через коридор, в который выходила камера, и далее — наружу, в окно, где та опустилась до самой земли, все десять этажей вниз. Кто-то из соучастников (осталось не проясненным, был ли это один человек или несколько) привязал к нитке контрабанду. Впрочем, что-то, наверное, случилось, и Мэнсон не сумел втянуть посылку к себе: когда один из помощников шерифа обогнул угол Дворца юстиции на следующее утро, то заметил нитку и привязанную к ней передачу — жестянку с марихуаной и полотно ножовки.
Поверив обещанию, что они будут вести себя примерно, судья Олдер разрешил трем подсудимым девушкам вернуться в зал суда уже после полудня на следующий день. Мэнсон, заявивший, что у него нет желания возвращаться, остался в отдельной комнате, откуда и следил за происходящим в суде через динамики.
Я едва успел возобновить свою речь, когда Лесли устроила очередную сцену. Сэди и Кэти последовали ее примеру, после чего все три девушки вновь были удалены из зала. На сей раз Сэди провели перед кафедрой, с которой я выступал. Внезапно, без всякого предупреждения, она лягнула одну из сопровождавших ее помощниц шерифа в лодыжку, после чего схватила мои заметки и разорвала их пополам. Вырвав клочки из ее рук, я сквозь зубы, сам не желая того, процедил: “Ах ты, сучка!"
Мой выпад был спровоцирован, но вскоре я пожалел о том, что утратил хладнокровие.
На следующий день издаваемая в Лонг-Бич “Индепендент” вышла со следующим заголовком на первой полосе:
ОБВИНИТЕЛЬ ПО ДЕЛУ МЭНСОНА НАПАДАЕТ НА СЬЮЗЕНВ описании Мэри Нейсвендер инцидент выглядел так: “Возникший хаос лишь усилился, когда главный обвинитель разразился отборной руганью и пытался залепить пощечину одной из подсудимых… Буглиози ударил девушку по руке, схватил свои бумаги и, замахнувшись, заорал на нее: “Ах ты, сучка!”
Как и все прочие, находившиеся в зале, судья Олдер воспринял случившееся несколько иначе. Описывая сцену для протокола, он объявил: описанная прессой попытка обвинителя Буглиози воздействовать на Сьюзен силой является “полностью вымышленной. Не было никакой борьбы мистера Буглиози с кем бы то ни было. Случилось вот что: [Аткинс], проходя мимо кафедры, схватила лежавшие на ней бумаги”.
Мне хотелось бы сказать, что это был единственный печатный материал, неверно передавший произошедшее, — но, к несчастью, репортажи и других журналистов (включая сообщения представителя одного из телеграфных агенств, попавшие в газеты по всей стране) часто бывали настолько перегружены ошибками, что при их чтении создавалось ощущение, будто речь идет о совсем другом процессе. С другой стороны, такие журналисты, как Джон Кендалл из “Лос-Анджелес таймс” и Билл Фарр из местной “Геральд экзаминер”, превосходно справлялись с задачей, часто улавливая нюансы, которые пропускали даже адвокаты.
После того как зал покинула Кренвинкль, Олдер созвал совет у судейского стола и объявил всем нам, что с него хватит. “Довольно! После стольких месяцев Суду стало наконец окончательно ясно, что подсудимые действуют в сговоре друг с другом… Думаю, любой американский суд давно уже прекратил бы, раз и навсегда, этот ежедневный нонсенс — ясно же, что подсудимые используют этот зал в качестве сцены для своего рода представлений…” Затем Олдер заявил, что подсудимым не будет разрешено вернуться в зал суда вплоть до окончания разбирательства их виновности.
Я надеялся закончить со вступительной речью прежде, чем суд прервался бы на Рождество, но постоянные протесты Канарека не дали мне справиться с этим вовремя.
Ощущение, которое испытывали присяжные, проведшие праздники в своем отеле, выразил один из них, вывесивший гостиничное меню с надписью наискосок: “Тьфу, гадость”. Им разрешили встретиться с близкими, а в “Амбассадоре” были устроены специальные рождественские вечеринки, но, так или иначе, для большинства из них праздник прошел уныло. Никто из них не ожидал, что проведет вдали от дома столько времени. Многих заботило, не выгонят ли их с работы, когда процесс закончится. И никто, включая и самого судью, не мог отважиться даже высказать догадку, когда это может произойти.
На выходных присяжные, вместе с запасными (всегда в сопровождении четырех помощников шерифа, двух мужчин и двух женщин), предпринимали поездки в Диснейленд, различные киностудии, зоопарк Сан-Диего… Вероятно, за эти месяцы многие увидели больше достопримечательностей Южной Калифорнии, чем за всю остальную жизнь. Они обедали в ресторанах по всему Лос-Анджелесу. Они сбивали кегли в боулинг-клубах, плавали в бассейнах, даже посещали ночные заведения. Но это, конечно, была лишь частичная компенсация за долгое заключение в стенах “Амбассадора".
