Обвинение зациклилось на слове “убийство”, сказал Фитцджеральд. “На самом же деле вы сами должны рассудить, было ли это убийством”. Первое, что должны решить присяжные, продолжал он, это “какие именно преступления были совершены, если только они действительно были совершены.
Теперь о револьвере 22-го калибра. Как мне кажется, это классический пример неудачно выбранного орудия для совершения убийства…
Ясно, что не имеет ни малейшего смысла вешать кого бы то ни было…
Если бы вы сами были вдохновителем преступлений, если бы имели абсолютную власть над умами и телами лижущих ваши сапоги рабов, как тут называли этих людей, — послали бы вы женщин выполнять мужскую работу?.. Чем обычно занимаются женщины, леди и джентльмены? Они дарят жизнь. Они занимаются любовью, беременеют, рожают детей. Они дают людям жизнь, а не отнимают ее. Женщины всячески противятся насилию…”
Лишь небольшая часть выступления Фитцджеральда была посвящена уликам, приведенным в суде против его клиентки. Да и их опровергать он не стал.
Пол сказал, что “нет никаких сомнений по поводу принадлежности [найденного в доме Тейт] отпечатка пальца, он действительно принадлежит Патриции Кренвинкль”. Даже предположив, что именно она его и оставила, продолжал Фитцджеральд, “вполне можно сделать вывод, что Патриция Кренвинкль сделала это, будучи приглашена в дом как гость или в качестве подруги. Это самое простое, самое логичное, самое разумное объяснение”.
Да уж, хороша подружка!
Что же касается так называемого признания, сделанного Кренвинкль Дайанне Лейк, что она якобы вытащила Абигайль Фольгер из спальни в гостиную, то это вообще никакое не “признание”, заявил Фитцджеральд. Она не упомянула, где это произошло или когда. С тем же успехом это могло случиться в Сан-Франциско в 1967 году.
Фитцджеральд действительно посвятил немало времени попыткам вселить в присяжных недоверие к показаниям Линды Касабьян. В своей речи я отмечал: “Линда Касабьян, леди и джентльмены, провела на этом свидетельском месте восемнадцать дней — чрезвычайно длительный промежуток времени для выступления одного свидетеля по любому делу. Мне кажется, вы согласитесь со мной, если я скажу, что на протяжении этих восемнадцати дней Линда Касабьян и истина шли рука об руку”. Фитцджеральд не согласился. Но он не смог привести ни единого расхождения в ее показаниях.
Впрочем, немалая часть его выступления была посвящена доводам обвинения против Чарльза Мэнсона. Все показания относительно философских воззрений Мэнсона указывали, что тот, по словам Фитцджеральда “является представителем правого крыла движения хиппи”. Мэнсон, Мэнсон, Мэнсон.
Пол Фитцджеральд закончил свою речь длинной, эмоциональной мольбой, но не ради своей подзащитной, Патриции Кренвинкль, а ради Чарльза Мэнсона. Улик, приведенных обвинением против Мэнсона, не достаточно для вынесения вердикта о его виновности, заключил он.
Ни разу Фитцджеральд не отметил, что мы привели недостаточно доказательств вины Патриции Кренвинкль.
Он даже не попросил присяжных вернуться после совещания с вердиктом о невиновности его клиентки!
Дэйи Шинь заготовил полный список свидетелей, выступивших против его подзащитной, Сьюзен Аткинс. Он сказал, что сумеет опровергнуть каждого из них.
“Первым в этом списке значится имя Линды Касабьян, и, на мой взгляд, мистер Фитцджеральд вполне адекватно ответил на ее показания”.
Затем он прошелся по криминальному прошлому ДеКарло, Ховард, Грэхем и Уолкера.
О Дэнни ДеКарло: “Как бы вам понравилось заполучить этого типа в качестве зятя? Что бы вы сказали, если ваши дочери встречались бы с ним?”
О Виржинии Грэхем: “Как бы вам понравилось иметь такую гостью на Рождество? Сначала вам пришлось бы спрятать столовое серебро.
Мистер Буглиози смеется. По крайней мере, я не усыпил его”.
Все выступление Шиня уместилось на 38 страницах стенограммы.
Ирвинг Канарек, выступавший вслед за ним, заполнил 1182 страницы.
По большей части Канарек игнорировал мои доводы против Мэнсона. Скорее нападая, чем обороняясь, он обрушил весь свой гнев на два имени — Линды и Текса. С кем Линда Касабьян спала сразу по прибытии на ранчо Спана? Ради кого она выкрала пять тысяч долларов? Кого она сопровождала на Сиэло-драйв? Чарльза “Текса” Уотсона. Самое логичное объяснение совершенным убийствам — одновременно и самое простое, заявил Канарек. “Виной всему любовь девушки к парню”.
Что же до своего клиента, то Канарек обрисовал его как миролюбивого человека, чьим единственным грехом (если таковой и имел место) было то, что Чарли проповедовал и практиковал любовь. “Видимо, люди, выдвинувшие эти обвинения, просто хотят засадить Чарльза Мэнсона за решетку по какой-то нелепой причине; мне кажется, их не устраивает его жизненный стиль”.
Многие из заявлений Канарека казались мне не заслуживавшими комментариев по той простой причине, что казались смешными, — тем не менее я сделал немало записей во время выступления Канарека. Ибо он вселял вместе с тем и мелкие сомнения, которые, если их не опровергнуть, могли вырасти в большие, когда присяжные удалились бы на совещание.
Если целью Мэнсона было развязать войну черных и белых, почему же после второй ночи он прекратил попытки? Почему не было и третьей ночи, и четвертой?.. Почему обвинение не пригласило сюда Надера, и полисмена с пляжа, и человека, чью жизнь Линда якобы спасла?.. Неужели мы должны поверить, что при помощи кошелька, найденного кем-то в сливном бачке, мистер Мэнсон рассчитывал начать межрасовую войну?.. Если Текс толкал машину Парента прочь от ворот усадьбы Тейт, тогда почему на ней не были обнаружены отпечатки его пальцев?
Несколько раз Канарек именовал судебный процесс “цирковым представлением" — эта ремарка неизменно вызывала крайнее неодобрение судьи Олдера. Он прервал также Канарека, уже без моего вмешательства, когда тот объявил, что обвинение скрывало улики. “В ходе слушаний по делу я не заметил никаких признаков того, чтобы кто-то из присутствующих пытался что-либо скрыть”, — заметил Олдер.
Ближе к концу второго дня выступления Канарека судья Олдер сказал ему, что присяжные утомлены и могут уснуть. “Право, я вовсе не собираюсь учить вас выступать в суде, — сказал Олдер, когда стороны собрались у судейского стола, — но хочу предостеречь: возможно, вы оказываете своему клиенту не лучшую из услуг, чрезмерно затягивая это свое выступление…”
Канарек говорил и третий день, и четвертый.
На пятый день присяжные передали приставу записку, в которой просили принести для них “НоДоз”[193] — и снотворное для мистера Канарека.
На шестой день Олдер предупредил Канарека: “Вы злоупотребляете своим правом выступать точно так же, как ранее злоупотребили практически всеми имеющимися у вас правами… Существует точка, мистер Канарек, когда выступление одной из сторон уже перестает быть выступлением, а превращается в недостойную выходку, в настоящий обструкционизм… Ваше уже приближается к этой точке”.
Канарек же продолжал говорить еще целый день, прежде чем заключить свою речь объявлением: “Чарльз Мэнсон не виновен ни в каком преступлении”.
Несколько раз на протяжении выступления Канарека Мэнсон прерывал его ремарками из своего закрытого помещения. Однажды он закричал, достаточно громко, чтобы его услышали присяжные: “Да сядь ты уже! Только хуже делаешь!”
Во время одного из полуденных перерывов в заседании Мэнсон попросил о встрече со мной. Несколько прежних его просьб я отвергал, отвечая, что поговорю с ним, когда он сядет на место свидетеля, — но на сей раз я все же решил выяснить, что ему нужно.
И был рад, что согласился на встречу, потому что у нас с Чарли состоялся тогда один из наиболее информативных разговоров: Мэнсон четко описал мне свои чувства к трем девушкам-соответчицам.
Мэнсон хотел прояснить для меня несколько неверных определений. Одним из них было мнение Фитцджеральда, что Чарли представляет собой “правофлангового хиппи”. Лично мне это описание показалось, по крайней мере отчасти, верным, но Мэнсон посчитал иначе. Он никогда не считал себя хиппи, сказал мне Чарли. “Хиппи не любят истеблишмента, поэтому они отходят в сторонку и формируют собственный истеблишмент. Они ничем не лучше всех прочих”.
Он не хотел также, чтобы у меня создалось впечатление, будто Сэди, Кэти и Лесли были лучшими в его стаде. “Я трахал таких девчонок, рядом с которыми эти показались бы мальчишками”, — заявил Чарли.
Почему-то для Мэнсона было крайне важно, чтобы я поверил в это, и он добавил новый штрих: “Я очень самолюбивый человек. Мне абсолютно наплевать на этих девиц. Я только ради себя и стараюсь”.
“Ты когда-нибудь говорил им это, Чарли?” — спросил я.
“Конечно. Спроси у них сам”.
“Тогда почему они делают ради тебя то, что делают? Почему они готовы пойти за тобой куда угодно — даже в газовую камеру Сан-Квентина?"
“Потому что я говорю им правду, — ответил Мэнсон. — Другие стараются их надуть, говорят им: “Я люблю только тебя, больше никого”, и прочее дерьмо. Я же честен с ними. Я говорю им, что я — самый эгоистичный парень на всем белом свете. Так оно и есть”.
Однако Чарли постоянно повторял, что способен умереть ради своего брата, напомнил я ему. Разве это не противоречит эгоизму?
“Нет, потому что это тоже эгоизм, — поправил меня Чарли. — Никто не захочет умереть за меня, если я не скажу, что умру ради него”.
Меня не покидало ощущение, что Мэнсон наконец говорил со мною откровенно. Ради Чарли девушки — Сэди, Кэти и Лесли — были готовы убивать, даже отдать за него свои жизни. Самому же Мэнсону до них вообще не было дела.
Максвелл Кейт вообще не присутствовал при даче свидетельских показаний — и все же именно он, выступая в защиту Лесли Ван Хоутен, говорил убедительнее остальных адвокатов. Он также рискнул сделать то, на что не отважился ни один другой защитник: он свалил всю вину на Чарльза Мэнсона, хотя и сделал это весьма осторожно.