Пытаясь поддержать дух присяжных, приставы проявляли чудеса изобретательности. Например, хотя наш процесс был, пожалуй, одним из наиболее широко освещавшихся в истории права, бывали также и деньки, когда основные действия происходили в кулуарах, за закрытыми дверьми, и репортеры новостей мало что могли сообщить читателям. В подобные моменты пристав Билл Мюррей часто вырезал из газет большие куски — просто чтобы присяжные думали, будто им по-прежнему посвящают первые полосы.
Но постоянное напряжение не могло не сказаться. Люди по большей части пожилые, присяжные привыкли к размеренной, раз и навсегда определенной жизни. Неизбежно вспыхивали споры, тлели интриги, сбивались отдельные фракции. Один из более темпераментных присяжных однажды вечером дал пощечину приставу Энн Орр, когда та переключила канал на общем телевизоре вопреки его пожеланию. Часто Мюррей и Орр сидели до четырех или пяти часов утра, выслушивая жалобы тех или иных присяжных. По мере приближения окончания слушаний о виновности подсудимых меня стали беспокоить уже не показания свидетелей, а личные разногласия между присяжными, которые те могли перенести и в комнату для совещания, когда будут спорить о вердикте.
Чтобы вселить сомнение в двенадцать присяжных, достаточно и одного из них.
Я завершил вступительную речь в понедельник, 28 декабря; под конец я описал присяжным, какую тактику могут избрать адвокаты, снизив тем самым психологическое воздействие аргументов защиты.
“Защита, возможно, объявит, что никакого сговора не было… Адвокаты назовут Helter Skelter абсурдным, смешным, невероятным мотивом… Они скажут, что восприятие Мэнсоном песен “The Beatles” абсолютно нормально… Они скажут, что ЛСД давно выжег мозг Линды Касабьян, что она придумала свою историю в надежде получить свободу, что показания Линды как соучастницы ничем не подкреплены… Возможно, адвокаты заявят вам, что не стали выступать в защиту подсудимых, поскольку обвинению так и не удалось доказать своей правоты… Они скажут вам, что Чарльз Мэнсон — не убийца, что он и мухи не обидит.
Адвокаты скажут, что Чарли вовсе не был лидером “Семьи"; что он никому не приказывал убивать… Они объявят, что против подсудимых говорят только косвенные улики — как будто косвенные улики чем-то плохи, — и при этом забудут про прямую улику, про показания Линды.
Перебрав все 18 тысяч страниц стенограммы, адвокаты выйдут сюда и укажут на мельчайшие расхождения между показаниями двух разных свидетелей — этого, разумеется, и следует ожидать, но адвокаты заявят вам, что это может значить лишь одно: что свидетели Народа сплошь лжецы”.
Затем я обратился к рассудку присяжных — мужчин и женщин, которые, применив здравый смысл и логику, способны сознательно взвесить улики в данном деле и достичь тем самым верного, справедливого решения.
“По законам этого штата и нации подсудимые могут рассчитывать на собственный день в суде. Они получили его.
Подсудимые также могут рассчитывать на беспристрастный суд непредвзятых присяжных. Они получили и это.
Эти люди ни на что больше рассчитывать не могут!
Поскольку ими совершены семь бессмысленных убийств, Народ штата Калифорния может рассчитывать на вынесенный вами вердикт “виновны”.
Перед тем как начать речь в защиту Патриции Кренвинкль, Пол Фитцджеральд обронил: “Если бы мы решили опровергнуть слова каждого свидетеля обвинения, что появлялся здесь, то просидели бы тут до 1974 года”, — тем самым он лишь подчеркнул правоту Народа, равно как и неспособность защиты дать достойный ответ.
Речь Фитцджеральда сильно меня разочаровала. Он не только упустил множество моментов, которые могли подтолкнуть чашу весов в его пользу, но и постоянно путался в показаниях и уликах. Он сказал, что Себринг был повешен; что все жертвы погибли в результате ножевых ранений; что Тим Айрленд слышал крик Парента. Он назвал Шарон “Мэри Полански”; у него получилось, будто убийцы проникли в дом Тейт через окно спальни; он неверно назвал количество ножевых ран и следов ударов тупым предметом на теле Фрайковски. Фитцджеральд сказал, что Линда дала показания о пяти ножах, а не о трех; второй ночью у него Линда, а не Мэнсон, вела машину, и наоборот; оказывается, Мэнсона арестовал на ранчо Спана заместитель шерифа, которого там даже не было, — и так далее и тому подобное.